- Пошли сейчас, - говорит он. - Я не хотел, чтобы Виктор знал. В этом деле нужен молчок.
Мы выходим на улицу. Сворачиваем на Барятинскую. Доходим до конца улицы и направляемся в сторону Молоканского сада. Уже почти совсем темно.
- В садик, что ли? - спрашиваю я. - Я уже был там сегодня.
- Иди и молчи. - Федя дергает меня за руку. - Вопросов никаких. Сам все увидишь.
Войдя в сад, мы идем правой боковой аллеей. Здесь я днем бегал со своими мельницами. На скамейках сидят; лица освещены тусклым светом фонарей, еле пробивающимся сквозь листву деревьев.
Федя подходит к какой-то компании. Навстречу ему поднимается хромой парень в папахе. Они отходят в сторону и о чем-то переговариваются шепотом. Потом приближаются ко мне.
- Значит, - отвечаешь за него? - Хромой кивает в мою сторону.
- Отвечаю, - говорит Федя.
- Платить будет сейчас? Или потом?
- Денег у него нет. Продаст - и принесет.
- Язык у него длинный или короткий?
- Он совсем без языка.
- А то можем отрезать. В нашем деле язык совсем ни к чему, не так ли?
- Я за него ручаюсь. Парень - что могила! - Федя звонко сплевывает. - Правда ведь? - спрашивает он меня.
Я молча киваю.
- Ну, будем знакомы! - Хромой протягивает мне руку. - Зовут меня Хромой Волк. - Он тычет себя пальцем в грудь, точно я могу спутать его с кем-нибудь другим. - Хромой, хромой, но, когда надо, горло все равно перегрызу. Как настоящий волк! Запомни! Запомнил?
Я снова молча киваю головой, хотя не понимаю, о чем идет речь.
Волк что-то быстро перекладывает из своего кармана в карман Феди, и мы, попрощавшись, уходим.
Молча мы возвращаемся домой. У парадного Федя спрашивает:
- Все понял?
- Все, - говорю я и тут же поправляюсь: - Не совсем, конечно.
- Ничего, сейчас все поймешь.
Федя заходит домой и возвращается с карманным фонарем. Мы поднимаемся на крышу. Лезем на чердак. Тут у окошка лежит его матрац, стоит кувшин с водой. Видимо, он иногда здесь спит или прячется.
- Свети, - говорит Федя, протягивая мне фонарь. Сам же садится на пол и развертывает на коленях переданный ему Хромым Волком небольшой сверток. Там оказывается кусочек чего-то коричневого, напоминающего жмых.
- Здесь целый капитал, - переходит на шепот Федя. - Сразу можно разбогатеть. Смотри! - он отламывает крохотный кусочек и скатывает его на ладони в шарик. - Вот такими порциями и надо продавать. Это анаша. Курят ее, смешивая с табаком. Штука запретная. Запомнил предупреждение Хромого Волка? Никому ни слова. Даже матери.
Я молча и с затаенным дыханием наблюдаю за ловкими движениями Феди. Он скатывает шарик за шариком и кладет их в толстую спичечную коробку, предусмотрительно захваченную из дому.
- Чтобы ты имел понятие, что это такое, тебе самому надо выкурить одну порцию. - Раскрошив в махорку кусочек анаши, Федя крутит одну цигарку мне, вторую себе. - Ты должен увидеть сказочный дворец с колоннами и танцующих баядерок на зеркальном полу. Потом расскажешь.
Он зажигает спичку, дает прикурить мне, закуривает сам, ложится на матрац и, положив голову на руки, задумчиво смотрит в окошко.
Глава седьмая
ВОВКА ЗОЛОТОЙ
Я чувствую сквозь сон, как Маро щекочет мне пятки. Мне трудно раскрыть слипшиеся веки, поднять зарытую в подушку голову. Но я все же пересиливаю сон, сажусь на кровати. Тогда Маро юркнула в постель и накрылась с головой одеялом.
- Вставай, сынок, - говорит мать.
Хотя еще очень рано, но она успела умыться, причесаться, сестра напоила ее чаем.
Мать уже раскладывает на столе свой нехитрый инструмент для вязания.
- Сейчас встану, - говорю я, хотя голова моя, как гиря, клонится к подушке.
