Павел Петрович остановился и стал озирать местность, присматриваться. Вокруг березник, чуть поверху тронутый желтизной. Глубина березника пахнет осенью, кисловато и холодно, будто сентябрь пришел, но прячется, боится выйти из лесу и показаться на дороге.
И Павел Петрович догадался, вспомнил, что ли: здесь и стоял тогда стог над оврагом, из которого подняла сейчас Павла Петровича дорога. А двадцать пять лет назад припорошен был стог осенним снегом, и по мелкому сугробу проложен был к нему от деревни заячий след. Тогда ночью прибежала в избу Анна в валенках на голу ногу. И по тому заячьему следу бежал Павел Петрович, Пашечка, на ходу застегивая штаны, натягивая рубаху и полушубок. Он долго сидел потом под стогом, слушал взвизгиванье мерзлой дороги под конскими шагами и затем громкий стук в ворота.
"Интересно, стоит изба или нет?" - подумал Павел Петрович и размашисто зашагал на угор из березника к соснам.
И сосны пошли навстречу, поднимаясь в небо голыми обвремененными стволами, которые горели, словно по ним шел огонь. Вот сосны выступили из-за опушки, из-за поворота дороги, стоя среди угора. А деревни не было.
Но под соснами курился из земли дым и слегка шевелил их вороную хвою. По ту сторону дыма угор кончался, виден был дальний лес, внутри которого что-то гудело и громыхало, словно кто-то, отдуваясь, тащил там среди леса борону.
"А где же деревня? - подумал Павел Петрович. - Может, я не туда пришел?"
И тут опять его словно окликнули.
Заторопился он, с волнением переводя дух.
А слева из-за опушки выступила изба, похожая на длинный старенький баркас. Над воротами покачивался обветренный скворечник, и кто-то сидел на окошке скворечника - не то скворец, не то воробей. Сами ворота были распахнуты, и виднелось внутри двора развешанное на веревке мужское белье: синие кальсоны, две шелковых майки, китайское розовое полотенце и красная ковбойка с "молнией" по вороту. Ковбойка висела вниз воротником и помахивала в воздухе рукавами, словно висеть ей надоело и она раздумывала: не дотянуться ли до земли да так на рукавах уйти в избу по высокому тесовому крыльцу. На крыльце что-то поклевывал петух и громко скликал куриц. Курицы ходили по лужайке и не откликались. Внезапно они подняли головы, увидели чуждого человека и бросились к петуху с громким криком, как от коршуна.
Еще левее показалась другая изба, обшитая свежим тесом, под рябиной. Под рябиной тяжелой, старой, густо обсаженной мглистыми кистями ягод.
Избу первую, избу вторую, рябину Павел Петрович признал. Но других изб не было по всему угору, и признавать больше становилось нечего. Разве что дым под соснами.
Спокойной и немного усталой походкой пошел Павел Петрович под сосны и остановился рядом с синеватым легким дымом костра, который признал тут же вместе с большим черным котлом, вместе с высокой старой кадкой поодаль. Вода в котле закипала, из глубины ее вылетали, как пуговицы, перламутровые пузыри, которые летели вдоль поверхности и лопались. Павел Петрович поставил на землю свой небольшой дорожный чемодан, снял пиджак, перебросил его через руку и стал оглядывать угор, прикидывая, где много лет назад стояла тут изба его матери. Он отыскал это место. На нем шумел малинник и стоял колодец, без журавля уже, но под новенькой деревянной крышкой.
Павел Петрович направился к колодцу, но замер, будто сзади в него прицелились и вот-вот выстрелят в спину или поведут куда-то. Он постоял так в робости и в волнении, а потом оглянулся медленным взглядом. И не успел он оглянуться, как услышал громкий голос:
- Павел! Пашечка…
Голос был женский, голос был знакомый.
Павел Петрович посмотрел в сторону голоса и узнал, кто его окликнул. Он развел руки и пошел навстречу женщине. Он шел с разведенными руками, словно нес легкое, живое и дорогое для них обоих тело.
