Я гляжу ему вслед и думаю о том, что ему, газетчику, намного лучше и легче, чем мне, ириснику. Покупатели у Топорика взрослые, и он до школы всегда успевает продать свои газеты. У него еще остается время, чтобы гонять мяч во дворе армянской церкви. Мне хуже и труднее. До двенадцати часов дня не продать и полкоробки ирисок, мои покупатели - ученики младших классов, а они в это время занимаются.
В этом особенное неудобство учения во вторую смену. Но ничего, уже май, все сильнее припекает солнце. Вскоре мы сдадим экзамены, закончатся занятия (у первоклассников они заканчиваются на днях, вот счастливцы!), а в середине июня простимся и со второй сменой и с нашей школой, потому что перейдем в шестой класс, а шестой класс - это уже вторая ступень, другая школа, другие учителя.
Но пока я думаю… о вечере, о том, удастся ли нам пройти в "Пролетарий", продать ириски, выручить достаточно денег для женщины в черном.
Откуда-то издалека доносится голос Топорика:
- Забастовка горняков в Англии! Принц Уэльский спешит в Лондон! Стерлинги продают фунтами!
Глава третья
ИРИСКИ
За поясом под рубахой у меня спрятана коробка "железного" ириса; в кармане лежат наколенники, какие носят вратари футбольных команд. Вторая - запасная - коробка ириса спрятана под рубахой у Топорика.
По совету Виктора, мы берем в руки по учебнику. Может быть, "интеллигентным видом" нам удастся отвлечь от себя подозрение местных ирисников в "Пролетарии".
"Пролетарий" - единственный в городе кинотеатр, называемый "общедоступным". Билеты в нем стоят вдвое дешевле, чем в других местах. Здесь обычно идут американские боевики в двух, четырех и шести сериях. Они демонстрируются по нескольку часов подряд, без антрактов, и зрители потом выходят из зала, качаясь от усталости.
У кинотеатра всегда толпится большая толпа, много мальчишек. Касса продает билеты, не считаясь с количеством мест в зале. Из-за этого здесь часто происходят потасовки при впуске. Вперед вырывается тот, у которого сильнее кулаки и плечи. Ему достается и лучшее место. Остальным - в первых и последних рядах. Но многие оказываются совсем без места. Такие зрители садятся прямо на пол в проходах или же перед экраном.
По этой причине женщин редко можно встретить в "Пролетарии".
Мы с Топориком входим в зал с толпой взрослых. Хотя у нас вполне интеллигентный вид, но, невзирая на это, нас с ног до головы подозрительно оглядывает стоящий позади контролерши широкоплечий парень лет восемнадцати. Он в майке-безрукавке, которая сильно оттеняет его загорелое тело и мускулистые, татуированные до самых плеч руки.
- Смотри - Сергей! - шепчет Топорик, толкая меня в бок.
Да, это и есть главарь местной шайки ирисников Сергей, гроза "диких" ирисников. Шайка выплачивает "калым" заведующему кино, а потому ведет себя в зале по-хозяйски, вылавливает конкурентов.
Скамейки в зале длинные, сколоченные из кое-как оструганных досок, и зрители сидят, тесно прижавшись друг к другу. От духоты у многих пот градом льется по лицам. Некоторые сидят раздевшись, положив рубахи на колени.
Взрослые приходят в кинотеатр прямо с работы, а мальчишки - из школы. И те и другие приносят с собой поесть. Еще до того, как гаснет свет, весь зал начинает чавкать. Кто грызет яблоко, кто ест хлеб с сыром. Кто держит в одной руке кусок чурека, а в другой - круг колбасы, густо начиненной чесноком. Кто рвет зубами воблу.
Утолив голод, многие начинают щелкать семечки, потом кличут водоносов и ирисников.
По проходу, пригнувшись, пробираются мальчишки с ведрами, и белая жестяная кружка переходит из рук в руки, пока не напьется весь ряд.
За водоносами идут ирисники. Они хотя и бойко торгуют, но до середины ряда не доходят. Иначе бы им пришлось ступать на ноги зрителям.
Вот этим, хотя и редко, пользуются "дикие" ирисники. Пробравшись в кино, они не торопятся занять место. Как мы, например, с Топориком.