- Вставай, вставай, - бодрит меня мать, энергично берясь за копье и наматывая на него привычным движением шелковую нитку. - Сегодня у нас нечего кушать, сынок.
Тогда я опускаю ноги на пол и иду в кухню. Нехотя умывшись, натягиваю на себя рубаху и выхожу на балкон.
- Ну, я пошел, - говорю я, наклонившись над подоконником.
- Приходи вовремя, в школу не опоздай, - предупреждает мать.
Во дворе ни души. Стрекочет мережечная машина Парижанки. Значит, около шести утра. До школы - целых два часа. Поеживаясь, я выхожу на улицу. Пустынно и непривычно тихо на ней.
Напротив нашего парадного, у двери кооператива, спит сторож, закутавшись в тулуп. Вартазар метет улицу, громко ругая и людей и лошадей. Воробьи копошатся в навозе, купаются в песке, звонко чирикая, слетаются на крыши и карнизы окон.
Я бреду в сторону бульвара. На гулкой и безлюдной Ольгинской - никого, кроме дворников. Вот пересек улицу водовоз. Вот в сторону пристани прошла артель грузчиков со свисающими с плеч паланами.
Я сперва иду вдоль парапета бульвара. Тихо плещется волна на волноломе. Рыбаки сидят, впившись взглядом в неподвижные поплавки. Потом сворачиваю в аллею. За кустами, на чахлой порыжелой траве, разметав руки, спят лодочники. Положив рядом свои ящики, в сторонке спят мальчики - чистильщики сапог. То тут, то там спят на скамейках бездомницы.
Я сажусь у изголовья женщины с большими синяками под глазами. Кладу ей в рот мятную лепешку, как учил меня Федя. Женщина чувствует освежающий аромат, раскрывает глаза, удивленно смотрит на меня. Я улыбаюсь ей и достаю из кармана вторую коробочку. Кручу ей цигарку, добавляя в табак измельченные в порошок комочки коричневой анаши. Женщина садится на скамейке, поджав под себя ноги, сладко позевывает, потом берет у меня цигарку и курит, жадно затягиваясь дымом.
- Ах, какой ты молодец, - говорит она, доставая из чулка деньги. - Ну просто молодец!
Я иду дальше. Бужу какого-то оборванца, скрючившегося на скамейке.
- А?.. Что?.. - вскакивает он и безумными глазами смотрит на меня.
- Есть курить, - говорю я.
- Да пошел ты к черту! - кричит он в ярости и снова, скрючившись, скрестив кулаки на груди, засыпает крепким сном.
Что сказала бы мать, увидев меня за этим занятием? Она, бедняжка, и на самом деле думает, что я пошел торговать газетами.
Меня окликает старец, сидящий на дальней скамейке. Он долго роется в кошельке. Я кручу ему цигарку. Анашу же он сам крошит своими жилистыми несгибающимися пальцами. Когда он закуривает, вставив цигарку в тростниковый мундштук, я протягиваю ему мятную лепешку. Он заворачивает ее в бумажку и прячет в кошелек.
- Выпью с чаем, - говорит он, улыбаясь беззубым ртом.
Чтобы не рассмеяться, я быстрыми шагами ухожу от него. Что может и хочет увидеть старик после курения?
Конечно, противная штука анаша, у меня вон вчера как болела от нее голова. Федя говорит, что это от махорки, что уж очень крепкая она попалась нам, но я думаю, что это от анаши. У нее такой приторный вкус.
А это, должно быть, очень смешно, что Федя каждый раз после курения видит сказочный дворец с колоннами и танцующих баядерок на зеркальном полу.
Я же с первой цигарки увидел удивительный сон: будто бы я принят в пионеры и нахожусь в лагере на берегу моря. Здесь в гранатовой рощице разбиты палатки. Вокруг искрящийся золотистый песок, сотни загорающих. А дальше - береговая полоса, зеленые воды Каспия…
Из размышления меня выводит смех. Он раздается в кустах, как барабанный бой. Я оборачиваюсь, ищу смеющегося.
На поляне, окруженной высоким кустарником, сидят четверо. Троих я сразу узнаю, это лодочники, хозяева парусников, и днем занимаются своим ремеслом; а четвертый, рыжеволосый, сидит, поджав под себя босые ноги, хохочет и щедрой рукой раздает из папахи золотые часы, кольца и драгоценные безделушки. Нахлобучив папаху на голову, он надевает себе на шею кулон, усыпанный множеством сверкающих камней, и хохочет, хохочет.
