Антонина развязала полотенце, разостлала его на широкой мягкой кочке и положила ребенка. Ребенок глубоко утонул в мягком, не тронутом осенью мхе, заворочался. Антонина прикрыла ему лицо одеялом и тоже пошла таскать тройники.
- Ты толстые-то не бери, - сказал ей Анатолий.
- Я и не беру, - сказала Антонина.
Тройники были увесистые, и когда Анатолий шагал с тройником по слежавшемуся мшанику, тот широко и мягко покачивался, несла Антонина - пружинил. Вскоре девочка заплакала и заворочалась в одеяле.
- Не трогай ее, - сказал Анатолий, - она уснет сейчас.
- Наспалась уже, - возразила Антонина. - Надо ей лицо открыть. Смотрит в небо и не плачет. Я уж знаю.
Антонина подошла к девочке, отогнула край одеяла, и та замолкла. Анатолий стоял над ними. Глаза дочери как бы искали что-то перед собой, потом уставились в небо и, темные, заголубели его далеким отсветом. Девочка улыбнулась.
- Пойдем, не мешай ей, - сказала Антонина.
Она распрямилась. Вспотевшая. Тоненькая. Усталая.
- Что-то голова иногда кружится, - сказала она.
- Чудачки вы мои две маленькие, - сказал Анатолий и тихо тронул ее плечи.
Антонина взяла его руки, прижала их ладонями к своим щекам и спрятала лицо.
- Чудачки вы, - сказал Анатолий.
- Пойдем отсюда, - сказала Антонина.
- Пойдем.
Он взял ее руки, прижал их к своим щекам, потом обернулся, отыскал глазами топор, поднял его с земли.
- Оставь его здесь. Никто не возьмет, - сказала Антонина.
Она вытянула из-под дочери полотенце, перекинула его через плечо.
- Подай Катюшку.
- Я сам понесу. - Анатолий поднял дочь и осторожно зашагал из леса.
Прямо на опушке дорога распадалась: одна уходила от росстани к хутору, вторая шла прямо к оврагу, которым недавно пришел Анатолий. Анатолий свернул было к хутору, но Антонина свернула к оврагу.
Они шли медленно, не оглядываясь, и только Антонина иногда останавливалась, чтобы поправить на девочке платок или просто посмотреть на нее. Катюшка спала, и тоненькие прозрачные веки ее вздрагивали. Брови у нее были еще бесцветные, но чувствовалось, что они будут густые, как у бабки. Сумерки неторопливо собирались в глубине перелесков, сильно запахло перестоявшей травой. Где-то в стороне тонко засвистел рябчик, словно дул сквозь игольное ушко.
- Почему у вашего хутора такое странное название? - сказал Анатолий. - Езиковы норы.
- Когда здесь селились наши, - сказала Антонина, - это, верно, лет сто назад было, барсуки здесь жили. А барсуков тогда езиками звали.
- Так ведь и в других местах барсуки здесь водились?
- Водились.
- А что же тех не назвали?
- Не все же езиками были.
Прошли овраг и поднялись на равнину.
- Надоела мне эта езиковая жизнь, - сказала Антонина.
Анатолий промолчал.
- Куда ей все это, - сказала Антонина, - и так здоровья мало, а все копает, косит, тащит, как в нору. Будто у нее семеро по лавкам. Ни себя, ни других не жалеет.
Анатолий шел молча.
- И этот Гришка вьется как лис. Тоже език порядочный. Днем в бригаде трудодни нарабатывает, а ночью корье за огородом дерет. Тыщи на три уж надрал. Всю иву извел. С себя бы, кажись, содрал кожу, лишь бы заплатили. Слава богу, что я за него тогда не пошла. Мы ведь с детства вместе были.
- А что это за хутор? - спросил Анатолий.
- Это Луга. Хороший хутор. Здесь такое пиво варят, и молоко у коров здесь жирное. Хороший хутор Луга.
Антонина помолчала.
- Ты как ушел от нас, - начала она снова, - так она меня и из дому никуда не пускала, все я только пряла да ткала, как русалка какая.
