- А я прошу записать - шесть рублей! - и тотчас же чувствую, как точно кто-то кладет мне ледяные руки на плечи и начинает ими водить по спине.
Я закрываю глаза, потом открываю их, смотрю на Зою. Но она почему-то оказывается стоящей вниз головой. И все в классе сидят вниз головой! Лица их двоятся и троятся.
До меня только откуда-то издалека доносится визжание Зои:
- Ой, девочки!.. Ой, мальчики!..
Потом кто-то справа кричит:
- Вовка, не уступай Гарегину! Папочка твой все равно заплатит!
Я протираю глаза, со страхом смотрю на класс, но все сидят, как им положено, вверх головой. Вовка стоит белый-белый, потом молча садится.
И тут класс точно взрывается.
Сорок человек выскакивают из-за парт. Пляшут. Орут. Визжат. Хохочут.
- Ура! - несется со всех сторон. - Ура Гарегину!
Наплясавшись, все кидаются ко мне. Пожимают руки. Хлопают по плечу.
А у меня вдруг так сухо становится во рту, что не шевельнуть губами, не сказать ни слова.
"Шесть рублей! - с ужасом думаю я, закрыв глаза. - Неужели снова придется идти в "Пролетарий"?"
Глава пятая
"РУЛЕТКА"
На экране бушует буря. Многоэтажный пароход бросает из стороны в сторону. По верхней палубе мечутся двое: он и она. Их все время показывают крупным планом. Видимо, они - главные герои картины.
Огромные волны бьют в борт парохода, окатывают их брызгами. Она бежит на корму, ей что-то там очень нужно. Он нагоняет ее, хватает за руку, насильно тащит обратно. Она вырывается, но он снова нагоняет ее, и на этот раз она послушно идет за ним, с ужасом глядя на беснующийся океан.
Справа от нас на скамейке раздается громкое чавканье. Потом чавканье раздается слева и впереди. А вскоре чавкает уже весь зал. "Остров погибших тайн" - "грандиозный американский боевик в шести сериях, тридцати шести частях, с тиграми, леопардами, международными авантюристами и прочими прелестями", как написано на афишах, - рассчитан на много часов; и зрители подкрепляются тем, что успели захватить с собой; самое интересное в фильме ведь не всегда начало.
На экране появляется вторая пара. Он и она. Ни он, ни она как будто бы никак не похожи на авантюристов, но вот они пробираются в чужую каюту и начинают торопливо раскрывать большие кожаные чемоданы. В четыре руки они вышвыривают из них платья и костюмы, суют по карманам драгоценности и пачки денег, потом она достает небольшую шкатулку и выхватывает из нее какую-то бумажку. Судя по всему, это карта таинственного "острова погибших тайн", за которой они, видимо, и охотятся и которая принадлежит героям фильма, мечущимся по палубе парохода.
Но он вырывает у нее карту. Тогда она достает из сумочки дамский браунинг и наставляет на него. Он поднимает руки вверх. Она настороженно тянется к нему, чтобы взять карту обратно, но он ударяет ее по руке, браунинг падает, он бросается за ним, она хватает своего партнера за волосы, они падают на пол и начинают кататься по ковру.
То он, то она вот-вот, кажется, дотянутся до сверкающего никелем браунинга. Но в последнюю секунду что-то случается, и они снова оказываются в другом конце каюты…
- Ну, я пошел, - шепчу я Виктору и, взяв у него запасную коробку ирисок, опускаюсь на колени и на четвереньках лезу под скамейку.
Я стучусь в мужские и женские ноги, дергаю за брюки и полы юбок, и чавкающие зрители охотно протягивают мне медяки, а я им взамен - "железные" ириски. Они идут нарасхват. Коробки мне хватает только на пять рядов. И тогда я раскрываю запасную.
Удивительно, как охотно сегодня все покупают ириски! Пожалуй, до того, как я дойду до первого ряда, у меня и запасная коробка окажется проданной. Жаль, что я не смогу сразу же выбраться из-под скамейки! Опасно! Можно нарваться на наблюдателей из шайки местных ирисников, рассаженных в разных концах зала. Могут шум поднять и зрители. Они не любят, когда ходят по их ногам, мешают смотреть картину, к тому же такую захватывающую. До первого ряда мне все-таки придется доползти.