Женщина стояла в воротах первой избы и держала водной руке деревянный круглый ковш, а в другой руке - мешок, до половины наполненный тяжестью. На женщине широко сидело серое ситцевое платье. Она поставила мешок на землю и с ковшом в руке пошла навстречу босыми шагами. Она шла с глазами, в которых замерло движение глухого глубокого омута, и улыбалась почерневшим от лет и работы лицом. Павел Петрович подошел к ней и обнял, как бы отдал все, что нес на руках. И закрыл глаза. Женщина взяла его левой рукой за спину, а правой за плечи и положила деревянный ковш сзади ему на плечо.
- Ну что ты, - сказала она, - жив обернулся.
- Живой, - сказал Павел Петрович. - Живой, как видишь.
Он открыл глаза. Она опустила руки. И так стояли они среди угора, молча улыбаясь друг другу.
- Вода у тебя там кипит. Пива заварила? - сказал Павел Петрович.
- Кипит, кипит. Пиво варю.
- Ждешь кого?
- Ну да. Приехал уже. Сам увидишь.
Она с ковшом пошла под сосны. А Павел Петрович отправился к воротам, взял мешок и, пока нес его, чувствовал не тяжесть, а болотный и чуть щелоковатый запах солода.
- А в этом, Федотовом, доме кто живет? - спросил Павел Петрович, присаживаясь на чемодан.
- Федот.
- Федот?
- Председатель он у нас в колхозе, а жить отсюда не уходит.
- Давно он тут?
- Уж после войны вернулся. А ты надолго?
- Приехал посмотреть. Побуду, - сказал Павел Петрович и достал из кармана пачку сигарет.
Солнце стояло уже низко, слегка заалел над лесом край неба, и там, в лесу, все что-то грохотало и двигалось.
- Что это у вас там все гремит?
- Лежневка. Лес на реку возят машинами.
Павел Петрович достал сигарету, взял ее в губы, вынул из кармана зажигалку и напрягся, будто его окликнули. Он посмотрел под сосны вдоль угора. Там краем леса шел человек. Он шел с удилищем на плече и с рюкзаком за спиной, в шляпе, в кожаной куртке, в высоких болотных сапогах. Он шел усталой походкой пожилого, с удовольствием потрудившегося на рыбалке мужчины. И видно было, что идти ему тяжело.
- Узнал?
- Узнал, - сказал Павел Петрович. - А чего он тут делает?
- Уж который год в отпуск приезжает. Говорит, где ни бывал, мест приветливей не видывал.
- Куда же ему столько пива?
- Взаперед сам приедет, а следом сослуживцы. Приветные такие ребята. Поживут, а посля по реке утекут на плоту.
В воздухе устанавливалось робкое дуновение сумерек, которое приходит еще до того, как над полями затеплится мгла и пробьются первые звезды. Исподволь холодеет запах ромашек, горьковато потянет осиной, болотисто подкрадывается прохладный ветер берегов, а остывающее поле уже дышит тонко, словно кувшинка. Дым костра стелется далеко, и аромат его недвижен и грустен.
Человек шел в этом вечереющем воздухе со своим рюкзаком и с удилищем. Иногда он останавливался, осматривая окрестные леса, угор и уже близкие избы. То ли он отдыхал, то ли удивленно вспоминал что-то, узнавая и не узнавая видимые вокруг предметы. Он поднялся к соснам по тропинке, снял рюкзак, прислонил к кадушке удилище. На удилище раскачивалась и поблескивала медной чешуей блесна.
- Ну, Анна, наловил, - сказал человек, посмотрел на Павла Петровича и еще сказал: - Здравствуйте.
- Добрый вечер, - сказал Павел Петрович и пристально посмотрел на человека.
Человек сел у костра, снял сапоги, портянки размотал и положил все рядом с огнем. Анна стала своим деревянным ковшом вычерпывать из котла воду и сливать ее в кадку.
- Устал, - сказал человек, отдуваясь. - Сердце пошаливает. А никогда и в голову не пришло бы, что сердце захандрит.
- Да, не пришло бы, - сказал Павел Петрович.
- А вы издалека?
- Издалека, - сказал Павел Петрович. - Да вот приехал навестить эти места.
- Необъятные места, - сказал человек, продолжая отдуваться и весь всколыхиваясь мощной грудью. - Тихие. Богатые. Рыбные. А где вы на квартиру встать решили?