По этому кулону я догадываюсь, что ночью была ограблена витрина ювелирного магазина Мирзоева, а по гортанному смеху узнаю Ших-Али, прозванного за свои огненно-рыжие волосы Кырмызы, - грозу ночного бульвара, грозу Набережной и Парапета.
Затаив дыхание, я прохожу мимо, потом ускоряю шаг, а выйдя на главную аллею бульвара, бегу со всех ног.
На Набережной уже громыхают первые дроги и арбы, звенят колокольца первых караванов верблюдов.
Хотя в доме Мирзоевых произошло большое несчастье, но это ничуть не отразилось на Вовке Золотом. Он сидит передо мной и Виктором и, чавкая толстыми, мясистыми губами, что-то рисует. Я заглядываю ему через плечо: у него на бумаге пляшут чертики.
Я переглядываюсь с Виктором. Он грызет кончик карандаша. Значит, уже проголодался Виктор!
Не сидится в нашем мрачном классе. В окно видна улица, залитая солнцем. Мальчишки, раньше времени пришедшие во вторую смену, дразняще гоняют мяч за церковной оградой. Скорее бы наступила большая перемена!
Наконец-то сторожиха бьет железной палкой в медный колокол. Хлопают двери, визжат девчонки. Мы вылетаем из класса и несемся по длинному школьному коридору.
Ага, вот пришла она, старая толстая армянка, мадам Мирзоева. Она всегда появляется в большую перемену и первым делом раз десять целует своего Вовку. Ну, а как сегодня?
Она выглядит грустной и заплаканной. И целует Вовку всего только один раз, и то в лоб, как покойника.
Вовка Золотой садится на скамейку, и мадам Мирзоева прежде всего поит его рыбьим жиром. Противный жир, а он пьет с наслаждением и даже облизывает ложку. Мадам Мирзоева прячет серебряную ложку и бутылку в корзину, вытирает чистой салфеткой лоснящиеся жиром Вовкины губы и достает завтрак. Вовка хватает апельсины и прячет их в карманы.
Мадам Мирзоева кормит Вовку сперва бутербродом с черной зернистой икрой, потом бутербродом с ветчиной, потом бутербродом с каким-то странным зеленоватым сыром, от которого нехорошо пахнет, и оставляет ему еще один бутерброд - громадный кусок греческого хлеба, разрезанный вдоль и намазанный сливочным маслом в палец толщиной. Поверх масла положен кусок холодной телятины.
Вовка Золотой чмокает мамочку в щеку и, воровато оглядываясь по сторонам, бежит, чтобы скрыться куда-нибудь в укромное место.
Я подаю знак Виктору, и мы бежим за Вовкой. Тот уже успел пропасть из виду. Мы ищем его всюду и находим в… уборной.
- Может, половину отдашь нам? - осторожно спрашивает Виктор.
Вовка вскакивает и натягивает трусы.
- И нисколечко! - дерзко отвечает он, давясь телятиной. - Я сам хочу есть.
- И кусманчика не дашь?
- И кусманчика!
Сторожиха бьет железной палкой в медный колокол. Перемена кончилась. Слышен топот ног в коридоре. Все торопливо выбегают из уборной. Остаются только курильщики; давясь дымом, они торопливо докуривают свои папироски над урной. Но вот и курильщики убегают.
Я ударяю по надутым щекам Вовки, и на пол падает непрожеванный кусок телятины. Виктор вырывает из рук Вовки хлеб, а я из карманов - апельсины.
Вовка Золотой плачет. Я говорю, чтобы он замолчал, и бью его кулаком по голове. И он перестает реветь. Оказывается, он трус.
Виктор показывает ему кулак и говорит:
- Смотри, нэпмач! С сегодняшнего дня половина твоего завтрака принадлежит мне и Гарегину. Остальное можешь жрать сам. Поклянись, что ничего не будешь утаивать.
Мы с Виктором делим хлеб с маслом и торопливо, едим.
Вовка Золотой стоит, прислонившись к стене, и не знает, что ответить. Потом, когда Виктор чистит апельсины, он начинает реветь:
- Мои апельсины, я их очень люблю!
