- Это верно, - согласился Краев, - со знакомым человеком гораздо легче.
В коридоре гостиницы было темно, пахло пихтовыми вениками, свежей овчиной и щами. Краев постучал в первую подвернувшуюся в темноте дверь и спросил:
- Как тут дежурного найти?
- А вот в соседней комнате, - ответил высокий лысый парень, разбиравший на кровати баян.
Краев постучал в соседнюю дверь.
- Мож-на-а! - сказал спокойно женский голос.
Дежурная чистила за столом селедку и важно смотрела на небольшого черного щенка, который сидел на полу, учтиво взирал на стол и не сводил с селедки глаз.
- Отдельно вам или как? - спросила дежурная, уважительно посмотрев на шубу Краева.
- Отдельно, - сказал Краев.
- Отдельно нету.
- Тогда что есть.
- На троих есть. Три пустых койки. Я уж две других отдавать не стану. Документы какие есть?
Она вытерла руки о полотенце, взяла паспорт, положила его на подоконник и подала ключ.
- Наверху дверь, что полевее. Да без шалостей. А то вы, приезжие, всякие бываете.
- Какие же шалости в мои годы? - улыбнулся Краев.
- Какие уж ваши годы! Не боле, чем мне. А я как выпью, так спасу от меня никакого нет. Щенка вот начинаю в дочернины платья одевать.
Краев разделся в пустой теплой комнате и лег на кровать, что возле печки. Он стал смотреть, как за окном рассеиваются облака и осторожно пробивают небо звезды.
В коридоре загремел ключ, и в соседнюю комнату кто-то вошел. Он снял пальто, в валенках прошел к столу, и забулькала вода. Потом загремел чайной ложкой и низким женским голосом, прихлебывая чай, тихо запел:
Огней так много золотых
на улицах Са-ра-то-ва.
Парней так много холостых…
Женщина пела и прихлебывала чай. Она налила еще стакан и опять запела, все так же прихлебывая. Потом она прошлась по комнате и остановилась у кровати. Было слышно, как она раздевается, как сняла валенки, как вешает за перегородкой одежду на спинку кровати. И легла, тяжело, шумно, и сразу задышала ровно, как во сне.
Немного погодя в комнату вошел еще кто-то. Тоже сел к столу и тоже стал пить чай. Напился, ласково вздохнул, прошелся по комнате и сел на ту же кровать, здесь, прямо за перегородкой.
- Ну как попрогуливалась? - спросил голос, что недавно пел.
- Холодно, - ответил тоненький девичий голосок, - звезды как собаки по всему небу. А этот парень-то, у меня прямо глаза чуть не выпали, когда я его на танцах увидела. Это ведь из нашей деревни. Учились мы вместе. В отпуск теперь приехал. Ну, потанцевали, провожать он меня пошел, походить зовет. "А чего, - я ему говорю, - нам с тобой уж теперь ходить? Женатая я. Потанцевали, да и то ладно". А он все: пойдем да пойдем.
- А я вот, - сказала первая и села в кровати и тяжело прислонилась к перегородке, - вот пришла на танцы. А чего мне там делать на танцах да в чужом месте? И скучно, да и который день душа все болит, не случилось ли дома чего…
Краев громко заворочался на кровати.
- И верно, - согласилась другая, - как выдешь замуж, вроде и ножом отрежет. Без дома тебе и жизни нет. А в девках-то я только по вечеринкам и бегала. Любила повертихвостить. А теперь с мужиком сходим в кино, возьмем вина и давай песни распевать, как сороки…
Краев громко кашлянул.
Женщины замолкли. Потом одна ушла на свою кровать, а, другая легла и быстро уснула.
Краев лежал в темноте и смотрел на звезды, которые тихо шли за окном. Музыка все напоминала о себе то в морозном скрипе стен, то в дальнем лае собак, то в этом синем свете звезд за окном.
И вспомнился Краеву тот давний тяжкий день, когда он по грязи, сквозь дождь, пешком ушел из дома и уже через сутки очутился в Москве. Как вскоре он шагал по набережной мимо собора Василия Блаженного, а на парапете сидела худощавая девушка с маленьким изящным лицом. Девушка сидела и болтала ногами. Ноги у нее были длинные, с сильными загорелыми икрами. Она снисходительно разглядывала прохожих. Краев поравнялся с девушкой и увидел, что один глаз у нее карий, а другой рыжий.
