Я облегченно вздыхаю и от радости, что его интересует эта, а не другая история, начинаю спокойно рассказывать.
- И каждый день вы отнимаете у него завтраки?
- Да, Ших-Али.
- И деньги отнимаете?
- Да, Ших-Али.
Он хохочет. Его смех гудит в моих ушах, как барабанный бой. Встав с травы и подойдя к цветочной клумбе, он срывает розу с бархатистыми лепестками, садится напротив меня и гадает на лепестках. Потом выворачивает карманы своих широких шаровар, достает носовой платок, развязывает узелок и показывает мне три новеньких хрустящих червонца.
- Вот видишь, этот платок прислал мне Мирзоев, отец этого Вовки, - говорит Ших-Али. - Старик просит строго вас наказать, убить, что ли. Как ты думаешь, что я должен сделать?
Я молча пожимаю плечами.
- Я должен вас убить. Три червонца, сам понимаешь, не такие уж маленькие деньги. Но я не буду убивать. Я сам сын бедных родителей. Я дам вам серебряный рубль, вы разменяйте его и покупайте себе на здоровье завтраки в школе. А этого сопляка Мирзоева оставьте в покое. Я должен охранять его покой. За это мне еще хорошо заплатят. Итак, вам серебряный рубль, мне - три червонца. - Он бьет в ладоши и говорит: - Васс салам, шит тамам, - что, видимо, должно означать: "Вот и делу конец".
Он протягивает руку, я пожимаю ее.
- Воровать вообще нехорошо, - говорит он назидательно. - Грабить - тоже. Надо быть честным. Как Ших-Али! Ну, иди. И запомни мои слова.
Запрокинув голову, он хохочет, потом растягивается на траве. Зажав в кулаке серебряный рубль, я встаю и, не оборачиваясь, иду вдоль парапета набережной, готовый прыгать от радости.
- К черту Хромого Волка, - говорю я себе. - Сегодня же рассчитаюсь с ним… и навсегда! - Я подкидываю в воздух тяжелую монету и ловлю ее двумя руками. - Если Ших-Али узнал о завтраках Вовки Золотого, то о проделках с анашой узнает подавно. Тогда мне уже несдобровать!
К моему удивлению, у выхода с бульвара я встречаю Виктора. В сторонке, привалясь к ограде, стоят Топорик и Лариса. Они, оказывается, ждут меня. Их интересует моя судьба. Вот чудаки!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
ТИМОФЕЙ МИРОНОВИЧ
Мать выпрашивает у всех работу для меня и Маро. Об этом она говорит с Нерсесом Сумбатовичем, с Парижанкой, с Мармеладом и даже с Философом.
Парижанка вскоре устраивает Маро ученицей в шляпную мастерскую. Но мне никто не может помочь. Где найти работу для двенадцатилетнего мальчика и какую?
- Ну, рассыльным в магазине или курьером где-нибудь он мог бы работать? - спрашивает мать в отчаянии.
- Увы, на эти работы хватает взрослых.
Единственное, что все могут посоветовать матери, это чтобы я поскорее вырос.
Но однажды у нашего окна останавливается Мармелад. Придерживая пенсне, он долго смотрит, как мать вяжет тору.
При виде Мармелада меня всегда разбирает смех. Смешно от его медоточивой улыбки, от вечно падающего пенсне, от его манеры вышагивать на одном месте.
- Желая помочь в вашем бедственном положении, - говорит Мармелад, - я решил выкачать воду из подвала. Как вы смотрите на это?
Не прерывая работы, мать настороженно косится на него. Подозрительно гляжу и я.
- Этим, кстати, я… то есть мы все - я говорю о жильцах - сбережем дом от сырости, - продолжает Мармелад, сделав шаг вправо, потом влево, потом назад, - ну и, конечно, избавимся от комаров.
Вышагивая у окна, он излагает свой проект откачивания воды, то снимая, то напяливая на нос падающее пенсне. По этому проекту всю работу должны проделать мальчишки нашего двора, потому что это "самая мальчишеская работа". Он хочет предложить за каждое вычерпнутое ведро воды сто тысяч закавказскими бонами. Мне он предлагает возглавить работу.
