С утра ирисники толпятся у дверей кондитерской "Эйнем" на Красноводской в ожидании, когда привезут свежие ириски ночного изготовления.
Говорят, знаменитый "Эйнем" находится в Москве, недавно переименован в "Красный Октябрь". Какое отношение к нему имеет бакинская кондитерская - никто не знает. Но о бывшем владельце "Эйнема", немце Хейсе, убежавшем в Германию, все еще напоминают прибитые на дверях кондитерской большие фирменные рекламы. Они голубого цвета, сверкают глянцем. На одной чистенький немецкий мальчик с распущенными волосами, похожий на ангелочка, несет рог изобилия, и из него широким потоком сыплются конфеты и шоколадки. На другой тот же мальчик кричит в телефонную трубку. Слова его приведены в стихах:
Алло! Вы дядя Эйнем, да?
Пришлите нам скорей сюда
Превкусное какао ваше.
Оно понравилось мамаше,
Наташе, малому ребенку,
И Васе, нашему котенку…
Кондитерскую называют "Эйнем", а ириски - Эйнема. Слава у ирисок большая. Их едят и взрослые и дети. Они бывают разных сортов. Одни можно жевать часами, другие тянутся, как тянучки, а третьи, сливочные, - хрупкие и тают во рту, как помадки.
Мальчишки охотнее всего покупают черные, "железные" ириски. Их хватает надолго. Особенно большой спрос на эти ириски бывает в кинотеатрах "Форум" и "Пролетарий", когда идут ковбойские фильмы с участием Вильяма Харта, Руфи Ролланд и других американских "звезд". Тогда ириски раскупают нарасхват.
Дождавшись своей очереди, я покупаю три коробки ирисок и бегу домой.
Вся Красноводская уже звенит от звонких мальчишеских голосов:
- Ирис, ирис Эйнема! Эйнема ирис, Эйнема!
Дома я прячу две коробки под подушку, а с третьей выхожу на балкон. Свищу Виктора, но тот не отвечает, видимо, еще спит. Потом иду вниз, сажусь на скамейку у парадного подъезда. Раскрываю коробку, ставлю ее торчком к стене, чтобы все видели, какие у меня хорошие ириски.
Но покупателей утром мало. Разве что пробежит какой-нибудь мальчишка, схватит на лету ириску и, бросив монетку, скроется за углом.
Но, невзирая на это, я все равно выкрикиваю:
- Ирис, ирис Эйнема! Эйнема ирис, Эйнема!
Помогает ли это? Нет! И мне не остается ничего другого, как смотреть от скуки по сторонам, наблюдать за тем, что делается на улице, многолюдной с самого утра.
Удивительно, как она меняется на глазах, превращаясь из тихой, ничем не примечательной, в одну из главных торговых магистралей города.
Будят улицу чуть свет колокольчики первых караванов верблюдов, а за ними через некоторое время по булыжнику начинают грохотать дроги, телеги, фургоны, вереницы двухколесных арб. Весь этот поток направляется в порт, а через некоторое время - обратно из порта с кипами хлопка, шерсти, кожи, с мешками риса, изюма, миндаля, сушеных фруктов, растекаясь по близлежащим улицам.
Наша улица с каждым днем становится все многолюднее, Появилось много уличных торговцев. Они торгуют халвой, папиросами, ирисками, сахарином, камнями для зажигалок. В иной час дня и не поймешь, кого больше на улице - прохожих или торговцев.
Немало снует в толпе и биржевиков. Они нашептывают прохожим:
- Покупаем десятку, доллары, фунты, лиры турецкие.
Иногда улицу ватагами прочесывают беспризорники - полуголые, в лохмотьях, черные от сажи, вооруженные палками и крюками. То они совершат налет на магазин, то на прохожих, и тогда улица оглашается дикими криками.
Сидя у парадного или расхаживая взад и вперед перед нашим домом, я замечаю каждое новое лицо, "отдавшее якорь" на нашей улице.
Вот, например, горбун. Он невысокого роста, рябоватый, но странно - горб его не безобразит. Ходит горбун в синем пиджаке с длинными обвислыми рукавами, а на голове блином лежит серая вылинявшая кепка. Приехал он в Баку из Ростова. Лицо горбуна всегда напряженное, со стянутой кожей, как маска. Он никогда не улыбается. Смотрит как-то по-особому, поверх голов, избегая встречных взглядов.