Что же, интересно, происходит на экране? В одном месте мне удается выглянуть из-под скамейки. Он и она все еще катаются по полу. Когда он пытается схватить ее за горло, она отшвыривает его ударом ноги, он отлетает к стенке, она снова пытается дотянуться до браунинга, но он вновь бросается на нее…
В это время из-под двери начинает хлестать вода.
"Пароход тонет!" - кричит она в ужасе, пытаясь сбросить его с себя.
Но он на этот раз крепко держит ее за горло и медленно душит.
Я ныряю под скамейку. У меня бешено колотится сердце. Я жадно хватаю широко раскрытым ртом воздух и еле-еле перевожу дыхание.
Придя в себя, я снова стучу в ноги. Некоторое время мне никто не отвечает. Видимо, у сидящих на скамейке точно такое же состояние, что было у меня секундой раньше. Но вот опускается рука, за протянутый гривенник я отдаю четыре ириски…
На экране - буря, пароход тонет, обезумевшие люди мечутся по палубе, сшибая друг друга. В толпе мелькает и убийца. Он бежит на верхнюю палубу, бросается к спасательной шлюпке. Куда ж делись герои фильма? Какова их судьба?
Я нащупываю в коробке ириски и пересчитываю их. "Всего пять штук! - радуюсь я. - Продам их и спокойно досмотрю картину. Интересно, как спасутся пассажиры? Что будет дальше? Как герои картины попадут на "остров погибших тайн"?
Передо мной - русские сапоги. Обойти их или постучать? Я осторожно стучусь в сапог согнутым указательным пальцем. Ко мне опускается рука. Она широка и волосата. От нее несет запахом бараньего жира. Видимо, в обед мой покупатель ел жирный шашлычок.
Я беру из коробки все пять ирисок и кладу ему в ладонь. Рука исчезает.
Я жду денег, но мой покупатель не спешит их отдать. Возможно, он забыл? Я снова осторожно стучусь то в один, то в другой сапог. Но сапоги - безмолвствуют. Я тихо ударяю по ним тыльной стороной ладони. Они все равно молчат. Тогда я уже не стучусь, а стучу в них кулаком. И они ощетиниваются, как морда бульдога.
Мне бы плюнуть на эти пять ирисок и переползти дальше. Но нет же! Мне обидно. Я снова нетерпеливо стучу кулаком то в один, то в другой сапог. И вдруг правый сапог раскачивается, как маятник, и со всего размаху ударяет меня кованым каблуком по лицу!
На какое-то мгновение у меня перехватывает дыхание, потоки искр сыплются из глаз. А вслед - кровь из носа и из рассеченной губы капает на пол. Я подставляю пустую ирисную коробку, зажмурив глаза от щемящей в переносице боли. Но тут чья-то железная рука хватает меня за шиворот и прижимает мою голову к полу. Раздается ликующий крик на весь зал:
- Сергей! Поймал дикого! Дикого поймал!
В разных концах обширного зала, как эхо, повторяют:
- Дикого поймали!
Железная рука выволакивает меня за шиворот из-под скамейки и, то поднимая, то опуская, тащит между рядами.
У запасного выхода меня уже ждут человек восемь сбежавшихся парней, местных ирисников. Лица их я плохо различаю, но в полумраке, подсвеченном красным светом фонаря, отчетливо вижу оскал их зубов. Парни разом наваливаются на меня, подминают под себя, и я чувствую град стремительных ударов по всему телу. Потом мне выворачивают руки.
Контролерша услужливо раскрывает запасный выход. Меня выталкивают во двор, освещенный тусклой угольной лампочкой. Возможно, что в другое время я бы и не заметил эту лампочку, но тут замечаю и запоминаю ее, сиротливо болтающуюся на проводе.