Мы садимся в последний ряд и терпеливо ждем начала фильма. Зал громадный, вместительный, но мрачный, и гудит, как улей.
Наконец свет гаснет, и на экране появляются два бандита в ковбойках. В руках у них ружья. Они подкрадываются к лесной хижине. А там двое золотоискателей дуются в карты, и перед ними на столе в мешочках лежит золото в крупинках. Один из бандитов приоткрывает дверь, а второй просовывает дуло ружья в окошечко…
В это время лента рвется, и зал погружается в темноту.
Раздается топот тысячи ног, оглушительный свист, хлопки, крики. Экран вспыхивает, и фильм продолжается. Выстрелило ли ружье - неизвестно. Уже другой кадр. На площади перед таверной шериф останавливает взмыленного коня. Навстречу ему идет враждебная толпа ковбоев. У каждого в руках по два длинных кольта. Но шериф не из трусливого десятка, он достает из кобур два своих кольта и начинает палить по карнизу таверны, сбивая с него шишечки, натыканные, видимо, для украшения.
Разинув рот, ковбои наблюдают за меткой стрельбой шерифа, и, когда тот сбивает последнюю шишечку, они прячут свои длинные кольты в болтающиеся у колена кобуры и приветливо машут рукой шерифу. Тот горделиво проходит мимо них и взбегает по ступенькам в таверну.
А два бандита, которые появлялись в первом кадре, оказываются в это время во втором этаже таверны. Они играют в карты и пьют вино из больших бокалов. На коленях у них сидят шальные красотки. Один из бандитов видит в окно шерифа, швыряет красотку на пол, второй в это время хватает со стола деньги, потом они раскрывают окна, со второго этажа бросаются вниз… и оказываются в седлах двух лошадей, стоящих рядом. Они срываются с места и несутся по городу.
- А где же Вильям Харт? - Топорик наклоняется ко мне.
- Не мешай. Он в другой картине.
- Когда я вырасту, я тоже буду бандитом, - горячо шепчет Топорик.
- Дурак, - говорю я.
Из таверны выбегает шериф с кольтами в руках, палит в воздух, и тогда все ковбои, сколько их есть на площади, бегут к своим лошадям, садятся на них, и начинается погоня за скрывшимися бандитами. Палит шериф. Палят ковбои. Палят беглецы, от пуль которых под ноги лошадей один за другим валится на всем скаку половина всех преследователей.
Я достаю из кармана наколенники, укрепляю их на ногах. Немного повременив, беру у завороженного, ничего не соображающего Топорика запасную коробку с ирисками, прячу себе под рубашку, а свою коробку раскрываю и становлюсь на колени. Пригнувшись, я лезу на четвереньках под соседнюю скамейку.
При слабом свете, отраженном от экрана, на котором теперь ковбои почему-то мчатся за индейцами, я вижу под скамейкой только ноги зрителей. Лес ног! Я стучусь в эти ноги, как в дверь. Зрители хорошо знают, в чем дело, и протягивают мне зажатые в потных ладонях пятаки и гривенники, а я им взамен - "железные" ириски.
С коробкой в руках, отодвигая головой чьи-то ноги, я на локтях пролезаю под следующую скамейку. Здесь, в кино, ириски оплачиваются щедро, никто не просит сдачи и никто не считает денег. За один рейс от последней до первой скамейки, имея при себе запасную коробку, можно заработать от трех до пяти, а то и больше рублей. Рискованное это дело, но денежное!
Снова я стучусь в ноги зрителей, протягиваю им ириски. И вдруг, видимо, вновь рвется лента: наступает полный мрак. Потом - тысяча ног грохочет об пол.
Я мгновенно вытягиваюсь вдоль под скамейкой, чтобы меня не затоптали. Пыль слепит глаза. Тогда я на ощупь плотно прикрываю коробку крышкой.
- Скорее бы дали свет! - шепчу я про себя.
Но вот топот ног начинает постепенно затихать, а взамен по залу со все нарастающей силой несется неистовый рев:
- Са-а-а-по-о-жни-и-ик!..
Зал ревет в тысячу глоток. И снова все молотят ногами.