"По курсу червонца выходит меньше одной десятой копейки, - прислушиваясь к его бархатистому, обворожительному голосу, высчитываю я в уме. - Сто тысяч - и одна десятая копейки!"
- Они, нахалы, конечно, могут запросить больше, - продолжает Мармелад, то удаляясь, то приближаясь к окну. - Но я больше не могу дать. Плачу-то я из своих сбережений, а не из казны. - Он улыбается мне, источая мед. - Если другие не согласятся, согласись ты. Скажи - тебе хватит и ста тысяч. Правда ведь, это громадные деньги? Тогда и другие согласятся.
Он то ли дурак, то ли наивен, как ребенок. Я не знаю, что ответить ему. Не представляю себе, как мы, мальчишки, можем вычерпывать воду из такого большого подвала.
- Я все думаю о вас, - говорит Мармелад, неутомимо вышагивая у окна. - Подумайте и вы обо мне.
- А почему бы вам не привлечь к этому делу взрослых? Соседей? - с недоумением спрашивает мать. - То, что сделают взрослые, не сделать детям.
Мармелад вдруг бледнеет и замирает на месте. Улыбка тотчас же исчезает с лица. Его маслянистые глаза меняют выражение, смотрят зло и колюче. Он снимает пенсне и медленно протирает его полой своей парусиновой толстовки.
- Соседей? Этих сволочей? - произносит он железным голосом. - Никогда!.. Я для них "бывший", буржуй, капиталист. Владей я сейчас домом, они бы у меня ползали на брюхе. А так - они независимые, у них за спиной Советская власть! Но ничего, ничего! - сквозь зубы выговаривает он и, точно спохватившись, надевает на нос пенсне, снова широко улыбается, снова маслянистыми становятся его глаза.
Хотя Мармелад работает в советском учреждении, имеет членский билет союза совторгслужащих, который хранит в нагрудном кармане пиджака и кстати и некстати показывает всем, он, судя по его последним речам на балконе, с каждым днем все больше надеется, что вот-вот его позовут в Баксовет и нижайше попросят как можно скорее "принять дом во владение".
- Да, да! - говорит сегодня Мармелад своим слушателям, расположившимся с газетами под яркой лампой у окна Философа. - Раз государство ввело нэп, так оно, надо думать, введет и многое другое. - Он в сильном волнении и неутомим в ходьбе на месте: два шага вперед, два назад, шаг влево, шаг вправо, шаг вперед. - Слышали? Говорят, американская "Барнсдальская корпорация", которой отказали в позапрошлом году, снова предложила свои услуги большевикам. На этот раз Советы как будто бы соглашаются на концессию. Хотят отдать большую половину бакинских промыслов. Американцы собираются взять на себя и переработку нефти. В Белом городе они для этого думают построить два крекинг-завода. Во всем этом я вижу хорошее предзнаменование, хорошее, - тянет он своим бархатистым голосом. - Пока кухарки научатся управлять государством, кто-то должен же вести народное хозяйство? Вот на помощь и приходит заграница.
- Вы думаете, власть в таком случае вернет бывшим владельцам недвижимое имущество, в том числе и дома? - не без иронии спрашивает Нерсес Сумбатович, наступив Мармеладу на любимую мозоль.
- Я думаю, да! - категорически отвечает Мармелад.
- У вас есть веские основания? - Нерсес Сумбатович прячет улыбку, но смеется глазами.
Он в этих вечерних спорах всегда ведет себя насмешливо и иронически. Не держит ничью сторону, хотя не так уж глуп, чтобы не знать, кто прав, а кто нет. У него своя думка, "ничейная сторона". Но Мармелада Нерсес Сумбатович открыто не любит и не делает из этого тайны. Мармелад отвечает ему тем же.
- Основания? - Мармелад багровеет. - Чтобы Советам избавиться от лишней обузы - разве вам этого мало? Посмотрите, во что превращен наш дом. Разве при моем покойном папаше он выглядел так? Я не говорю уж о подвале, залитом водой!
- Детский лепет! - смеется Нерсес Сумбатович.
Его поддерживает Тимофей Миронович. Он недавно вернулся с бухты, пообедал и перед тем, как идти на рабфак, вышел посидеть на балконе.