Ко мне неторопливым шагом подходит Сергей. Он за лето успел еще загореть, и белая майка-безрукавка на его мускулистом бронзовом теле сверкает почти снежной белизной. Лицо Сергея свирепое, как у дерущегося боксера из американского фильма. Он осторожно перебирает пальцами левой руки ворот моей рубашки и медленно накручивает на кулак, а правую, татуированную до плеча, напружиненную для удара, раскачивает вдоль тела.
- Гони выручку! - со сдержанным бешенством говорит Сергей.
Я прячу руки в карманы и исступленно кричу ему в лицо:
- Не дам! Эти деньги я собрал для детей английских шахтеров!
На меня ирисники смотрят, как на сумасшедшего, потом раздается смех - оглушительный, как пушечный выстрел. И снова все смотрят на меня, как на сумасшедшего.
- Плевать нам на англичан! - орет Сергей, рванув меня за ворот рубахи. - Гони выручку!
- Не дам! - кричу я, готовый разреветься не столько от боли в переносице и в руках, сколько от обиды.
Тогда мне снова выворачивают руки, вытряхивают деньги из кармана штанов, и, хотя все хорошо видят мое окровавленное лицо, меня все же отводят в угол двора и Сергей с тяжелым придыханием говорит:
- Ничего, мы из дикого тебя сделаем ручным.
И он с такой силой бьет меня наотмашь широкой пятерней, что я отлетаю шагов на пять.
В правом ухе у меня сразу же начинает звонить колокол!
- Плакать и орать у нас не полагается! - кричит Сергей, подняв меня с земли. - Убьем! - И снова наотмашь бьет меня по лицу, на этот раз слева.
И в левом ухе у меня начинает звонить колокол.
Дальше я уже ничего не слышу, кроме все нарастающего гула одного большого, басовитого колокола. Я почти что ничего и не чувствую: шайка берет меня в круг и каждый ударом, валящим с ног, отбрасывает меня к другому. Это у них называется "рулеткой".
Глава шестая
А КАК ЖЕ ТОГДА МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ?
И вот я уже пятый день лежу в постели. Я чуть ли не весь забинтован. Мне не шевельнуть ни рукой, ни ногой. Боль - во всем теле. Мне не раскрыть и глаз, - уж очень большие фонари светятся под ними.
К тому же я плохо слышу. Колокол все гудит в моих ушах, хотя и не столь теперь громко и не столь раскатисто.
Первые три дня у моей кровати дежурят мать и Маро. Когда мне становится немного лучше, их заменяет Лариса. Она почти что неотлучно сидит у моей постели, и мать с сестрой не нарадуются, что нашли себе такую старательную помощницу. Хорошие помощники и Виктор с Топориком. После окончания школьных занятий у них много свободного времени, и они не знают, куда его девать, все время топчутся у наших дверей.
Лежа с закрытыми глазами, я мучительно думаю о подписном листе, о шести рублях, которые мне так и не удалось внести, гадаю, что говорят обо мне в классе, что думают, и в особенности… Зоя Богданова. Хочу представить себе ликующего Вовку Золотого, но почему-то он видится мне пляшущим чертиком, строящим рожи.
Мне кажется, что только Виктор понимает мое состояние, хотя он всячески избегает моих наводящих вопросов.
Но сегодня он приходит веселый и возбужденный и сразу выпаливает, что деньги он внес за меня.
Не ослышался ли я?
Виктор "шесть" показывает на пальцах.
- Откуда достал? Он смеется:
- С миру по нитке - голому штаны. Ребята помогли, ну и я продал… наш радиоприемник.
- Наш радиоприемник? - чуть ли не кричу я, пытаясь подняться в постели. - Кому?
- Лежи, лежи! - испуганно машет Виктор руками. - Он, оказывается, тоже заядлый радист, Маэстро с соседнего двора.
- И за сколько продал?
- За пять рублей. Три он заплатил, остальные отдаст потом, частями.
- Откуда ты взял еще три рубля?