Дорога широким полем низко пошла под гору. Где-то далеко торопилась машина, и гул ее был похож на густое дребезжание оконного стекла на ветру.
- Работать пойду, - сказала Антонина. - Давай я тоже на машиниста окончу. Или телеграфисткой стану.
- Телеграфисткой можно, - сказал Анатолий. - У нас такие курсы тоже есть. И почта от моей квартиры недалеко.
Вечернее солнце затопило поле ровным красным светом, и ранняя осенняя листва пробила чащи дальних лесов алыми частыми вспышками. Здесь и там виднелись вдоль дороги хутора, одни забытые, пустые, другие с длинными обветренными домами и широкими свежими срубами.
- Здесь тоже хутор был? - спросил Анатолий.
- Хутор.
- Его как-то забавно называли?
- Свирипяги здесь жили, - сказала Антонина.
Этот хутор зарос крапивой. Дома свезли, и только там, где таились старые колодцы, еще тесно росла малина. В чаще такого малинника легко влететь в густую ледяную воду с едким привкусом железа.
Из-за дальнего леса обозначился впереди город. В окнах его не то еще плавилось солнце, не то уже вспыхнули первые лампочки. Бегали крошечные паровозы, дымили, покрикивали и исчезали направо и налево.
На самой дороге между лесом и городом стояла длинная высокая деревня с белыми свежими домами. В ее окнах тоже горел свет.
- А что это за деревня? - спросила Антонина. - Вроде бы ее не было.
- Это Корабли, - сказал Анатолий. - Корабли ее назвали. - Он усмехнулся. - Садись и плыви куда хочешь.
- Я потом вернусь и заберу Катюшкины распашонки, чемодан, книги, - сказала Антонина, - А ты с Катюшкой посидишь, когда выходной будет.
В далеком городе тихо играла в саду медная музыка, и люди, наверное, уже шли в сад или еще только садились в автобусы, чтобы ехать с работы домой.
Девочка все спала на руках у Анатолия. Ей нравилось, что ее несут, что ее покачивает, а может быть, она уже слышала сквозь сон, как вдалеке играет веселая музыка.
- Отдохнем, - предложил Анатолий.
- Давай, - согласилась Антонина.
Они сели в траву за дорогой. Девочка проснулась и заплакала, не открывая, а, наоборот, сжимая маленькие, сразу покрасневшие веки. Антонина взяла ее на колени, расстегнула кофту и стала кормить грудью.
- Вот и все, - сказал Анатолий.
- Конечно, - согласилась Антонина.
- Чудачки вы мои маленькие две, - сказал Анатолий, лег на спину и стал глядеть в небо.
НОЧНАЯ ТЕЛЕГРАММА
Прошел дождь, и ночной ветер сбивал с клена отяжелевшие листья. Листья прилипали к стеклам и съезжали по окну вдоль рясок.
Валентина сидела возле окна за аппаратом, похожим на маленький старинный велосипед. Она читала книгу. Некоторые страницы она зачитывала вслух телефонистке Римме.
Вскоре аппарат мелко застучал, колесо двинулось, и лента поползла. Валентина оторвалась от книги, приняла телеграмму, намотала ленту с текстом на растопыренные пальцы левой руки, перечитала еще раз и глухо сказала:
- Ужас-то какой, у Аньки Рыжаковой мать померла.
- Сейчас, что ли, приняла? - спросила Римма.
- Ну да, вот эта телеграмма.
- Не носить бы ее Аньке.
- Как это не носить?
- Без того ей лихо: с мужиком добро делит.
- Какое добро?
- Приходит сегодня Петр с работы и говорит: "Хватит, намаялся за семь лет, говорит, с тобой. Больше, говорит, не желаю".
- Пьяный, что ли, был?
- Ни в одном глазу. "Ты, говорит, не женщина".
Девушки замолчали.
- Не ходи, - сказала Римма, - куда ей горя подливать. Потом отдадим.
- Телеграмма-то с пометкой "ночная", - сказала Валентина, проглядев еще раз ленту. - Хочешь не хочешь - неси.
- Что ж, беги, пока мое дежурство не кончилось, - сказала Римма. - Эх, Анька, Анька… надо же так?