- А мы их просто обожаем, - говорит Виктор и бьет его ногой под зад, а немного погодя срывает с его бархатной курточки белый шелковый бант. - Будешь знать, как смеяться над Гарегином! Выдрючиваться перед своей мадемуазель Мадо!
И тогда Вовка Золотой клянется, что половину завтрака он будет отдавать нам, но за исключением рыбьего жира. Он его очень любит! Но на рыбий жир нам как раз наплевать. От одного его вида тошнит.
Виктор протягивает ему две дольки апельсина и говорит:
- Запомни, мы поступаем с тобой по-рыцарски.
И мы направляемся в класс. Позади с унылым видом плетется Вовка Золотой.
Идет урок обществоведения. Перед Марией Кузьминичной лежит книга, и она читает:
"Все это огромное количество людей собралось ночью, несмотря на то, что стихии были против них: лил сильный дождь, и они промокли до костей. Значительное количество было вооружено. Одни были с ружьями, другие с пиками, третьи с вилами, четвертые с дубинами, но многие явились без всякого оружия, кроме данного природой. Вся эта масса людей двигалась сквозь мрачную темноту ноябрьской ночи, останавливаясь перед трактирами для подкрепления и снова принимаясь шагать к месту своего назначения, к городу Нью-Порту, куда они пришли около девяти часов утра в сопровождении Фроста, их делегата в Конвенте".
Мария Кузьминична откидывается назад, устало проводит рукой по лицу.
- Павлов Виктор! - произносит она своим глуховатым голосом.
Виктор вскакивает.
- О чем я читала сейчас? Из какой книги? - Но ее внимательные, задумчивые глаза останавливаются на мне.
Виктор чешет затылок, оглядывается по сторонам.
- О чар-тис-тах, - шепчет на весь класс Лариса.
- Лариса Пржиемская! Нельзя ли потише? Ведь я еще не оглохла, - улыбаясь, говорит Мария Кузьминична.
- О чартистах, - опустив голову, тихо говорит Виктор, пряча глаза за свисающим чубом.
- Хорошо. Какое место занимал чартизм в истории английского рабочего движения?
Виктор снова оглядывается по сторонам.
- Большое, - шепчет Топорик.
- Огромное! - говорит Виктор.
- Садись. В следующий раз не опаздывай на урок. Кстати, это относится и к вам, - кивает она мне и Вовке Золотому.
Невзирая на отдельные неприятности, которые случаются с нами почти каждый день, мы с Виктором теперь сытно завтракаем в конце большой перемены. Кое-что приберегаем для Ларисы и Топорика. Как только мадам Мирзоева показывается в коридоре, у нас уже текут слюнки. Интересно бы знать, что она принесла сегодня? В одном мы всегда можем быть уверены: она не может приносить невкусный завтрак, Вовка Золотой не станет его есть.
Но в последние дни мадам Мирзоева заболела или же с нею случилось что-то другое, и вместо нее в школу приходит мадемуазель Мадо или же сам Вовкин отец. Старик садится в зале на скамейку, и Вовка завтракает при нем. Тем временем старик внимательно смотрит по сторонам, словно ищет кого-то в бурлящей толпе школьников.
Глава восьмая
ШИХ-АЛИ КЫРМЫЗЫ
Сегодня, когда мы с Виктором выходим из школы, меня на углу останавливает один из сидящих у церковной ограды "телохранителей" и говорит:
- Знаешь, мальчик, Ших-Али? Он очень хочет посмотреть на тебя, ждет на бульваре.
- Ших-Али Кырмызы?.. Меня?.. Зачем?..
- Он хочет угостить тебя рахат-лукумом, - нагло смеется "телохранитель", вставая.
- Пойдем вместе, - говорит Виктор. - Я знаю, в чем дело.
- Нет, я пойду один, - отвечаю я.
- Значит, дорогу сам найдешь? - спрашивает "телохранитель". - А то можем дать провожатого.