- Топорик продал "остров Борнео". И Лариса отдала коллекционеру за два рубля отцовскую открытку, - помнишь, "100 000 поцелуев"? Внесла рубль за себя и рубль за тебя. Через меня, конечно, чтобы никто не знал. Хотела даже продать альбом с кинолентой.
- Наш радиоприемник! - шепчу я, и слезы показываются у меня в глазах.
- Стоит ли жалеть? - Виктор толкает меня в плечо. - Я приглядел такую схему двухлампового приемника, что наш одноламповый покажется тебе барахлом. Увидишь - закачаешься.
- Ах, наш приемник! - все шепчу я и не могу успокоиться. Как только я вспомню, как мы терпеливо накаливали стержень над керосинкой и за неимением дрели прожигали им отверстия в крышке приемника, как нам дым ел глаза при пайке концов канифолью, как делали переменный конденсатор и скольких мучений стоило нам вырезывание пластинок нужной формы из алюминиевых кружек, мне становится совсем плохо.
- Но по крайней мере не спасовали перед этим гадом, Вовкой Золотым! Ты думаешь, он внес бы свои пять рублей, не внеси ты? Ни черта! Но мы его заставили! - Виктор вдруг хохочет. - Ох, и была бы потеха, если б обо всем этом узнали английские мальчишки! А что бы, интересно, сказал их Чемберлен? "Насилие! - завопил бы он на весь свет. - Русские недозволенным способом собирают деньги для наших шахтеров!"
- И прислал бы новую ноту, - смеюсь я, и мне вдруг становится весело, совсем не жалко приемника, проданного Маэстро. И пусть его! Мы сделаем новый, и ничуть не хуже старого.
Распродав всю пачку газет, Топорик приносит одну с собой, садится ко мне на кровать, начинает вслух перебирать заголовки статей, потом выискивает какую-нибудь особенную новость, которая могла бы меня заинтересовать. Но это ему не легко сделать. Меня теперь интересуют только сообщения из Англии. А в них ничего утешительного. Против бастующих горняков брошены войска, и штрейкбрехеры пытаются насильно занять шахты. Теперь-то я хорошо знаю истинное значение этого слова.
Как-то заходит ко мне Маэстро. Хотя темными ночами он иногда еще распевает с Федей песни на бульваре, но дружить с ним, я знаю, не очень-то дружит. Видимо, связывает их только песня. Мальчик он стеснительный, весь в веснушках, с выцветшей, застиранной тюбетейкой на копне курчавых волос.
- Жаль, что я не знал про сборы для английских школьников, - с сожалением говорит Маэстро. - А то бы пошли на бульвар. Тогда бы тебе не надо было соваться в "Пролетарий", правда? - И, наклонившись ко мне, спрашивает: - Больно было? - И почему-то морщит нос.
- Больно вначале, потом - ничего.
- Знаешь, какую я новую песню знаю? - загадочно спрашивает он и расплывается в широкой улыбке. - "Гренаду"! - И тут же тихо напевает:
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать…
Уходя, Маэстро говорит:
- Я потом верну тебе приемник. Немножко послушаю и верну. Не знал, для чего тебе нужны деньги.
Навещают меня и ученики нашего класса, хотя и не догадываются об истинной причине моей болезни. Они думают, что я участвовал в потасовке с беспризорниками, геройски дрался. Эту историю для них придумала Лариса. И они жалеют меня. Жалеют, что меня не было на выпускном вечере, что я не получил аттестата в такой торжественной обстановке, что я не фотографировался со всем классом. Конечно, все это очень обидно. Но занятия окончились, школа закрыта на ремонт, и теперь каждый занят хлопотами, куда подать заявление: в семи- или в девятилетку?
Заходят и справляются о моем здоровье и взрослые. У нас в комнате перебывали многие из наших соседей. И в первую очередь, конечно, Люся с мужем. Еще недавно они так навещали мою мать. Удивительный у нас двор! В нем так много добрых и отзывчивых людей. И самых разных национальностей! Весь алфавит, от "А" до "Я", как любила говорить Парижанка.