В темноте у крыльца стояли чьи-то неспутанные кони. Кони издали смотрели в окно, в телеграфную. Валентина открыла дверь и вышла на крыльцо. Ветер с силой распахнул дверь, ударил о стену и с грохотом захлопнул. Кони испугались и рванули по лужам в темноту.
Улицы села уже спали, и вдалеке горел только один огонек. Валентина догадалась, что это у Рыжаковых. В темноте по селу метались кони, и слышно было порой, как плотно сыплется из-под испуганных копыт грязь. Дверь у Рыжаковых была не заперта, но Валентина постучала. Позади под навесом внезапно сорвалась со сруба бадья и с пустым деревянным грохотом полетела в колодец, визгливо разматывая цепь. Валентина вздрогнула. Никто не отзывался. "С горем не стучатся", - вспомнила она старинную поговорку и на ощупь вошла в сени.
Петр сидел за столом перед огромным самодельным зеркалом, заправленным в золотой багет, которого неизвестно зачем года три назад привезли в село целую машину. Петр брился. Он молча и твердо глядел в зеркало, налитое ярким электрическим светом, и с треском срезал с намыленных щек густую щетину.
Анна была на кухне. Она стирала перед белой русской печкой мужские майки, кальсоны, рубашки. Анна и Петр, словно заколдованные, не подняли на Валентину глаз. Валентина достала из кармана бланк для расписки и, не вынимая самой телеграммы, сказала:
- Распишитесь, вам телеграмма.
- Кому? - спросил Петр.
- Анне Кирилловне, - ответила Валентина.
Анна разогнулась от корыта, смахнула с голых рук пену, вытерла руки о подол и расписалась. Валентина взяла у нее расписку, подала телеграмму и быстро вышла.
Назад Валентина спешила. Время близилось к двенадцати, и Римме пора было оставлять дежурство. Уже возле самой почты Валентина поскользнулась, взмахнула руками. И опять в темноте от крыльца шарахнулись две длинные тени и, взбрыкивая, помчались прочь. Мокрые листья с шумом пролетали по ветру и падали на огромные окна почты, Римма ждала ее и смотрела сквозь листья в окно.
Через час Петр и Анна пришли дать телеграмму, что утром они выезжают.
СНЕГОПАД
За окном осторожно падал искрящийся мелкий снег. С напряженными, почти квадратными веками Катерина смотрела в окно, словно смотреть на снег ей было трудно.
Василий закрыл чемодан и щелкнул замком. Замок щелкнул, как спущенный затвор. Катерина вздрогнула, но не оглянулась. Василий шумно надел плащ и долго громко хрустел им, разглаживая ладонями полы.
- Ну, что скажешь?
- То и скажу, - ответила Катерина, не оглядываясь.
- Письма, газеты будешь пересылать. Адрес сообщу, - сказал Василий с чемоданом в руке.
- Иди. Хватит. Дом запру, - сказала Катерина.
Василий мягко протопал валенками по высокому деревянному крыльцу и, сутулясь, прошел под окнами.
Катерина взглянула на часы. Постояла у окна. Потом оделась, накинула шаль, надела растоптанные, словно ватные валенки и пошла на работу. Она мягко спустилась с высокого крыльца и прошла под окнами, щурясь.
До обеда она просидела за конторским столиком, смотрела в бумаги и тихо передвигала по счетам облупившиеся деревянные косточки. Когда с ней говорили, она отвечала, не поднимая голубоватых ресниц, как бы пела про себя тихую песню.
В обед оделась и пошла ходить по улицам и глядеть себе под ноги, немного сутулясь. Снег был похож на мелко нарезанные кусочки мятой бумаги. Облака поплотнели, солнце не просвечивало, но Катерина все щурилась, как от мелких, медленно падающих искр. Потом она зашла в магазин, спросила хлеба. Ей свешали, как всегда, буханку на двадцать копеек.
С хлебом она вернулась в контору. На столике лежала потрепанная промасленная книжка "Двигатели внутреннего сгорания". Кассирша сказала, что Костя Свистов просил извиниться перед Василием за то, что задержал учебник. Катерина положила буханку на книгу и прямо в платке, в пальто села.