- Тогда надо думать, что Советская власть вернет бывшим хозяевам фабрики, заводы, промыслы? - говорит он. - Это ведь куда бо́льшая "обуза", чем дома́, не так ли? - И, сдерживая смех, усталой походкой направляется к спорщикам.
На помощь Мармеладу из комнаты выбегает Философ. С ходу, с издевкой, он отвечает Павлову:
- А почему бы и нет? Разве нэп - не шаг назад? Разве частный сектор не съедает государственный? Разве вы не видите, как мы полным ходом возвращаемся к капитализму? Почему бы в таком случае государству и частному сектору не породниться? Не врасти друг в друга? Не вернуть бывшим владельцам их недвижимое имущество?
- Почитайте Ленина! - с усмешкой отвечает Тимофей Миронович. - А слова Кирова на партактиве - забыли? Зря! "Нэп - это перестройка нашей артиллерии, как легкой, так и тяжелой". Золотые слова!
Павлов идет обратно, но Философ догоняет его и кричит в лицо, что он против догмы, что он вправе иметь собственное суждение обо всем, что он не пешка, что он…
Тимофей Миронович рассеянно слушает его, потом качает головой:
- Ох, и дадут же вашему брату по шеям на партсъезде! Ох, и дадут!
Но Философ в своем крике доходит до исступления, брызжет слюной, и понять нам что-нибудь становится невозможно. Взрослые же, видимо, хорошо его понимают. На помощь Павлову бежит Люся и очертя голову бросается в спор, ибо она "принципиально честный человек", как любит она говорить о себе. А защищать Люсю спешит Максим. Китаец всегда нетороплив в разговоре, и доводы у него самые простые: "Разве русский человек для того пролил столько крови, чтобы во всем уступить частному сектору, вернуть царя и помещиков? Ясно, что нэп - дело временное".
- Не передергивайте! - кричит ему Философ. - Я сам при царизме сидел в тюрьмах!
- Тем хуже для вас, - бросает ему Тимофей Миронович и снова хочет уйти, но сделать это не так просто. К тому же за Философа вступается оскорбленный Мармелад; тут он уж без медоточивой улыбки.
Мы с Виктором и Топориком сидим в сторонке на корточках, привалившись к перилам балкона, и молча наблюдаем за битвой. Хотя в этих спорах нам по-прежнему многое непонятно, но мы уже хорошо знаем, что нэп - это не только новые магазины и торговля, знаем, что защищает Тимофей Миронович в споре с Философом.
- Отец говорит: Философ никакой не коммунист, а знаешь кто? Троцкист! - шепчет мне Виктор.
- Да ну? - говорю я.
- Да, да. Слышали его и на промысле. И там он выступает. И жена у него троцкистая. Их там - целая компания.
- А? Что? - наклоняется к нам Топорик. - О чем вы?
Виктор отстраняет его.
- Не твоего ума дело. Лучше займись своими марками.
Топорик смертельно обижается, вскакивает и уходит.
Виктор точно боится, что в этих спорах могут обидеть его отца, а потому следит за спорящими, затаив дыхание, не спуская угрюмого взгляда с Философа. Кулаки его крепко сжаты и лежат на коленях. "Переживает", - думаю я, наблюдая за Виктором. И в такие минуты глубоко завидую ему. Завидую тому, что у него есть отец, к тому же такой непримиримый! Если бы у меня был отец, то я бы, конечно, тоже крепко его любил. И тоже переживал бы.
Хорошо иметь отца… "Неужели он совсем-совсем умер у нас?" - думаю я, закрыв глаза. Не верится мне в его смерть. "Может быть, он все же не умер?" Я пытаюсь представить себе Смерть, вспоминаю похороны дедушки и бабушки - и не могу. Умерший человек мне представляется… надолго уснувшим. Мне кажется, что однажды отец проснется в могиле, приподнимет крышку гроба, раскидает могильный холмик и вернется домой. Вдруг бы и на самом деле ночью раздался стук в дверь! Мы все вскочили бы с постели, и мать спросила бы: "Кто там?" - "Это я, - послышалось бы в ответ, - Вартан". И мать тогда бы крикнула: "Гарегин, Маро, откройте скорее дверь, это отец вернулся!"