Безошибочно выбрав в толпе нужного ему человека, горбун преследует его долго, то совсем близко подойдя к нему, то удаляясь и издали изучая его, пока не примет решение. Иногда он может даже грубо толкнуть прохожего, чтобы еще раз проверить себя. Но прохожий обычно никак и ни на что не реагирует. Жертва выбрана точно! Вот тогда-то горбун с нового захода стремительно проходит мимо него, перед самым его носом приподнимает свою заветную кепочку, а другой рукой твердо, без всяких колебаний вытаскивает у него из нагрудного или брючного кармана бумажник или срезает часы.
Сунув коробку с ирисками за пояс, я иногда долго кружу за горбуном, издали наблюдая за его артистической "работой". Ни разу еще его кепочка не приподнималась зря. Она, видимо, сильно отвлекает внимание прохожих. В то мгновение, когда горбун с нагловатым спокойствием очищает чужие карманы, у меня всегда холодеет сердце, перехватывает дыхание. Неужели прохожий никак не чувствует, что у него вытаскивают бумажник? Нет, никак! Идет он себе, думая о чем-то, разглядывая витрины, болван болваном. Ну, а остальные прохожие - тоже не видят? Это остается для меня загадкой.
Появилась у нас на улице и банда мешочников. Их трое, тоже гастролеры из Ростова - города, поставляющего жуликов на весь Кавказ. Судя по всему, ребята отпетые, с насмешливой гримасой на лицах и мутным блеском в глазах, по которым нетрудно угадать кокаинистов. Они хотя "работают" в какой-то сонливой отрешенности и безразличии, но тоже грубо и нагло и тоже наверняка.
Тянется по улицам вереница дрог, фургонов, двухколесных арб - везут большую партию риса. Мешочники замедляют шаг, идут по тротуару, вровень с последними дрогами. Потом один из них отделяется, с невинным видом пристраивается к дрогам, проводит финкой по мешку с рисом и, вытащив из кармана большую парусиновую торбу, подставляет ее под струю зерна. Торба быстро наполняется. Тогда мешочник выхватывает из кармана пучок сена или мочалки, затыкает дыру и преспокойно уходит с рисом в подворотню или парадный подъезд. Прикрывая его, туда же вслед за ним заходят компаньоны. Они относят рис дожидающимся их скупщикам, а через некоторое время снова появляются на улице с пустой парусиновой торбой под мышкой, фланируя взад и вперед в ожидании нового обоза.
Так они втроем целый день на виду у всей улицы похищают рис, сахар, сушеные фрукты. Иногда какая-нибудь старушка, увидев их проделки, всплеснет руками, вскрикнет от изумления. Тогда дрогаль соскочит с дрог, вытащит припасенную для такого случая большую иглу со шпагатом и начнет на ходу чинить порезанный мешок. Ну, а другие прохожие разве тоже не видят? И это остается для меня загадкой, как и очень многое из того, что происходит на нашей улице.
Отвлекает меня от размышлений трамвай. Поблескивающий свежей красной краской - бакинский трамвай. Он идет, весело и щедро позванивая, и вся улица расступается перед ним. Многие оборачиваются и, широко улыбаясь, подолгу смотрят ему вслед. Нет, к трамваю еще не успели у нас привыкнуть. Он все еще в новинку! И я тоже не устаю восхищаться им. Смотреть на него! Слушать его звон! Ведь еще год назад по улицам города громыхала конка, запряженная дохлыми лошадьми, и недобрая ее слава до сих пор свежа у всех в памяти.
Трамвай всегда полон народу. Утром и вечером в нем едут на работу или с работы. А днем он отдан во власть детишкам: став коленями на сиденье, уткнувшись носом в стекло, они на деньги, сэкономленные от завтраков или кино, катаются по городу, иногда делая по три-пять кругов: от Азнефти до вокзала и от вокзала вкруговую до Азнефти.
Что еще будет, когда в июле, через месяц, пойдут электропоезда в Сабунчи! Это первая электрическая дорога в стране. Ее вагоны еще красивее и светлее, а скорость, говорят, будет втрое больше, чем у трамвая.