Вскоре зашел начальник и сказал, что Катерине за ноябрь начислена премия. Катерина сказала "хорошо", но головы не подняла, сидела с опущенными веками, словно пела что-то про себя.
Перед концом работы пришла техничка Шура и напомнила, что Василий неделю назад брал у нее пятерку. Катерина достала из пальто жесткую смятую бумажку и подала.
Вечером Катерина получила премию.
Снег был крупный, тяжелый и рассыпался на лету. На столбе возле магазина горела круглая лампочка. Казалось, что снежинки не падают, а вьются вокруг лампочки.
В магазине Катерина купила стиральный порошок, фитиль для керосинки, тяжелую банку белил. Продавщица Нюра вынула из-под прилавка коробку патронов с крупной дробью. Она сказала, что две такие коробки она оставила своему мужу, а это последняя. Нюра подсчитала за порошок, фитили, белила и за патроны. Катерина заплатила.
Тихо поднявшись по длинному заснеженному крыльцу, она вошла в комнату. В комнате было темно. Окна изнутри слегка одело изморозью. От порога в большом зеркале Катерина сквозь сумерки увидела себя. На платке лежал круглый слой снега, снег светился на воротнике, на бровях. Лицо разобрать было трудно. Из зеркала на нее смотрел человек в мягкой шапке, тулупе и с густыми белыми бровями.
За окном стояли синие сумерки, но видно было, как падает густой мягкий снег. Тропинку засыпало. Виднелись только ее следы. Следы терялись в темноте. Их быстро закрывало снегом.
Снег ровно падал на стекла, разваливался и скользил.
Катерина положила покупки на стол и вспомнила, что забыла в конторе хлеб и книжку. Она направилась было к двери, но вернулась. Не зажигая свет, она села на табуретку возле окна и тихо заплакала.
ЯПОНСКАЯ ПОЭЗИЯ
Под окнами магазина обтаивала снежная баба. Кто-то натянул ей на голову старую клетчатую кепку, и теперь баба не давала покоя собакам. Собаки собирались вокруг и лаяли.
Галина Серафимовна стояла у окна и, глядя на улицу, старалась понять - сердятся собаки или просто дурачатся. Ей хотелось взять с прилавка игрушечную морковку и два новогодних шара, выйти к бабе да вставить ей глаза и нос. Но заниматься всем этим среди дня возле магазина было неудобно.
Галина Серафимовна подошла к печке, подбросила дров и села возле огня. В печке шумел огонь и раскачивал приоткрытую дверцу. На стенах и потолке стояли отсветы солнечного весеннего снега, и красочные переплеты книг как бы светились изнутри.
Вскоре в магазин вошли два молодых парня. Одеты они были в полупальто, валенки и ушанки. Они держали себя с той забавной важностью, которой отличаются студенты и солдаты, приехавшие на побывку.
Один из них равнодушно окинул полки и негромко сказал:
- Вряд ли тут чего есть.
- Пока шофер заправляется, все равно делать нечего, - сказал другой. - А вообще не скажи, вот в таких-то захолустных магазинах как раз и попадаются хорошие книги.
Они пошли вдоль полок, и у Галины Серафимовны торопливо забилось сердце: ей захотелось, чтобы ребят непременно что-нибудь заинтересовало. Только почему они не заметили, что в ее магазине устроен открытый доступ к книгам, как это теперь принято в городах.
Ребята брали книги с полок, просматривали их и неизменно ставили на место. Потом второй подошел к Галине Серафимовне и спросил:
- Нет ли у вас "Японской поэзии"?
Галина Серафимовна растерялась.
- Знаете, такой красный томик. Там еще очень короткие стихи.
- Толстый? - спросила Галина Серафимовна.
- Ну, страниц так пятьсот.
- Постойте, подумаю, - попросила Галина Серафимовна. - У нас этот сборник был. Но все разобрали. Может, осталось где. Зайдите после обеда.
- Пожалуйста, посмотрите. Вы сделаете нам большое одолжение, - обрадовался парень. - Если машина задержится, мы зайдем.