"Я бы, наверное, с ним дружил, как Виктор с отцом", - думаю я и из отдельных черточек, хранимых в памяти и запомнившихся мне в рассказах матери и сестры, рисую себе его образ. Он среднего роста, широкий в плечах, немного грузноватый для своих двадцати восьми лет, потому что у него с детства больное сердце.
Я стараюсь представить себе, как бы мы жили при отце… У нас такая же квартира, как у Павловых, а не тот закуток, в котором мы ютимся сейчас. День у нас начинается с похода на базар. Еще до того, как идти на работу, отец будит меня, и, наскоро умывшись, я беру зембиль и бегу за ним. Ведь так водится во многих армянских и азербайджанских семьях. Мы идем по пустынным улицам, на которых попадаются редкие пешеходы. Дворники поливают тротуары, лениво помахивая шлангами, а некоторые метут улицы и без поливки, как это иногда делает наш Вартазар. Правда, ему за это всегда попадает от жильцов.
Я очень даже ясно представляю себе, как мы с отцом идем по базару. Обход мы начинаем с зеленного ряда. Здесь рябит в глазах. Отец выбирает пучки редиски, лука, кинзы и тархуна. К выбору тархуна он относится придирчивее, потому что любит его больше другой зелени. На тархуне к тому же можно настоять водку. У него в буфете хранится бутылочка, из которой он перед обедом наливает себе рюмку.
- А вот эта редиска лучше, папа, - говорю я.
Он знает мою страсть к редиске и позволяет выбрать ее самому. Потом рассчитывается с продавцом, и мы направляемся в мясной ряд. За версту слышен крик мясников, зазывающих покупателей. Мы идем из лавки в лавку. На крюках висят бараньи и коровьи туши.
- Отрежьте вот эту часть, - говорит отец мяснику. - Фунтик!
- Бери больше, дорогой, - советует мясник. - Такой товар бог давал, смотри, какое мясо.
Отец улыбается и говорит, что он не миллионер, и тогда мясник, размахнувшись, рубит топором мясо.
Потом мы идем в овощной ряд. Горой лежат помидоры, огурцы, баклажаны, перец, арбузы, дыни. Отец покупает огурцы и помидоры.
- Ты понюхай, папа, как вкусно пахнут дыни, - говорю я.
- Дыни мы купим в следующий раз, - отвечает он и проводит рукой по моей голове.
И я сияю от счастья. Мне уже никакой дыни не нужно.
Я кладу покупки в зембиль, и мы следуем дальше: он - впереди, я - шага на два позади. Ведь не так легко тащить зембиль, как это может показаться.
- Не тяжело тебе? - то и дело спрашивает отец, оборачиваясь.
- Нет, что ты! - говорю я и незаметно смахиваю пот со лба.
Потом мы идем по фруктовому ряду. Здесь тоже горой лежат яблоки, груши, абрикосы, сливы. Но отец покупает только виноград. И только шааны. Других сортов не признает. "Самый лучший виноград на свете - бакинский шааны", - говорит он.
- Кажется, все купили? - спрашивает отец, глядя на часы. - Ах да, не взяли еще хлеба.
Обычно у нас едят азербайджанский тондырный чурек, посыпанный маком. Вкуснее, конечно, не бывает хлеба на свете. Он так и хрустит на зубах.
- А может быть, сегодня купить греческий хлеб? - говорю я, когда мы оказываемся в хлебном ряду и видим образцы хлебов, прибитые большими гвоздями на дверях пекарен. - Или грузинский? А может быть, взять русский калач? Смотри, какой он белый и пышный!
Отец подсчитывает в уме и говорит, что к чаю купит тондырный чурек, а на обед возьмет русский калач. И мы торопимся домой.
- Не тяжело тебе? - спрашивает отец. - А то дай я понесу зембиль.
- Нет, что ты! - говорю я, перекладывая зембиль из руки в руку.
Дома мы пьем чай, и отец спешит на работу. Я собираю тетрадки в сумку, и мать принимается за уборку.
- Не задерживайся долго на работе, - говорит она отцу. - Осторожно переходи улицу, - говорит она, обернувшись ко мне.
Мы с Виктором и Ларисой бежим по лестнице. Лариса, как всегда, съезжает по перилам, балансируя сумкой, а Виктор перепрыгивает через четыре-пять ступенек.