- Да здесь хочу.
- Тогда будем знакомы. Василий.
- Павел, - сказал Павел Петрович. - Пашечкой раньше звали.
Анна остановилась перед кадкой с полным ковшом кипятка. Низкое солнце ударило в ковш и залило кипяток мелкой мчащейся медной монетой. Анна выплеснула ковш на землю и сказала:
- Мужики, хоть бы сами котел перекинули.
Павел Петрович и Василий ухватили котел за черные гнутые уши тряпками и, приседая, отстраняя лица от пара, перевернули кипяток в кадушку. Из кадушки, застланной по дну мякиной, ударило мягким душным туманом.
Василий зажмурился, потом открыл глаза и блаженно посмотрел на Павла Петровича:
- Аж всю душу захватило. Я ведь и родился здесь, и вырос.
Он отнес котел к огню и поставил на землю.
Анна взяла ведра и пошла за водой.
Павел Петрович смотрел ей вслед, видел ее пожилую крепкую походку, походку сильной крупной лошади, умело и спокойно привыкшей ходить в плуге.
- Сестра моя, - сказал Василий.
Павел Петрович кивнул и закрыл глаза.
- Тяжелую жизнь прошла, - сказал Василий, присаживаясь на землю. - Муж на фронте погиб. Пятерых детей одна почти что вырастила. На корове поля колхозные распахивала. Теперь уж дети разлетелись по городам. Кто на заводе, кто замужем, кто в институте.
Василий потянул к себе рюкзак и принялся его развязывать. Развязал. Из рюкзака пахнуло речным запахом свежей рыбы.
- А деревня наша большая была, - сказал Василий, развязав рюкзак и оглядывая угор.
Павел Петрович кивнул и открыл глаза.
- Ну что же, поночуйте у нас. Пива попьете. Спать есть где, - улыбнулся Василий. - А теперь - за рыбу. Уху заушим.
Он вытащил за хвост из рюкзака щуку. Щука была ростом с конскую голову и холодцевато поблескивала в сумерках. Василий швырнул щуку Павлу Петровичу. Щука жидко упала в траву и сонно шевельнула хвостом. Василий вытащил голавля, тоже крупного, тронутого желтой медью по животу, с застекленевшими дикими глазами.
Павел Петрович достал из кармана перочинный нож и снял со спины и с боков щуки мелкую мягкую чешую. Потом он поставил щуку на спину и тонко распахнул ей белое брюхо узким лезвием.
Анна пришла с полными ведрами и снова пошла за водой.
Щука лежала перед Павлом Петровичем как бы сама распахнувшаяся. А в брюхе у нее была сорога. Лежала сорога смирно, как-то прильнув к щуке, ровно спала в тепле и в покое. И не казалось, что сорога проглочена, а думалось, что это щука собралась родить ее, сотворив сорогу в своем теле.
- Ну и как теперь? - спросил Павел Петрович. - Дом где теперь и работа далеко ли?
- Я здесь работал сначала, - сказал Василий. - Потом перевели меня в область. На счету на хорошем был. Потом на фронт направили. В особых войсках был я. Потом опять работал в Москве. А года три назад пенсию мне дали. Посидел, посидел я - дома не сидится. К делу привык, сложа руки - не могу. Пошел я просить работу какую-нибудь. Устроили меня. Заместителем директора в музее работаю. Работа хорошая, люди интересные. Культурные такие. Знают столько, что голова кругом идет. Даже не верится.
Василий говорил и большими сильными пальцами снимал с голавля чешую.
- А вы? - Василий мягко коснулся голавля лезвием и развалил плотное жирное брюхо надвое. - Мне кажется, вы тоже научный работник.
- Я преподаю в Горьком в одном институте историю философии, - сказал Павел Петрович.
- Ну так и есть, - обрадовался Василий. - Глаз у меня наметанный. Анна, - крикнул он, - тащи-ка, милая, чугунок да сольцу! Эх и уху заушим!
- Хорошая уха получится, - согласился Павел Петрович. - Двойная.
- Тройная даже, - уточнил Василий. - Я еще ершишек прихватил. Мы их чистить не будем, а так прямо. После выкинем, как говорится, за ненадобностью. Для вкуса. Вы уж тогда рыбку сполосните, а я огонек в стороне разложу.