В обед, придя домой, Галина Серафимовна прямо с порога направилась к этажерке. Она быстро нашла коренастый томик в богатом красном переплете. Эту книжку привезла в каникулы ее дочь Клава, да так и забыла. Галина Серафимовна сунула томик в карман пальто, не раздеваясь, похватала холодца, запила квасом и поспешила в магазин.
Возле снежной бабы все толпились собаки. Они лаяли, глядя на кепку. Кепка намокла, и с козырька ее стекали светящиеся чистые капли.
Галина Серафимовна отперла магазин, села возле печки на табуретку и стала ждать. Никто не приходил. От близкого огня и ослепительного света полдня ласково закружилась голова. Потянуло ко сну. Галина Серафимовна наугад раскрыла томик и прочитала:
Я в весеннее поле пошел за цветами,
мне хотелось набрать там фиалок душистых,
и поля показались так дороги сердцу,
что всю ночь там провел средь цветов до рассвета.
Галина Серафимовна закрыла книжку и вспомнила, как в молодости ходила по ягоды за Ветлугу, и заблудилась, и весь день с легким сердцем бродила по лесам. Ночевала она в бору на теплой жесткой траве и все боялась сквозь сон, что придет медведь.
Она опять раскрыла томик и увидела крошечное стихотворение:
Старый колодец в селе,
рыба метнулась за мошкой…
Темный всплеск в глубине.
Она удивилась: почему колодец - и рыба. Но в примечании прочла, как японцы, чтобы уберечь воду от порчи, пускают в колодец карпов. "Ишь какие", - подумала Галина Серафимовна.
В это время пришел какой-то старичок за брошюрой о помидорах. Потом забежал мальчик за цветными карандашами. Пришли девушки из детского сада. Они купили плакаты.
За окнами тихо мерк день. Снежная баба заледенела, и козырек ее покоробило. Собаки уже не вертелись возле магазина, они разбежались по дворам и лаяли где-то вдалеке.
Галина Серафимовна поставила томик на полку, туда, где у нее размещалась поэзия. Она поставила книжку так, чтобы издали можно было ее заметить и разобрать заглавие.
Она вышла из магазина, закрыла ставни, повесила замок и встала на крыльце. Невдалеке за школой дети катались с горы на лыжах и санках. С этой горы когда-то каталась и Галина Серафимовна, лыжи тогда были только у охотников, а дети бегали с салазками.
На горке стояла девочка в длинном сером пальто, ушанке, на лыжах. Она никак не смела скатиться. Шапка на ней была надета боком, одно ухо торчало, как козырек, и девочка была похожа на похудевшую снежную бабу. Сзади к девочке подбежал малыш и толкнул. Девочка вскрикнула и покатилась. Она съехала благополучно, и когда лыжи остановились, взмахнула руками и упала. На горе захохотали.
Вечер быстро прятал гору и детей в сумерки. Галина Серафимовна все стояла на крыльце магазина, глядела на детей и все старалась припомнить какое-то странное стихотворение из давешней книжки, но никак не могла. Там что-то говорилось о человеке, который стоит на берегу и держит в ладони песок и старается сжать его, а песок течет. Галина Серафимовна старалась понять, отчего ей хочется вспомнить это стихотворение, и решила завтра найти его и перечитать.
СВЕТ НАД ПОЛЯНОЙ
Травянистый проселок с глубокой влажной колеей пошел высоко в небо. Что-то ласково захрустело под ногами и как будто рассыпается. Конечно, это рыжики, Как тесно забили они колею, сбежались и смотрят из-под шагов. И ели, молодые, робкие, столпились вдоль дороги и тоже смотрят.
Признаю́т?
Нет, не признаю́т.
Проселок вышел на угор, чуть ниже гладких растянутых облаков. Три сосны стоят вдалеке. Длинные, обхватистые, подняли сосны широкие руки и все цепляют облака, удержать стараются. А облака не удержишь, идут над угором и не оглядываются.
Знакомое старое место. Знакомое и вроде незнакомое. Все так. Как в юности. И все не так. Заросло мелколесьем, а сосны те самые. Багровые, словно огонь по стволам идет.
Тут уж и деревня где-то рядом.
И вдруг - словно кто-то окликнул.