- Где это вам посчастливело отыскать такие глаза? - спросил он.
- Не ваше дело, - ответила девушка.
Был выходной день, и они пошли куда-то в парк. Потом сидели в кафе над Москвой-рекой, и какая-то необыкновенно толстая женщина пела с эстрады "…ты помнишь наши встречи…". Девушка сидела грустная, - верно, и вправду вспоминала какие-то встречи, потом посмотрела Краеву в глаза. Она вдруг заторопилась домой, вспомнив, что так и не ответила сегодня на письмо родителей, которые отдыхают на юге. У Краева денег больше не было, и она сама взяла такси, а он сел проводить ее. На третий день пришел ее жених, ласково одетый брюнет с перстнем. Он спросил: "Где Раиса?" Раисы дома не было, и брюнет осведомился у Краева, знает ли тот, что уже полмесяца они живут.
- А теперь буду жить я, - сказал Краев.
- Как вас зовут? - спросил брюнет.
- Павел.
- Я пас, Павел, - сказал брюнет и ушел.
Через три года Раиса окончила институт и поехала на практику. Краев работал мастером на строительстве завода под Москвой и тоже кончал институт экстерном.
Раиса приехала с практики загорелая, счастливая, привезла бочонок азербайджанского коньяка, и все сидели за столом, ели фрукты и пили этот азербайджанский коньяк. На третьей рюмке Раиса сказала, что только теперь почувствовала, что стала взрослой и что вся жизнь ее с Павлом была безобидной ошибкой, которая, впрочем, не стоит выеденного яйца. Она сообщила, что на юге наконец-то по-настоящему полюбила и выходит замуж во второй раз.
- Какое счастье, Павел, что мы с тобой тогда не расписались, - сказала она.
- Так вы живете не расписанные? - удивился отец.
- И в этом наше счастье, - засмеялась Раиса.
- Неужели ты меня обманула? - изумилась мать.
- Какое это имеет значение, - сказала Раиса. - Зато я распишусь теперь.
Краев сначала вспылил. Но потом ему понравился этот легкий, независимый тон Раисы, он даже немного любовался ею со стороны. Одновременно Краев припомнил тогда тот страшный раменский скандал. Он утешил себя тем, что то же самое, что проделывает сейчас с ним новый неизвестный муж Раисы, он, Павел, проделал три года назад с брюнетом и что вся жизнь еще впереди. Родители Раисы расстроились. Мать долго плакала. Отец курил без передышки. Но после полуночи они заявили, что все-таки главное для них - счастье дочери.
Павел собрал вещи и уехал в Сибирь. Там он отправился на пароходе строить город, которому как раз нужна была его, Краева, специальность. Краев ехал долго вдоль глухих таежных берегов и еще на пароходе заметил молоденькую смазливую девицу в деревенской суконной жакетке, в сапогах и под низко повязанной косынкой. Она плыла без билета, и спала у матросов, и ходила с ними по верхней палубе, и вечерами на корме играла им на гитаре. В конце пути на пристани ее ссадили и куда-то увели. Потом из окна вагона на одной из тундровых станций Павел увидел ее снова. Она ехала с рабочими на открытой платформе товарного состава и опять играла на гитаре.
Прошло года два, и на танцах в Доме инженерно-технических работников Краев обратил внимание на молодую, богато и элегантно одетую женщину, которая танцевала гордо, спокойно и немного снисходительно. Она всем нравилась, и относились к ней бережно. Краев сначала и не узнал ее. Потом он с ней протанцевал. Потом видел ее в углу среди молодежи, она опять играла на гитаре. Потом он услышал, что она жена одного пожилого начальника цеха и работает где-то в лаборатории.
Краев тогда же подумал, что ему нужна именно такая жена, которая не растеряется при любых обстоятельствах, знает и умеет ценить жизнь и везде чувствует себя на месте. И через полтора года эта женщина стала его женой. Павел строил тогда комбинату огромную фабрику, равной которой не было на всем континенте.