Положив коробку на пол, я зажмуриваю глаза и затыкаю уши. Видимо, в таком положении я лежу долго, потому что когда я приоткрываю уши, то слышу только характерное жужжание киноаппарата. Я раскрываю глаза. Снизу мне хорошо видно на свет, какая густая завеса пыли стоит в зале. Возбужденные зрители, конечно, ничего этого не замечают. Они как одержимые следят за бешеной скачкой ковбоев. Индейцы куда-то исчезли, и теперь одна партия ковбоев носится за другой.
Я снимаю крышку с ирисной коробки и стучусь в чьи-то ноги. Стучусь терпеливо, пока человек не начинает соображать, в чем дело, и не протягивает руку под скамейку. Я беру у него серебряную монету и взамен кладу в ладонь четыре ириски. Рука исчезает, я же лезу под следующую скамейку.
Глава четвертая
ОТВЕТ ЧЕМБЕРЛЕНУ
Протискиваясь меж демонстрантами, наша небольшая школьная колонна наконец выходит на площадь Молодежи. Я еще издали вижу на балконе Дома просвещения человека в белом полотняном костюме. Размахивая зажатой в руке кепкой, он говорит речь. Я его вижу впервые.
А еще недавно с этого балкона всегда выступал Киров. Мы однажды слушали его вместе с Виктором. Он тогда держал речь перед пионерами. Их было несколько тысяч. Но мальчишек вроде нас, не пионеров, тоже было немало на площади.
- А Киров совсем уехал из Баку? - вдруг спрашивает у Марии Кузьминичны Топорик, опередив меня с этим вопросом.
- Да, - говорит она, - Сергей Миронович сейчас нужнее в Ленинграде. У нас новый секретарь ЦК, близкий товарищ Кирова - Левон Мирзоян. Послушаем, что он говорит…
- Английские лорды обвиняют Советское правительство, что оно разрешило профсоюзам нашей страны пересылать деньги борющимся горнякам Англии, - слышу я гневный голос Мирзояна. - Чемберлен дошел даже до такой наглости, что говорит, будто бы деньги, переведенные английским шахтерам, отпущены из… советского бюджета! Но этот твердолобый должен хорошо знать, что наше правительство не может относиться к советским профсоюзам по примеру некоторых правительств, которые мобилизуют против тред-юнионов полицию, флот, штрейкбрехеров и прочие прелести капиталистического режима. Советские профсоюзы - свободные профсоюзы! Они посылают и будут посылать помощь своим английским братьям!
Вокруг нас встречают эти слова аплодисментами. Аплодируем и мы. Наша колонна движется дальше.
- Не позволим цепным псам английского капитала вмешиваться во внутренние дела Советского Союза! - доносятся до нас гневные слова с балкона. - Руки прочь от советского народа!
- Про-о-очь!.. - несется тысячеголосый крик демонстрантов.
Мы обходим Дворец труда и мимо Парапета направляемся на митинг в школу. Вокруг нас песнями звенят рабочие колонны нефтяников. Над ними море флагов, плакатов и транспарантов. Кружатся на шестах двухметровые чучела, изображающие тройку предателей английских горняков: Томаса, Макдональда и Гендерсона. А вот чучело, непременный участник всех рабочих демонстраций - Чемберлен; как всегда, он смотрит в монокль, выставив вперед лошадиную челюсть. А за ним плывет над колоннами сам главный министр Англии, господин Болдуин, которого мы давно перекрестили в Оболдуя…
Улица рокочет от непрестанного гула. Кажется, весь город вышел протестовать против ноты английского правительства. Ее всюду читают с гневом. Неудивительно поэтому, что сегодня Топорик еще до начала демонстрации успел продать больше двухсот экземпляров "Бакинского рабочего". В ноте что ни слово, то ложь. Это может подтвердить каждый, кто отдавал в фонд помощи бастующим шахтерам дневной заработок или опускал в кружки сборщиков пятачки и гривенники, взамен получая нехитрый значок - "лампу шахтера".
Митинг у нас в классе проводит Мария Кузьминична. Она сегодня кажется особенно строгой. И очень взволнованной! В зажатом кулачке она держит носовой платок, то и дело касаясь им кончика носа.