Павел Петрович взял голавля, взял щуку, поддел их каждую на палец и потащил на весу к колодцу. Он положил рыб на траву, снял крышку и опустил в сруб небольшое железное ведро на цепи. Он разматывал холодную мокрую цепь и старался припомнить то, давнее, лицо Василия.
Ведро коснулось воды, прогремело и дернуло цепь. Стало тяжелым. "Васька был высок и плечист. Силен. Однажды на спор он подлез под мерина Стратилата и поднял на плечах. Мерин тогда удивился, взболтнул ногами и свалил Ваську". Ведро шло вверх медленно и гулко поплескивало воду. Павел Петрович смотрел туда, в глубь колодца, напрягался и никак не мог вспомнить лицо Васьки. Ведро блеснуло в глубине водой, как большой внимательный глаз. Вода раскачивалась, ходила в ведре, словно о чем-то думала. И начало выступать перед Павлом Петровичем лицо.
"Вот он. Длинноволос, чубат, рыж. Скулы сбитые, как скворечник. И кепка кожаная. Глаза синие, красивые, блещут, будто Васька пляшет. И усмехается растянутой, ловкой, осторожной улыбкой".
Павел Петрович прямо в ведре принялся мыть и выполаскивать рыб. А те, уже выпотрошенные, сделались мягкими, податливыми и ласково обвисли шелковыми боками. Павел Петрович дважды прополоскал их, промыл и потащил под сосны. А ведро осталось возле колодца, и чешуя кружилась в нем и горела, заметная издали, как мелкая россыпь искр.
Анна стояла у ворот. Она подала чугун.
- Отнеси ему, - сказала она. - Я чемодан-то твой в избу унесла. А постель на повети в пологе застелила. Как пойдешь с моста, первый полог Васькин, а второй - тебе.
Василий уже разложил в сторонке небольшой костер и выгребал из рюкзака ершей, выгребал как ворох старинных черных пятаков.
Вдвоем они поставили чугун на огонь и легли по разные стороны костра. Подошла Анна, устало села к огню и стала смотреть в чугун, сложив руки на колени.
Пришла ночь, та ранняя ее пора, когда поработавшего человека охватывает полусонное оцепенение отдыха, и ему не хочется говорить, а может быть, даже и думать. В темном небе нет облаков, не слышится ветер, а только горят и медленно движутся звезды - над речкой, над лесною чащей, где замерли на елях тетерева, а медведь пробирается к овсам и смотрит в небо и причуивается, нет ли где человека. А позади не спеша поднялось в небо широкое электрическое зарево, рассеянное и далекое. Там слышен шум, будто кто-то гонит по сучкам огромный фуганок и весело дышит большой сильной грудью.
- Лесоучасток? - спросил Павел Петрович.
- Да. Новостройка, - ответила Анна, глядя в чугун. - Закипает.
Василий приподнялся и горстями стал сыпать ершей в кипяток. Теперь ерши напоминали больших пластмассовых жуков.
- Для вкуса, - сказал Василий. - А потом вывалим.
Он лег. Лег лицом к огню и глядя в небо. Краем показалась над лесом большая белая звезда. Она шла ровно, не спеша, как хозяйка и покровительница этой ночи. Все стали смотреть на звезду, провожая полет ее глазами. А звезда, все так же не спеша, погасла, ушла в туман.
Первая уха закипела, словно по ней понесло талый дорожный снег. Деревянным ковшиком Василий стал вылавливать ершей и выбрасывать их под сосны, в траву. И ерши летели в темноте, неуклюже, как воробьи.
Теперь Василий взял голавля, согнул его дугой и осторожно, как на сковороду, посадил в кипяток.
Где-то под угором на лесной дороге послышался рев и грохот. Там по вершинам качалось длинное белое зарево.
Анна поднялась с земли и ушла к котлу.
- Кулачницы, помню, какие у нас бывали, - сказал Василий, потирая прогретые плечи. - Деревня на деревню как двинется, спасу нет. Бей куда хочешь, только кулаком. Я и то еще дрался.
- Да, это верно, - согласился Павел Петрович.