Когда отец приходит с работы, я снимаю с него сапоги - ведь он очень устает за день, да жара такая большая - и несу его стоптанные чустики. Им, наверное, тысяча лет. Отец и сам не помнит, когда их купил. Но он ни за что не променяет эти старые чустики на новые. В них ему приятнее шлепать по квартире.
Умывшись холодной водой, он некоторое время отдыхает на тахте, мать накрывает на стол, и мы садимся обедать.
Потом, закурив, отец пьет чай и шутливо спрашивает меня:
- Ну, рассказывай, много ли ты сегодня шалил, сколько получил двоек?
Я смеюсь и говорю, что двоек у меня нет, а вот примеры, заданные на дом, не получаются, не сходятся ответы с задачником.
Отец делает глоток чая, кладет папиросу в пепельницу и говорит:
- Давай тогда решать вместе, хотя я никакой не математик, я всего только два года ходил в сельскую школу.
…Голос Философа доносится до меня словно издалека, я раскрываю глаза, смотрю по сторонам и долго не могу понять, где я, о чем спорят взрослые.
- А будущее? Вы не верите и не видите будущего? - спрашивает Тимофей Миронович, гневно наступая на Философа. - Будущее вот сидит перед вами! - Он подходит к перилам, энергичным движением проводит рукой по голове Виктора, потом по моей.
У Тимофея Мироновича добрая улыбка и мягкое прикосновение теплой руки. Мне чудится, что это отец гладит меня по голове.
Глава вторая
МЫ ВЫЧЕРПЫВАЕМ ВОДУ ИЗ ПОДВАЛА
Сегодня Мармелад собирает всех наших мальчишек во дворе для переговоров. Троих он позвал из соседнего дома.
- Вижу по вашим мордашкам, что вы уже знаете о моей затее. Гарегин вам все рассказал? Очень хорошо, - говорит он, потирая руки и одаривая нас своей медоточивой улыбкой. - Вы, чертенята, конечно, любите халву?
- Лю-юби-и-и-им! - орем мы дружно.
- Мороженое?
- Лю-юби-и-и-им!
- Хотели бы пойти на ковбойский фильм?
- Да-а-а-а!
- Прекрасно! - сюсюкает он, переминаясь с ноги на ногу. - Но, чтобы купить халву, мороженое, пойти в кино, вы, конечно, понимаете, нужны деньги? - Поверх пенсне Мармелад заглядывает каждому в глаза.
- Да-а-а-а! - орем мы.
- Прекрасно! Удивительно понятливый народ! - Мармелад делает два шага вперед, два назад, шаг вправо, шаг влево. - Но понимаете ли вы, что деньги не манна небесная и не падают с неба?
- Понима-а-а-ем!
А Виктор вдруг говорит:
- Ваш папаша, как нам известно, деньги не зарабатывал, но имел дома и рыбные промыслы.
Мармелад приставляет ногу и замирает на месте.
- Ну, эту философскую тему мы оставим для взрослых. Чтобы у вас были деньги, их надо заработать.
- А нельзя ли ближе к делу? - кричит Топорик, протестующе размахивая рукой.
- Прелестно! - Мармелад снова широко улыбается, глядя на нас маслянистыми глазами, - Я просто счастлив, что имею дело с такими деловыми молодыми людьми. С вами мы можем не только вычерпать воду из подвала, сохранить дом от разрушения, но и сдвинуть горы. Да, да.
- Надеетесь… белые вернутся, и вы снова хапнете дом? - улыбаясь, спрашивает Виктор, разгадав истинный смысл его затеи с подвалом.
- Мы эту философскую тему тоже оставим для взрослых. - Глаза Мармелада загадочно блестят за стеклами пенсне.
Но тут со всех сторон раздаются нетерпеливые голоса, и громче всех - Топорика:
- Ближе, ближе к делу!
- Вот к этому я и подхожу, ребятки, - отведя негодующий взгляд от Виктора, произносит Мармелад. - Я бы мог для выкачки воды арендовать мощный насос и в два дня осушить подвал. Но я этого не делаю по той простой причине, что много думаю о вас. Да, да, о вас!
- Врет и не краснеет, - шепчет позади Лариса. Она наклоняется ко мне. - Он нас принимает совсем за дураков. - Лариса фыркает и прячется за мою спину.