Хлопают парадные двери, и с папиросой в зубах, задыхаясь от кашля, мимо меня бешеным шагом проносится Философ, судорожно зажав под мышкой портфель. Рабочий люд давно ушел на работу, и теперь идут совслужащие. Через минуту пролетает Иерихонская Труба. Нет, вечерами теперь у них не собираются посиделки на балконе (они даже вывинтили лампочку над окном) и Философ не учит соседей уму-разуму. Говорят, в его с женой речах хорошо разобрались и после недавнего съезда партии обоих исключили из партии, как троцкистов. За неверие в дело рабочего класса! Подумать только, они даже строительство трамвая не считают победой!
Аккуратно насадив на голову свою форменную фуражку таможенного инспектора с большой кокардой над козырьком, неторопливым шагом идет на работу отец Ларисы - Сигизмунд Владиславович Пржиемский. У него всегда серьезное и несколько перекошенное лицо, точно болят зубы. И красный нос - это оттого, что дома вечерами он попивает втихаря. И мне смешно. Я думаю: "Как же с таким кислым лицом он еще недавно мог бывать в "веселом доме", участвовать в "любовной" лотерее и даже выигрывать открытку-билет на 100 000 поцелуев? То-то, наверное, у него был глупый и растерянный вид! 100 000 поцелуев! С ума сойти!"
А вот и достопочтенный Мармелад! И при виде его мне трудно бывает удержаться если и не от смеха, то хотя бы от улыбки. Сделав два шага вправо, два влево, он заискивающе улыбается мне, источая "мед", и, сюсюкая, потирая у самого носа руки, спрашивает, хорошо ли я спал, как мое здоровьице, не хочу ли я тянучек. Хорошо еще, что он не спрашивает меня, как некоторых взрослых: "Скажите, меня могут посадить?" - "За что?" - "Ну, как-никак я же соседствую с Философом". - "Вас могут посадить за другое, а за это не сажают".
Потом друг за дружкой с зембилями в руках проносятся на базар хозяюшки нашего большого дома. И на некоторое время перестают хлопать двери парадного подъезда.
Лишь к десяти часам утра у парадного останавливается фаэтон, а ровно в десять с немецкой точностью на улицу выходит и наш многоуважаемый Генрих Адольфович Шмидт. Как всегда, он в выутюженном чесучовом костюме, чисто выбрит, в своей неизменной сине-зеленой фуражке с молоточками, приводящей в оцепенение наших соседей. Идет Генрих Адольфович задрав голову, точно он и на самом деле проглотил аршин. Конечно, он не удосуживается не только ответить на мое "доброе утро", но даже взглянуть на меня. Он и вправду бог у нас во дворе. Страшное слово "ин-же-нер"!
Глава вторая
ЗАБАСТОВКА ГОРНЯКОВ В АНГЛИИ
Потягиваясь и зевая, первым ко мне спускается Виктор. Через некоторое время приходит Лариса.
Они садятся рядом со мной на скамейку и сразу же съедают купленные ириски. Потом едят ириски в долг. Заодно с ними ем и я. Хорошо, что ириски "железные"! Коробку сливочных нам бы ничего не стоило истребить за полчаса.
Позади на лестничной площадке останавливается Нерсес Сумбатович. Смотрит на нас с сожалением, качает головой.
- Ах, Гарегин, Гарегин! - говорит он. - Ни черта, вижу, не выйдет у тебя из твоей коммерции. А ведь мог кое-чему научиться!
- Как заливать воду в пивную бочку? - с невинным видом спрашивает Лариса, обхватив колени руками и раскачиваясь на скамейке.
Нерсес Сумбатович не краснеет, не возмущается, а смеется:
- А ты и это знаешь, злая ведьма? Ну это не новость. Этим занимаются во всех питейных заведениях. Это хорошо знают и сами посетители. На одной пене ведь не проживешь.
- Смотря как жить, конечно! - усмехнувшись, говорит Виктор. - Если жить честно…
- Заладили себе: "Честно, честно". - Нерсес Сумбатович выходит из парадного. - Вы, дурачки, наверное, думаете, что честно живут ваши кооператоры?.. Пойдите, спросите кассиршу из кооператива, какой калым она выплачивает заведующему! Пойдите, пойдите! Потом у этого заведующего спросите, какую часть своих доходов он выделяет заведующему повыше! А потом у того спросите, сколько он платит за свое место.