- Наступает пора, когда мы с вами должны расстаться, ребята, - говорит Мария Кузьминична. - Вы уже почти взрослые люди, заканчиваете первую ступень. Потом у вас будет вторая ступень, потом - третья… Но о первой вы навсегда сохраните память: в стенах этой одноэтажной школы прошло ваше детство, а детство - самая прекрасная пора у человека… Ребята, - дрогнувшим голосом продолжает Мария Кузьминична, проведя платком под глазами, - не надо по случаю окончания школы покупать учителям подарки. Не нужны цветы. Не нужно устраивать подписку на выпускной вечер. Мы объявим сбор денег в фонд помощи детям английских шахтеров. Это будет лучшим нашим ответом на ноту Чемберлена!
Класс горячими хлопками встречает ее слова.
"Доехала ли Анаид-ханум до Армавира? - вдруг почему-то мелькает у меня мысль. - Хватило ли ей моих денег на дорогу?"
Мария Кузьминична протягивает Зое Богдановой, сидящей за первой партой, лист бумаги и говорит:
- Вот, Зоя, ты и поведешь запись. А я скоро вернусь. - И, чтобы не смущать нас своим присутствием, уходит.
Зардевшаяся от смущения, вся какая-то надутая, Зоя настороженно подходит к столу, исподлобья смотрит на класс и очень робким голосом спрашивает:
- Ну, кого на сколько записать?
Но ей никто не отвечает. Хотя все на Зою смотрят не без любопытства: точно не могла Мария Кузьминична поставить кого-нибудь побойчее вести запись! У всех сосредоточенные лица. Думают, переглядываются.
Тогда, еще больше покраснев, Зоя перекидывает на грудь косу и, опустив голову, начинает медленно развязывать свой необыкновенно пышный бант. Сегодня он у нее светло-кремового цвета - цвета чайной розы.
- Ну? - через некоторое время произносит Зоя, готовая разреветься.
Я весь в тревоге, но не знаю, чем ей помочь, растерянно озираюсь по сторонам и не могу понять, почему все время тычет меня локтем в бок Виктор и о чем он спрашивает.
В классе еще минуту царит тишина… И вдруг поднимается такой крик - орут сразу сорок человек! - что Зоя затыкает уши и валится грудью на стол.
- Меня! Меня! Меня! Меня! - кричат со всех сторон. - Двадцать копеек! Тридцать копеек! Сорок копеек!
Виктор снова тычет меня локтем в бок.
- Запишемся на полтинник, а? На меньше как-то стыдно, правда?
- Правда, - говорю я.
- Хотя на мой полтинник плюс твой полтинник можно было бы купить провод для новой антенны, правда?
- Правда, - говорю я, совсем не задумываясь над его словами.
Подбегают к нам Топорик и Лариса. Они тоже решают записаться по полтиннику.
А Зоя в продолжающемся шуме и крике вдруг ретиво принимается наводить порядок в классе и даже чересчур громко стучит кулаком по столу. Она называет фамилию ученика, тот вскакивает, говорит сумму, она торопливо записывает и выкликает следующего. Но ведет она эту запись неорганизованно: то по рядам, то взглянув в журнал, то кого ей вздумается назвать.
Но очередь постепенно все же подходит и к нам. Называет сумму Лариса. Потом Топорик. Потом еще трое других учеников. Встает Виктор. Вслед поднимаюсь я. Но тут почему-то Зоя обращается к Вовке Золотому:
- Вовка, ты, кажется, хотел сказать?
Я смертельно обижаюсь и сажусь.
Виктор зло смотрит на Вовку Золотого, говорит:
- Ну, этот может и ничего не внести. Какое ему дело до английских школьников? Нэпмач! - Это у него самое ругательное слово.
Я молчу, хотя весь киплю от возмущения.
Вовка Золотой встает. Некоторое время он глубокомысленно думает, красуясь перед всем классом. Ну как ему не красоваться! На нем бархатная курточка, какой нет ни у кого другого. Белоснежная шелковая рубашка с отложным воротником. Большой бант на груди. Поэтическая шевелюра. Ведь он у нас ходит в поэтах, пописывает стишата девочкам в альбомы. Он непременный гость на всех девчоночьих именинах и рождениях.