Заходит ко мне и Нерсес Сумбатович. В последнее время он редко появляется на балконе. Соседи говорят, что он придумал необыкновенную вывеску для своей распивочной: снял "Поплавок" и взамен повесил… "Нэ заходи". Вы слышали что-нибудь подобное? И еще говорят, что народ теперь валом повалил к нему. А началось все с того, что из "Старой Европы" вышли трое сильно выпивших моряков, увидели поразившую их вывеску и стали ломиться в закрытые двери распивочной. Собралась толпа. Только после того, как моряки перебили все стекла, Нерсес Сумбатович открыл дверь, и с тех пор она ни на минуту не закрывается.
Мы встречаем Нерсеса Сумбатовича не без интереса и любопытства.
- Страдальцу за мировой пролетариат! - этими словами приветствует он меня, положив на табуретку кулек со сладостями. Вздыхает, качает головой: - Ах, Гарегин, Гарегин! Ведь мог же кое-чему поучиться у меня, а вот не захотел, пошел сомнительной дорогой.
Лариса фыркает:
- Поучиться! Знаем, чему вы можете научить.
Он добродушно раскланивается перед нею:
- Только уму-разуму, злая ведьма! Никто не скажет, что Нерсес Сумбатович дурак дураком…
- А тогда почему у вас висит неграмотная вывеска? - вдруг выпаливает Топорик. - Почему "Нэ заходи", когда надо "Не заходи"? И что это за такая смешная вывеска?
Нерсес Сумбатович снисходительно смеется.
- Это уже область психологии, мой дорогой, но глупый мальчик. В этом оборотном "э" и заключается весь фокус. Напиши я вывеску правильно, ко мне никто бы не зашел. Каждый о ней мог подумать что ему угодно. А так - названьице с акцентиком, задевает сознание выпившего человека. Откуда бы он ни шел - из "Старой Европы", из "Новой Европы", из соседних духанов, - обязательно наткнется на мою вывеску. И она его остановит. Только она, и никакая другая! И дух противоречия обязательно заставит зайти ко мне. А зашел бы он на вывеску "Заходи, пожалуйста"? Нет, все говорят: заходи! Вот тут-то я подхожу к понятию инициативы. Она может быть изобретательной и… глупой. Да, да, глупой! К чему привела, скажем, инициатива Гарегина? - обращается он почему-то к Ларисе. - Его чуть не убили хулиганы. А к чему моя - всем хорошо известно, хотя многие думали: "Каюк Нерсесу Сумбатовичу, покончили с одним нэпманом!" Что - не так ли?
Лариса тянет:
- Ну, у Гарегина особый случай, и вы об этом знаете не хуже нас.
- "Знаете, знаете"! - передразнивает ее Нерсес Сумбатович, откинув занавеску. - Да, знаю! "Помочь детям английских шахтеров…" Идиоты! Английский король уж сам как-нибудь позаботится о своем народе. Ты лучше думай о себе! - тычет он себя в грудь. - О себе и больше ни о ком!
Мы молча переглядываемся.
- А как же тогда мировая революция? - спрашивает Виктор.
- Мировая революция?.. - Нерсес Сумбатович часто-часто мигает, точно его хватили чем-то тяжелым по затылку. - Мировая революция? - шепчет он и вдруг взрывается: - Да пропади она пропадом, ваша революция!.. Про-па-дом! - кричит он, дико выпучив глаза, и с такой силой хлопает дверью в коридоре, что звенят стекла.
- Что там случилось у вас?, - слышу я тревожный голос матери в окно.
- Да ничего особенного, - отвечает за меня Лариса. - Нерсес Сумбатович чуточку повздорил с Виктором.
А Виктор хватает с табуретки принесенный Нерсесом Сумбатовичем кулек и хрипящим шепотом спрашивает:
- Будем ли мы есть сладости, купленные за деньги этого контрика?
- Нет! - говорит Лариса.
- Нет! - говорит Топорик.
- Нет! - говорю я.
- Тогда я выброшу их во двор! - Виктор выбегает на балкон, и тут же мы слышим какие-то крики со двора. Интересно, кому на голову упал кулек?..