И вот недавно появился в городе немолодой красивый художник в кожаном пальто и с большим этюдником орехового дерева. В городе даже начали острить по этому поводу: "Маэстро, разделанный под орех". Он приехал на год рисовать в горах рабочих, экскаваторы, новый вокзал. Он как-то набросал портрет Павла - в синем костюме и при ордене. Он ездил за город со спиннингом ловить тайменей и пил вечерами в гостинице кубинский ром. И вот настал такой день, когда Наталья вечером сказала, что жизнь ее, в сущности, проходит впустую. Что она с самых ранних лет любила все, что имеет отношение к искусству, прочла все книжки в сельской библиотеке о людях творческого труда, но детство было несчастное, тяжелое, ведь шла война, и так ей, Наталье, и не удалось встать на свою стезю. И что она теперь поняла, что любит Павла просто как друга, как волевого и умного человека, отличного работника и преданного строителя новой жизни. Но ведь Павел сам понимает, как этого мало, и ей теперь крайне необходимо начать новую жизнь с этим удивительным художником и быть ему верной слугой и преданной женщиной до самой старости. А с Павлом она хочет остаться в большой дружбе. Ей так будет не хватать его спокойных добрых глаз, и ей будет "ой как трудно". Но ведь, в сущности, жизнь и есть борьба с трудностями во имя главного. И она всегда будет верить в него, и эту веру ее он всю жизнь будет чувствовать хоть за тысячу километров. Она ведь давно знает, что он станет очень большим человеком. А сына, чтобы он не мешал сейчас ни ей, ни ему, можно отправить к бабушке на Алтай.
И вот Павел получил документы о переводе на другую службу в другой конец страны и до Красноярска летел самолетом.
Проснулся Краев при синем свете морозного солнца. Под окнами скрипели шаги, за стеной было тихо, и над селом в ясном небе высоко поднимался из труб чистый белый дым. Краев сел за стол. Он включил свою электрическую бритву, которую всегда носил во внутреннем кармане шубы, и бритва с грохотом пошла по его лицу. Он побрился, протер лицо влажным полотенцем, раскрыл бритву, выдул из нее рыжий сугробец коротко скошенной щетины и вдруг услышал под окном скрипку.
Скрипка что-то раздумывала или медленно припоминала о чем-то, и голос ее был чистый и необыкновенно приветливый, как добрый запах хлеба. Краев подошел к окну - внизу никого не было, только туда, в сторону ключа, под гору, слышались неторопливые шаги.
Краев оделся и вышел на улицу. По острому, стеклянно дующему в лицо морозу он прошел в чайную. И многих людей, которые шли навстречу, он узнавал. Но его не признавал никто. Он позавтракал под огромной порыжевшей и потрескавшейся копией с "Охотников на привале" и пошел по селу.
Был давно не ощущаемый Краевым тихий сельский день ранней зимы с неторопливой суетой автомобилей, подводами возле чайной, шумом и снежками возле школы, туманными далями окрестных лесов, покачивающимся столбом морозного света на краю села в небе и с тихим говором женщин и шумом их под горой на ключе, где полоскали под навесом белье и звонко колотили его липовыми вальками.
Краев долго стоял на горе, за школой. С этой горы он когда-то катался на лыжах после уроков. И показалось ему, будто он припомнил, откуда знакома ему та вчерашняя мелодия" Ее играл тогда большой краснолицый черемис на скрипке. Черемис выходил вечерами к реке вон туда, за ключ, и скрипка терпеливо повторяла за ним эту спокойную мелодию. Черемис был стар и всегда как-то очень добр и внимателен к детям. Наверное, потому, что у него не было детей своих. Ребятишки толпами ходили за ним, рассказывали ему всякие были и небылицы, а когда он садился над рекой играть, уходили в сторону и слушали издалека. Потом черемиса кто-то убил там, над рекой, когда он сидел один. Говорили, что убил какой-то бандит, который убежал из тюрьмы. Этого бандита в гражданскую войну черемис поймал и отправил в Москву, - черемис был тогда командиром батальона. Бандита так и не поймали. Черемиса похоронили над рекой, а скрипку отдали школе.
Там, за рекой, где лежит черемис, вырос теперь большой ельник, а поперек реки стоит плотина, и вода кипит, словно вспыхивает, и над водой поднимается пар.
И вдруг опять услышал Краев скрипку. От ключа в гору пожилой походкой шла невысокая женщина с удивительно молодым для ее лет лицом. Женщина несла в руке небольшую корзину стираного белья. Краев пристально вгляделся в нее и сразу узнал. Женщина шла, глядя прямо перед собой, но глядя как бы в пустоту. Женщина поднялась тропой в село, прошла мимо гостиницы, мимо чайной и свернула к так горько знакомому для Краева дому под высокой заснеженной крышей.