- Уж кому ты только башку не растрепывал, - сказала от кадки Анна.
- Да. Смел я был. Ничего не боялся, - с какой-то отдаленной гордостью согласился Василий. - Кому хошь на горло наступлю. Ну и мне, конечно, попадало. Помню, колом промеж лопаток хрянули. Месяца два кровью харкал.
Из лесу вышли, двинулись на угор тягачи. Они шли невидимые во тьме, но ревущие и медленно вращающие огромными белыми глазами. Угор дрогнул, глухо загудел внутри, как бы переговариваясь на своем языке с тягачами.
По ухе пошло густое молоко, заструилось и потом вдруг исчезло.
- У меня водка есть с собой. Бутылку прихватил, - сказал Павел Петрович.
- Давай ее, - сказала Анна. - Здесь за водкой далеко бегать. У меня была, да вот они с Федотом вчера выуркали.
- А через день, через два пиво подоспеет, - сказал Василий. - На отдыхе-то мы с вами и погуляем средь пива. А то они работают оба, и мне скучно бездельничать. Вот и будем дружиться на безделье.
- Ты бы уж принесла, Анна, бутылку из чемоданчика, - сказал Павел Петрович.
- Сейчас я ее, - готовно согласилась Анна. - Примоторю.
И пошла к избе в темноту.
А Василий внимательно посмотрел на Павла Петровича.
Поднялась на угор и с силой ударила в избы ослепительная полоса света, Анну, колодец, сосны, все обнажая белым огнем электричества. Тягачей видно не было, был виден только свет, но слышался рев и грохот гусениц, который нарастал, будто на деревню шел неистовый ошеломляющий праздник.
Здесь и там в этом грохоте и свете проносились комары. Они сверкали, как мелкие осколки разлетевшейся бутылки.
Первый тягач прошел быстро, не оглядываясь. Он прошел, закрывшись широким стальным щитом, как закрываются ладонью от жаркого солнца. Он был крепок, поворотлив, он был ростом с каждую из этих двух изб. Прошел второй, третий, четвертый. Тягачи шли новые, празднично выкрашенные в алый цвет, и сталь каждого гудела, нова, свежа и весела.
- На новостройку, - сказал Василий. - Силища какая! Смотреть - дух захватывает.
- Да, захватывает, - согласился Павел Петрович, глядя на дорогу блестящими напряженными глазами.
Задний тягач, не выключая мотора, остановился, отворилась красная дверь кабины. Из кабины спрыгнул на землю высокий человек. Он поправил на голове кепку и пошел к костру. А тягач качнулся, слегка взревел, усмехнулся глубоким болотистым горлом и легко, как по маслу, пошел из деревни.
Человек приблизился к костру немоложавой размягченной походкой, кивнул Василию, пристально посмотрел на Павла Петровича, протянул вдруг руки и медленно пошел к нему, подгибая колени. Он шел так, будто Павел Петрович ранен и необходимо его поднять, а потом куда-то нести.
Павел Петрович встал и обернулся лицом к этому человеку. Человек не тронул Павла Петровича руками, а смотрел на него, вроде бы издали разглядывая сквозь очки газетную страницу, и потом сказал:
- Пашка… Пашечка.
- Пашечка, - сказал Павел Петрович. - Это я, Федот. Не думал я тебя увидеть.
- А думал ли я тебя встренуть? Ну и хорошо. Живы, значит. Все на месте, - сказал Федот, присаживаясь к костру и глядя на Василия, потом на уху, потом на Анну, которая шла из темноты с бутылкой водки в руке.
Василий поднялся, снял с огня уху и поставил ее на землю. Все сели вокруг ухи, над угором шелестели сосны, а за лесом горело зарево новостройки. Внутри же лесов деревья засыпали, а может быть, уже и видели сны. Павел Петрович сорвал с бутылки белую металлическую нашлепку, швырнул ее в траву и разлил водку по стаканам.
- Каков! А? - сказал Федот, обращаясь к Василию. - Думал ли ты его встренуть?
- Да, - сказал Василий. - Давно уже не думал.
- А раньше думал? - спросила Анна.
- Раньше думал, - вздохнул Василий. - Ну, давайте выпьем. Все хорошо, что хорошо кончается.