Правда, Вовка плохо учится. Но разве это имеет какое-нибудь значение для него? Учителя ведь все равно ставят ему хорошие отметки, за исключением Марии Кузьминичны конечно, она у нас строгая. Говорят: "Он необыкновенный ребенок, он еще покажет себя в будущем, разве вы не видите, какие у него задумчивые глаза?" А что он может показать? Болван болваном!
- Мне и рубля не жаль, - наконец произносит Вовка Золотой. - Запиши, Зоя, один рубль. Это мой ответ Чемберлену! - И он своими миндалевидными глазами обводит весь класс.
И класс ахает от изумления. Рубля до него никто не называл.
- Браво! - вдруг кричит Зоя. - Браво, Вовка! Вот это - ответ Чемберлену!
Вовка садится. У него очень утомленный вид. Зоя не без досады смотрит в мою сторону.
- Кажется, ты что-то хотел сказать, Гарегин?
Слова ее убивают меня. В них столько пренебрежения!
Ах, Зоя, Зоя! Видела б она хоть раз, как порой вечерами я скрываюсь в подъезде напротив их дома, слушая ее игру на рояле! Догадалась бы, как я терпеливо жду ее появления в настежь распахнутом окне с улетающими занавесками, пока она, усталая от игры, не ляжет на подоконник и не станет болтать ногами, как маленькая… Она не видит меня, а я ее вижу. И эта моя тайна дает мне столько радости, что я долго потом хожу по улицам, прижав руку к гулко бьющемуся сердцу…
Виктор толкает меня локтем в бок, шепчет:
- Перешиби этого гада! Но это я знаю и без него.
- Да, хотел! - кричу я Зое, вскочив. - Запиши меня на один рубль и пятьдесят копеек.
Класс снова ахает! Все оборачиваются в мою сторону. Смотрят со страхом и любопытством. Мыслимое ли дело - один рубль и пятьдесят копеек! Многие из учеников сроду не держали в руке таких денег. Это почти вдвое больше месячной платы за завтраки в буфете.
Тогда сразу же вскакивает Вовка Золотой. Глядит на меня ненавидящими глазами - они могут быть и такими, эти кроткие миндалевидные глаза! - и тоже кричит:
- Зоя, переправь меня на два рубля!
Он, конечно, не уступит мне первенства без боя. Это я хорошо понимаю. На то он и Вовка Золотой! Золотой, а не какой-нибудь. Ну, а ко всему еще ведь запись ведет Зоечка Богданова, а ради нее он готов на все. Но и я готов. Не дам ему красоваться перед всем классом.
Виктор снова толкает меня локтем в бок. Но меня и без того точно кто-то подбрасывает вверх, я выкрикиваю:
- В таком случае, переделай меня на два рубля пятьдесят копеек!
- Ой, девочки! - визжит от радости Богданова. - Гарегин вносит два рубля и пятьдесят копеек!
Класс сидит затаив дыхание.
Снова вскакивает Вовка. Лицо у него сейчас пунцовое. Не воркующим и бархатистым, а хрипящим голосом он говорит:
- Зоя, тогда запиши меня на три рубля!
- Ой, Вовка! - визжит Зоя, захлопав в ладоши. - Девочки, он записался на три рубля!
Но класс молчит.
Я растерянно оглядываюсь по сторонам. "Что делать? У Вовкиного отца ювелирный магазин, полный золота и бриллиантов. У меня - ничего, кроме коробки ирисок". Смотрю на Топорика, на Ларису, на Виктора.
Виктор снова толкает меня в бок:
- Не уступай! Потом что-нибудь придумаем!
Топорик тоже что-то показывает пальцами и тычет себя в грудь. Какие-то знаки подает Лариса. Я вскакиваю:
- Прошу записать меня на четыре рубля!
Тут же вскакивает и Вовка, у него пятнами покрылось лицо.
- А меня на пять рублей! - хрипит он.
А класс - все молчит. Все с ужасом смотрят на меня, ждут, как я теперь поведу себя, безумец.
Тогда, не помня уже себя, я выкрикиваю: