Мать ответила, что коса у нее, конечно, красивая, но мучений с нею она перенесла немало. Вот и сейчас она вся растрепалась. Мать села на мешок и принялась приводить в порядок волосы.
Вскоре поезд тронулся, человек в чесучовой рубашке сказал ей несколько любезностей, велел проводнику никого не пускать на станциях и ушел.
Когда стемнело, человек в чесучовой рубашке пригласил мать к себе в купе пить чай. Она отказалась.
Еще через некоторое время он зашел в тамбур и пригласил мать поужинать с ним. Мать снова отказалась.
- Ты же, наверное, голодна? - спросил он.
- Ничего, - ответила она. - У меня есть яблоки.
Человек в чесучовой рубашке ушел и снова заглянул в тамбур уже поздно вечером. Он нетвердо держался на ногах, и от него разило вином. Заплетающимся языком он все говорил ей о косе.
Я раздвигаю выцветший залатанный занавес. Вижу сосредоточенное выражение лица матери. Люся же, положив ногу на ногу, нервно курит. Косынка съехала у нее набок. Гневно горят ее зеленые глаза. Я упираюсь подбородком в подушку, затаиваю дыхание.
Люся спрашивает:
- С чего же все это у вас началось?
- А с того, что он вдруг взял и чмокнул меня в щеку.
- В щеку?
- В щеку…
Люся изумленно смотрит на мать, сильно затягивается папиросой, потом говорит:
- Ну и что с того?
Мать не менее изумленно смотрит на нее.
- Как это "что"?
Люся поправляется:
- Я хотела сказать - а что случилось потом?
- Потом? - Мать растерянно смотрит на нее. - Я дала ему пощечину. Да, да, самую настоящую пощечину!
- Ай да Гоар! - восхищенно говорит Люся. - А он что?
- Он?.. Он только рассмеялся. Он сказал, что готов за каждый поцелуй получить три, нет - все десять пощечин!
- Ну, а ты что? - с любопытством спрашивает Люся. В ее губах так и перекатывается папироска.
- Тогда я сказала, что если он еще раз подойдет ко мне, то я… я… выброшусь из вагона.
- Вот дурочка! - сердито говорит Люся. - А он что?
- Он?.. - задумчиво произносит мать. - Он, видимо, думал, что я шучу. Когда он снова подошел ко мне, я раскрыла дверь тамбура и бросила за порог свою сумочку. В ней были все мои и мужнины документы.
- А он? - Лицо Люси становится напряженным, левый глаз сильно подергивается.
Я лежу с раскрытым ртом, боюсь шелохнуться.
- Он, видимо, все еще не верил моим словам. Попытался закрыть дверь. Потом грубо схватил меня за руку… Но я сильно оттолкнула его и выбросилась из вагона…
Люся закрывает глаза, потом опускает голову. Я прячу голову в подушку.
Наступает долгая пауза. Потом Люся говорит:
- Надо было прыгнуть по ходу поезда вперед, а ты, наверное, прыгнула назад?
- Да, я прыгнула назад, я не знала, как прыгают… И меня сразу потянуло под колеса…
- Если бы это случилось в последнем вагоне, было бы не так страшно, ты только бы сильно ушиблась, - говорит Люся.
- Да, да, - соглашается мать, - Но я выпрыгнула из первого вагона… Ветер растрепал мою косу, и вот-вот волосы могут намотаться на спицы колес… И тут вспомнились дети… Что они будут делать без меня, ведь у них, кроме меня, никого нет… И тогда я как-то неуклюже повернулась, чтобы спасти голову, и не почувствовала, как подставила под колеса вторую ногу. И вот, видишь, я осталась без обеих ног, но с головой и руками.
У меня сильно стучит сердце. Уткнувшись головой в подушку, я жарко дышу широко открытым ртом.
- Ну, а дальше? - спрашивает Люся.
- Что же дальше? - говорит мать.
- Но что случилось дальше? Ты много кричала?..
- Нет, по-моему, я не кричала. Я совсем не чувствовала боли. Я сильно ушиблась, и у меня сразу онемело все тело. Вот прошло почти два года, а у меня до сих пор болит вся левая половина.
"Об этом она никогда не говорила!" - с ужасом думаю я, кусая подушку.
- Но что случилось дальше? - опять спрашивает Люся. - Ночью?.. Утром?..
- Ночью прошли еще два длинных товарных эшелона… По грохоту колес на стыках я насчитала в одном тридцать два вагона, а в другом, который шел порожняком, сорок четыре… Я была в сознании и даже, видишь, могла считать и запомнить… Было темно, и машинисты, конечно, не могли меня увидеть… Я пролежала всю ночь и весь день… К счастью - головой намного ниже рельс, потому не истекла кровью… Было жарко, и сильно хотелось пить… Но вокруг - голая степь, солнце, от которого некуда деться… К вечеру я почувствовала, как рельсы будто загудели… Где-то далеко-далеко шел поезд… Как потом оказалось, это был не поезд, а дрезина. Путевые обходчики осматривали дорогу. Они подобрали меня, кое-как перевязали и за сто верст к ночи привезли в город. Остальное ты знаешь, - устало говорит мать.
Люся вдруг гневно стучит кулаком по столу.
- Тише, дети спят, - просит ее мать.
- Если бы я нашла этого мерзавца! Я бы разорвала его вот этими руками! - говорит, задыхаясь, Люся.
Я поднимаю голову с подушки и вижу ее гневные зеленые глаза. Да, такая может разорвать. Потом Люся говорит:
- Все-таки и ты виновата в своем несчастье. Разве можно при каждом таком случае бросаться под поезд? Ног не хватит!
Мать испуганно смотрит на нее и машет рукой:
- Что ты, что ты! Разве можно так говорить?
- Ах! - вздыхает Люся и тоже машет рукой.
- Нет, - говорит мать. - Ты не знаешь, какой у меня был муж. Никого и никогда я больше не смогу полюбить.
- Хотя бы ради детей, - говорит Люся.
- Нет, нет! - отвечает ей мать. - Во всех моих несчастьях виновата только моя коса, проклятая коса! Почему я не срезала ее в детстве?
- Дурочка ты моя, - говорит Люся и, обняв ее, целует в щеку. Оставив несколько папиросок на столе, она уходит, чтобы не разреветься.
Мать закуривает, что делает очень редко, и снова принимается за работу. Спица так и ходит взад и вперед в ее руке.
Во дворе тихо-тихо. Видимо, далеко за полночь.
Мне не спится. Я долго еще ворочаюсь в постели. Напрягаю память, чтобы ясно представить себе отца, но мне это удается с трудом - помню я его смутно…
Утром просыпаюсь очень рано, хотя сегодня воскресенье и можно поспать вдосталь. Мать тоже уже проснулась и, поставив на стол иконку с изображением Марии-богородицы, шепчет слова молитвы и усердно кладет поклоны.
Я иду в кухню, ставлю чайник на керосинку, чтобы напоить мать чаем. Возвращаюсь в комнату.
- Бог так несправедлив с тобою, почему же ты должна молиться? - говорю я матери.
Она испуганно машет руками:
- Нельзя так говорить о боге, сынок. Грех!
Но я ожесточен после вчерашнего ее рассказа:
- Можно! Никакого бога нет!
Мать бледнеет, каким-то отчужденным взглядом смотрит на меня.
- Нельзя так, сынок, нельзя. Грех!
- Нет, можно, можно! - стою я на своем.
- Ты мне причиняешь большую боль, сынок.
Но я этого не понимаю, и не хочу понимать, и все твержу одно и то же:
- Можно, можно, можно!
Я в бешенстве.
Вскакивает с постели Маро. Смотрит на меня ничего не понимающими, сонными глазами. Я приближаюсь к ней и кричу в лицо:
- А ты, дура, только и знаешь, что крепко спать!
- Что, что ты сказал? - Она хватает туфлю.
Во дворе раздаются какие-то крики. Мать настороженно прислушивается и прячет в ящик стола иконку. Я высовываюсь в окно.
Но в комнату уже на цыпочках входит Виктор. Увидев, что мы уже все проснулись, он от радости чуть ли не кричит:
- Гарегин, бежим на бухту! У папы ударил фонтан из скважины!
- Откуда ты знаешь! Кто сказал? - Я хватаю рубаху, сую ноги в сандалии.
- Только что приходил человек с промысла. Сказал, что папа и сегодня домой не придет, просит принести ему поесть. Правда, интересно, как это бьет нефтяной фонтан?
В комнату влетает Топорик.
- Ну, пошли? Я уже готов.
Я беру с буфета кусок хлеба, и мы выбегаем на балкон. Мать кричит мне:
- Гарегин, выпей чаю!
Виктор уходит домой, а мы с Топориком остаемся ждать его.
- Фонтан, фонтан! - раздается в разных концах двора.
Выходит на балкон Мармелад в одних кальсонах, волоча за собой простыню.
- А?.. Что?.. Где горит?.. - испуганно спрашивает он спросонья.
- Не горит! - Топорик смеется, - Фонтан ударил на бухте, Степан Степаныч. У Павлова! Там, где раньше добывали только грязь.
Натягивая на себя рубаху, выходит на балкон Нерсес Сумбатович. На другом конце балкона показывается Философ.
- Слышали о фонтане? - обращается Мармелад к Нерсесу Сумбатовичу. - А говорили: "Нет нефти на бухте! Фонтаны, которые били в прошлом году, случайные!" Везет же большевикам!
- "Говорили, говорили"! - передразнивает его Нерсес Сумбатович. - У Павлова рано или поздно всегда бьют фонтаны. Не зря же Киров перевел его из Сабунчей на бухту.
Услышав этот разговор, Философ уходит с балкона, хлопнув дверью с такой силой, что звенят стекла во всем доме.
Напутствуемый бабушкой, Виктор появляется с узелком в руке, и мы идем на улицу.
До Азнефти нам надо дойти пешком - конка с улицы Зевина и с Набережной снята и там прокладывают трамвайные пути, - а дальше поедем конкой до Баилова.
Глава пятая
НАШИ СОСЕДИ
Первой у нас во дворе просыпается моя мать. Выпив стакан крепкого чая, она начинает работать. Если тора с рисунком, например в шахматных клетках или с каким-либо затейливым узором, тогда мать на клочке бумаги делает одной ей ведомые расчеты с многозначными числами. И никогда не ошибается. Ни на одну петлю!
Вторым в доме поднимается Вартазар. Когда он встает "с левой ноги", то двор метет не поливая, отчего пыль поднимается до самой крыши. Вартазара зовут "бглы пшик", что должно, видимо, означать - не то усатая, не то блудливая кошка. У него пышные усы; иные их называют фельдфебельскими.
Вскоре на весь двор начинает грохотать мережечная машина. Встала и Парижанка!
В это время многие уже спускаются с крыши, навалив на себя одеяла и подушки. Выглядят они чумазыми, как беспризорники, ночующие под котлами для варки асфальта. Это от сажи, которая за день толстым слоем ложится на крышу.
Взрослые спешат на работу, дети - в школу.
Первой к нам во двор приходит молочница Нюра. Это пышная, с огненным румянцем на щеках хохотунья, всегда одетая в яркий сарафан. Она молоканка, родом из наших мест, а потому с особой нежностью относится к моей матери, которая часто по ее просьбе гадает на картах. Нюра - молодая вдовушка двадцати шести - двадцати восьми лет, и мать гадает ей то на червонного, то на бубнового короля.
Я ставлю на подоконник кастрюлю, и Нюра наполняет ее до краев молоком.
- Когда я рассчитаюсь с тобою? - печально произносит мать.
- А когда вырастет Гарегин, - широко улыбаясь мясистыми яркими губами, весело отвечает молочница.