- Так, по-вашему, выходит, что все - воры? - перебивает его Виктор, откинув назад чуб, и строго смотрит на Нерсеса Сумбатовича.
- Если и не все, то девяносто из ста, мой дорогой мальчик. Это самый вероятный процент. - Нерсес Сумбатович треплет меня за волосы. - Так, сидя у парадного, ты ни черта не продашь, Гарегин. Покупателя надо искать, а не ждать! Это закон всякой торговли. Забыл про инициативу? Покупатель ведь дурак дураком. Он обычно покупает не то, что сам хочет, и не когда сам хочет, а когда и что всучит ему продавец, хороший продавец, умница продавец. - Он щиплет меня за щеку. - К тому же, если вы втроем будете так энергично уничтожать ириски, то у вас будут одни убытки и никаких прибылей. Да! - тяжело вздыхает он, усмехнувшись каким-то своим мыслям. - Слышит, наверное, мои слова покойный Мирзабекянц и переворачивается в гробу.
- А чего ему там переворачиваться? - спрашиваю я.
- А потому, что он, как никто другой, знал, как зарабатывать деньги, и ему должно быть стыдно за вас. А ведь был простым грузчиком, пришел в Баку пешком из деревни. У него даже не было денег на дорогу. Когда его товарищи после работы садились есть шашлык, он садился с ними рядом, но ел черный хлеб и запивал его водой. Когда его спрашивали, почему он не закажет себе тоже шашлык, ведь он стоит так дешево, два шампура три копейки, он отвечал, что бывает сыт от одного его вида и запаха, зачем же еще тратить деньги? Вот какой это был человек! Так он сколотил небольшой капитал, открыл мастерскую, стал набивать вручную папиросы, через некоторое время взял к себе трех учеников, а к чему все это привело - вы знаете не хуже меня: Мирзабекянц стал одним из самых богатых людей в городе, широко известным табачным королем.
- Ну, если эксплуатировать чужой труд, то тогда, конечно, можно достичь еще и не такого. Он этим ученикам, наверное, платил копейки? - Виктор выжидательно смотрит на Нерсеса Сумбатовича.
- Эксплуатировал, эксплуатировал!.. - Нерсес Сумбатович снова взрывается. - Вбили себе в голову всякие глупости!
- А вы лучше приходите к нам в класс на урок обществоведения, Мария Кузьминична вам все объяснит, не такие уж это глупости, - улыбаясь, отвечает ему Виктор, снова пряча за чубом глаза, теперь смеющиеся.
- Вы не сердитесь, Нерсес Сумбатович, вы лучше купите ириски, они так хорошо действуют на аппетит, - ласково говорит Лариса, все раскачиваясь на скамейке.
Он лезет в карман толстовки, звенит там серебром, бросает ей в подол гривенник, говорит:
- У меня и так хороший аппетит, злая ведьма! Можешь сожрать за мое здоровье.
- Вы бы лучше поставили свечки в церкви, - говорит Лариса, засовывая в рот сразу две ириски. - За успех вашего "Поплавка" на новом месте!
- В бога я не верую, злая ведьма! - Словоохотливый Нерсес Сумбатович вдруг мрачнеет и, сутуля плечи, уходит неторопливым грузным шагом. Раньше он всегда ходил с высоко поднятой головой.
- А в черта? - кричит ему вслед Лариса.
Но Нерсес Сумбатович не отвечает, не оборачивается. Не любит он, когда ему напоминают про "Поплавок". После того как из подвала выкачали всю воду и заделали цементом трещины, откуда пробивались подпочвенные воды, ему, конечно, пришлось оттуда убраться. Подвал осушили и в нем открыли аптечный склад. Около месяца Нерсес Сумбатович ходил без дела, а вот недавно на соседней улице арендовал новое помещение. Но вывеску повесил старую. Он надеялся, что прежние его посетители последуют за ним. Но этого не случилось. У нового "Поплавка" (к тому же - без воды!) много конкурентов в этом районе: и первоклассные рестораны гостиниц "Старая Европа" и "Новая Европа", и несколько мелких ресторанов типа кавказских духанов.
- Горит наш Нерсес Сумбатович светлым пламенем, - смеется Лариса.