Их, "телохранителей", целая шайка. Многие из них, если не все, вооружены ножами и кастетами. Сидят они целый день вдоль церковной ограды, курят, щелкают семечки, играют в буру в ожидании, когда закончится смена и выйдут из школы их "подшефные". Нанятые богатыми родителями, они встречают и провожают их сыновей и дочерей, чтобы с ними ничего не приключилось в дороге. А на улице все может случиться. "Телохранители" могут охранять, но они же, нанятые другими, могут и нападать: отрезать косу, оглушить кастетом, отнять сумку с книгами, не выпустить целые сутки из школы и многое, многое другое. Они же могут грозить учителям, принудить их поставить хорошие отметки своим "подшефным". Шайка их имеет своего главаря, и этот главарь служит Ших-Али. Школа - одна из его многих доходных статей.
Мы с Виктором сворачиваем на Армянскую.
- Если ты думаешь, что это история с завтраками, ты ошибаешься, - говорю я. - Будет Ших-Али Кырмызы заниматься пустяками!
Виктор ошалело смотрит на меня.
- Хорошо! Если дело не в них, тогда почему это вдруг Вовка стал вести себя так нагло?
- Ему просто надоело делиться завтраками. Ты же знаешь, как он любит пожрать!
- Но тогда что ты мог натворить? И чтоб я не знал? - Виктор озадаченно пожимает плечами и искоса смотрит на меня.
Мимо проносятся Лариса и Топорик, шлепнув нас своими сумками. Но мы не собираемся бежать за ними, нам не до них.
- Кое-что, конечно, натворил, - говорю я, опустив глаза. - Жаль, что не могу тебе сказать…
Виктор останавливается, не зная, шучу я или спятил с ума. Побледневшими губами он произносит:
- Какой же ты тогда к черту мне товарищ? А еще кореш называется!
Останавливаюсь и я. Мне стыдно. Я молчу. Мне так больно потерять дружеское расположение Виктора.
- Тут дело посерьезнее завтраков, - говорю я. - Видимо, я не мог без разрешения Ших-Али Кырмызы вторгаться в его владения на бульваре. Ведь чтобы там чем-нибудь торговать, надо его агентам платить налоги. А я этого не сделал, хотя Федя и предупреждал.
Виктор с озадаченным видом продолжает путь.
- А чем ты торговал? Это что - секрет?
- Секрет. Я не могу нарушить слово. Я дал его Хромому Волку. А зубы у Хромого Волка такие же, как и у других волков. Горло перегрызет!
Теперь Виктор смотрит на меня озадаченно. Искорки любопытства сверкают в черных бусинках его глаз.
- Может быть, ты все же расскажешь, что это за Хромой Волк?
Я тяжело вздыхаю и на Парапете сворачиваю на боковую дорожку. Мы садимся на скамейку. Я начинаю подробно ему рассказывать историю с анашой.
Виктор долго молчит, спрятав глаза за свисающим чубом. Когда ему нужно, он не пытается его откидывать. Ему так, видимо, легче думается.
- Так вот что, - говорит он, выслушав меня до конца. - Тебе надо со всем этим кончать. Сегодня же! К тому же ты ведь раскрыл секрет, а за это не гладят по головке.
- Да, этого я не должен был делать.
- Вот видишь! А это потому, что они боятся огласки. А почему? Не знаешь?
- Нет.
- Не притворяйся дурачком! Потому что они мошенники и разбойники. - Он встает и рывком тянет меня за руку. - Пошли вместе. Я все объясню этому Ших-Али!
- Нет, я пойду один, - спокойно и твердо говорю я. - Провожатые мне не нужны. Сам справлюсь.
Я протягиваю Виктору свою сумку и один бреду на бульвар. Встреча эта с Ших-Али ничего хорошего не может мне сулить, это я понимаю.
Ших-Али Кырмызы сидит в тени старого дикого инжира. Раскосые листья ластятся к его мокрым плечам, рыжим прядям волос. Он молчит, срывает со свисающей ветки крепкие, несозревшие плоды, выдавливает из них горькое молоко.
В моих ушах звенит его гортанный смех.
Я сажусь на траву, вижу блеск его недобрых глаз, дрожание его тонких сухих губ. Он отпускает ветку инжира, достает серебряный портсигар с табаком, медленно и сосредоточенно крутит цигарку.
- Рассказывай, - раскуривая цигарку, говорит Ших-Али, не глядя на меня.
- О чем рассказывать? - спрашиваю я.
- О чем?.. Ну, хотя бы о том, как вы грабите сына Мирзоева, отнимаете у него завтраки.