Легко подхватив два двадцатилитровых бидона, она идет по балкону и стучится к соседям.
Часам к десяти во дворе появляются братья-керосинщики Али и Аюб. Керосин они несут в пятипудовом бидоне, на заплечном длинном палане, обшитом кожей. Братья дают нам керосин тоже в долг и на вопрос матери: "Когда я рассчитаюсь с вами?" - отвечают по примеру молочницы: "Когда вырастет твой сынок, ханум".
Но мать все же пытается ежемесячно рассчитываться с ними. Оба они славные ребята, все их любят и берут керосин только у них.
Потом приходит продавец хлеба. Он приносит удивительно вкусный "тондырный" чурек, посыпанный маком. И после него до самого позднего вечера во дворе раздаются голоса:
- Мед, мед, мед!
- Шааны , шааны, виноград шааны!
- Рыба, рыба, рыба! Такой товар бог давал! - Это рыбник расхваливает свежую лососину или осетрину.
Кричат во дворе продавцы зелени, икры, сыра, мяса, фруктов.
Только один Граф не кричит. Это потому, что он ничего не продает, а только покупает. С его приходом во дворе начинается веселое оживление. Ему выносят все, что можно продать. Иногда даже новые вещи. Граф платит хорошо, ничуть не меньше, чем на Кубинке .
К пяти часам многие возвращаются с работы. Душно в квартирах, а потому после обеда все выходят посидеть на балконе. Кто читает газету, кто беседует, кто что-нибудь мастерит, а кто просто щелкает семечки.
Обычно в это время домой возвращаюсь и я. За плечом у меня зембиль с продуктами. Когда я прохожу по балкону, то все оставляют свои занятия и с любопытством смотрят мне вслед. Иногда меня останавливают, спрашивают, что я несу, сколько я заработал за день. Иногда перебирают содержимое зембиля. Но я не обижаюсь. Мне даже приятно. Пусть взрослые видят, что не только они могут зарабатывать деньги.
- Маленький хозяин большого дома, - говорят про меня соседи и ставят в пример своим детям.
Я отдаю зембиль Маро, и она принимается готовить обед. Мы обедаем, пьем чай и после этого тоже выходим на балкон. Мать уже допоздна работает здесь, поставив рядом с собою на подоконник настольную лампу.
Вскоре собираются в кружок нардисты , и звон от ударов игральных костей разносится на весь двор. То и дело слышатся выкрики: "Шешу беш", "Ду беш", "Пянджу ду".
Пробуют голоса запевалы в квартире Кенигов. Потом немцы начинают петь свои церковные песни. Поют они долго и удивительно однообразно, и их пение прекращается только с приходом Нерсеса Сумбатовича. Он немедленно выставляет граммофонную трубу в окно и начинает крутить пластинки с куплетами Сарматова.
Сарматов поет на весь двор - голосок у него тоже не из приятных:
Я подчас теперь безумный,
Ну, а вдруг бы так случилось,
Что мне с неба куш огромный,
Тысяч этак сто свалилось?
Сарматов хохочет визгливым смехом и поет:
Я женился бы, к примеру,
Я б нашел невесту-душку,
Но не выдру и холеру,
А пикантную толстушку…
Сарматов снова хохочет, захлебываясь визгливым смехом. Но на него никто не обращает внимания. Его куплеты тоже всем изрядно надоели.
Женщины, как правило, собираются у нашего окна. Мать прислушивается к разговорам, но редко принимает в них участие и никогда, конечно, не прерывает своей работы. Я же в это время обычно сижу по другую сторону и готовлю на подоконнике уроки. Соседи всё доверяют матери. Иногда, прислушиваясь к их рассказам, я чувствую, как кровь приливает мне к лицу и начинают гореть уши. По этим рассказам я знаю всю подноготную жизни наших жильцов.
Очень часто разговоры ведутся обо мне. Гадают соседи: кем я буду, когда вырасту. Иногда об этом спрашивают меня.