В это время на Ольгинской раздается высокий тенорок Топорика. Его, наверное, слышно на всех ближайших улицах.
- Газеты "Бакинский рабочий", "Заря Востока"! - кричит Топорик. - Всеобщая забастовка горняков в Англии!.. Экстренный выпуск!.. Буржуазия выезжает за границу!.. Принц Уэльский спешит в Лондон!..
Вскоре Топорик появляется перед нами - в надвинутой на глаза кепке с продырявленным козырьком и кипой газет под мышкой.
- Слышали?.. В Англии забастовка! - Он хватает ириску и сует в рот.
- Ну и что? - спрашивает Лариса, лениво двигая челюстями.
- То есть как что? - Потрясенный Топорик смотрит на меня, на Ларису, на задумчивого Виктора. - Смотри, что здесь написано! - Он бросает кипку газет на скамейку, берет одну, развертывает, читает: "Англия вступает в полосу великих классовых битв, каких не знала и не знает история английского рабочего движения. Совет тред-юнионов…" - Тут он точно спотыкается и чуть ли не давится ирисом.
Откинувшись, Лариса заливается смехом. Улыбается Виктор - это так редко бывает с ним, в его улыбке всегда есть что-то снисходительное. Смеюсь и я.
- Тред-юнионы… тред-юнионы… - точно испорченная граммофонная пластинка, повторяет смущенный Топорик и с надеждой смотрит на Виктора.
Но тот качает головой:
- Нет, не знаю. Потом спросим у Марии Кузьминичны. - И протягивает руку за газетой.
Хватает из пачки газету и Лариса.
Беру газету и я. Она приковывает к себе кричащими заголовками, набранными большими и жирными буквами на всю страницу: "Бастует 4 500 000 рабочих. Вся Англия превращена в военный лагерь. Войска приведены в боевую готовность".
Лариса говорит:
- Не понимаю, почему там, в Англии, не дадут царю по шапке?
- Там нет царя, там король, - не отрываясь от чтения, произносит Виктор.
- "Переговоры между правительством и шахтовладельцами, с одной стороны, и исполкомом союза горнорабочих и генеральным советом профсоюзов - с другой, кончились неудачей, - читаю я. - В 12 часов ночи на первое мая 1926 года началась забастовка горняков Англии…"
Лариса хватает меня за руку:
- "Курс фунта стерлингов продолжает падать"… Стерлинг что - деньги? Тогда почему его продают фунтами? Знаешь?
- Нет, - говорю я. - Это, наверное, что-нибудь вроде наших закавказских бон. Помнишь, в прошлом году их мешками везли на осликах персидские купцы, потом продавали не только фунтами, но и пудами. Ириска стоила десять миллионов. Одна штука!
- Деньги продают фунтами - с ума сойти! - говорит Лариса. - Ой, мальчики, смотрите, какие сегодня богатые "Происшествия"! Арест грабителя-убийцы. Арест шинкарей. Бегство арестантов. Убийство. Покушение на самоубийство. Несчастный случай…
- Ты замолчишь наконец? - кричит на нее Виктор. - Читать не даст!
- Ну ты послушай, какой несчастный случай! "В Нованах сын машиниста мельницы Кускова упал в чан с вином, захлебнулся, и его еле-еле откачали". Вот беда! - И она весело заливается смехом.
Виктор молча и грозно смотрит на нее поверх газеты. Лариса замолкает и подвигается ко мне. Виктор продолжает читать. Но разве может Лариса спокойно усидеть на одном месте, раз к ней попала газета! Она шепчет мне, не сводя глаз с Виктора:
- В "Эдисоне" идет "Женщина, которая убила". Вот читай: "В главной роли несравненная Эллен Рихтер". Пойдешь?
- Ну, этого еще не хватало, чтобы с девчонкой идти в кино! - метнув глазами из-под свисающего чуба, говорит Виктор.
- Нет, не потому, - шепчу я Ларисе. - Я договорился с Топориком, после школы мы идем… идем в одно место, у нас секретное дело.
- Ты не раздумал? - Топорик искоса смотрит на меня.
- Что ты! - говорю я. - Ведь я же дал слово Анаид-ханум.
- Ну, я побежал! - Топорик собирает газеты, сует их под мышку и, надвинув кепку на самые глаза, срывается с места.