- Слесарем! - отвечаю я.
Они с сожалением смотрят на меня. А я с удивлением - на них. Вот чудаки! Не понимают, что быть слесарем - это самое интересное занятие на свете.
В другой раз я отвечаю:
- Пожарником!
В третий:
- Водовозом!
В четвертый:
- Грузчиком!
Соседям все эти работы не нравятся. Они мне желают того же, что и своим детям: чтобы я стал инженером. Это мечта всех! Выше ни у кого фантазия не поднимается. Инженером! Как многоуважаемый Генрих Адольфович Шмидт, который проходит по балкону, точно проглотив аршин, и никогда не удосужится поздороваться с кем-либо, не то что поговорить. Что немец такой гордец и невежа - это никого не оскорбляет. Другого бы осудили, а ему все прощают. Он что бог у нас во дворе. У Генриха Адольфовича форменная фуражка с молоточками, а это что-нибудь да значит!
- Разве это самое важное - кем быть? Хоть амбалом! Важно, каким быть человеком, - точно про себя произносит мать, но я ее слова запоминаю на всю жизнь…
Позднее, часам к семи-восьми, соседи, любящие почитать газеты и книги или поговорить о жизни, собираются у кого-нибудь под окном, и чаще всего - у Философа. У него на балконе горит яркая лампочка, на подоконнике щедро разбросаны газеты и журналы, которые он приносит с работы. Каждый может почитать и посмотреть в них картинки.
Философ - человек с удивительно пышной шевелюрой и очень близорукий. Книгу он читает, уткнув нос в страницу. Стекла очков у него необыкновенной толщины.
Ходит Философ бешеным шагом, судорожно сжимая под мышкой лоснящийся портфель, набитый бумагами. И вечно - на улице, дома - курит, курит, порой задыхаясь от кашля.
Противоположность Философу - его жена. Женщина она широкая в кости, с крупными чертами лица, с большими, как у рабочего человека, руками. Голос у нее громовой, за что ее прозвали Иерихонской Трубой. Она тоже ходит с портфелем, но, в отличие от мужнина, тоненьким, совсем пустым. Но когда она возвращается с работы, ее портфель превращается в продуктовый зембиль, из которого выглядывают помидоры, картошка, баклажаны, свежий судак или сазан. Говорят, она работает женоргом не то в союзе рабис, не то швейников, и ей, конечно, некогда днем заниматься хозяйством. Вот почему, придя домой и принявшись готовить обед, Иерихонская Труба всегда обнаруживает, что у нее чего-то не хватает, и тогда она начинает обход соседей: за солью, перцем, маслом, луком, уксусом, чесноком. За это многие ее не любят, но все же относятся к ней терпимо, считают, что она не вредная женщина. К тому же, в отличие от некоторых соседей, она здоровается со всеми, даже с детишками, а самым маленьким иногда дарит тянучки.
На вечерних посиделках у окна Философ часто вступает в спор с соседями, и по любому поводу. Но есть у него, конечно, и любимые темы. Это прежде всего мировая революция. Кто победит в мировом масштабе: труд или капитал? Последует ли пролетариат других стран примеру русского рабочего класса, свергнет ли у себя власть капиталистов?
Что же говорит Философ по этому поводу? Он говорит, что если в ближайшие два-три года рабочие капиталистических стран не возьмут власть в свои руки, то тогда дело мировой революции надо будет считать пропащим. Худо придется и Советской России. Ее капиталисты раздавят, как ореховую скорлупу.
Любит Философ поспорить и о нэпе. Тут он тоже может говорить часами, доказывая соседям, что введение нэпа было ошибкой, что "кулак теперь схватит страну за глотку", что ни о каком социализме больше не может быть речи, и другие страшные вещи.
- Одним словом, караул! - любит подтрунивать над Философом наш флегматичный Вартазар, никогда и ничем не интересующийся на этих посиделках, но любящий просто так, без всякой затеи, послушать умных людей и перелистать свежие номера "Огонька" или "Красной панорамы".