Краев стоял на пригорке, пока не озябли ноги. Тогда он пошел бродить по селу из конца в конец и за село, туда, к плотине, под ельник. "Из-за чего мы тогда так поссорились? - думал он и не мог вспомнить. - Что-то было ужасное, из-за чего уже нельзя было жить вместе. И никто не хотел уступить. Но что же это было такое? Кто был виноват?"
Краев напрягался и ничего не мог припомнить существенного.
"Неужели что-то совсем неважное?" - со страхом подумал он и вспомнил обреченное лицо Катерины, когда он одевался, чтобы уйти. И вспомнил, как, стоя на пороге, он обернулся, а она все молчала. И вдруг ее глаза налились слезами и потонули в них и потемнели от горя и страха, и она обессиленно сказала: "Не уходи". Он именно этих слов и ждал, но, услышав их, захотел, чтобы она повторила. Но она молчала и только плакала.
"А вдруг это было что-то совсем неважное?" - все с большим страхом думал Краев. Он ходил по селу, встречал знакомых ему людей, но никто не узнавал его, все проходили мимо, как будто его вовсе не было на свете.
Уже в сумерках он остановился на площади под высоким алюминиевым репродуктором, похожим на самовар, когда услышал, что в репродукторе начинается музыка.
Как тяжелый прибой метели, музыка трижды ударила над селом. Село покачнулось, и леса поплыли, как гигантские качели. И пошла скрипка и сладкой болью взяла сердце в ласковые дрожащие руки. Под низким зимним небом раскачивались тонко скованные стужей озера, и осыпался снег с дремучих тяжких сосен, и бил из снега ключ, и мчался ветер сквозь тучи до самого океана, и кто-то огромными синими глазами печально смотрел сквозь промерзающее окно.
Краев стоял на площади и озирался как в лесу. Он видел даль, и мчится сквозь даль машина, и кто-то в коротком платье садится в кузов на ходу, потом останавливает машину, перепрыгивает в другую, в третью, и этот в платье уже не кто-то и не в платье, а в рубашке с подвернутыми рукавами, и это он сам…
Музыка крепчала, она наливалась неистовой тишиной заледенения, когда лопается на реках лед, а окна деревень горят как дальние костры, и шелест пробирает на крыльце забытый веник, и чьи-то покрасневшие пальцы полощут в ключевой воде белье.
"Зачем, зачем нам уезжать из дома и уезжать из дома навсегда? Богаче дом без нас не станет… Ни дом, ни окна, ни крыльцо без нас не станут веселей или смелее… Тогда и наши дети уйдут из дома, и жизнь его оставит, и только кто-то закаменевший в неистовой и горькой чистоте будет ходить по утрам на клюя с корзиной стираного белья…"
Музыка гасла и уходила в снега. "Неужели она живет одна? Ну да, это же видно", - со страхом и стыдом подумал Краев и вдруг лихорадочно ощутил, что несчастье постигает человека, если он не заметит этого большого или не поверит в него. И как бы он потом ни жил, кем бы он ни был и чтобы ни делал, он будет в вечной суете искать тот потерянный отзвук, ловить далекое напоминание и вечно не будет доволен ни собой, ни людьми, ни работой, которая одна будет помогать временами забыться.
Музыка пропала, и голос женщины сказал, что исполнялась музыка Армаса Ярнефельда "Колыбельная". "Да, да. Колыбельная, - стоял и повторял Краев, - моя колыбельная… моя колыбельная земля…"
Он с трудом, как на костер, пошел к гостинице, и мимо нее, к мимо чайной, и свернул по тропе к той небольшой избе. Он вошел в темный знакомый коридор и остановился. За дверью шел разговор. Один был голос Катерины. Она говорила что-то глухо и укоризненно. Краев разобрал только несколько слов: "…неужели ты не видишь, что я одна…"
- Неужели я виновата, что ты одна? - сказал недовольный юный, почти девичий голос, и Краев понял, что это его дочь.
Он постучал.
- Войдите, - сказала Катерина.
Катерина сидела за столом и мяла в руках синий шерстяной платок. На гвозде рядом с дверью висело ее старенькое зимнее пальто. Дочь стояла среди комнаты в меховой белой шапочке, в узком коротком пальто с низким меховым воротником и в теплых ботинках на "молниях". Дочь посмотрела на Краева и спросила:
- Вы художник?
- Какой художник? - сказал Краев.
- Ну насчет туесков. Нам передавали, что вы хотите их купить.
- Пожалуй, так, - сказал Краев.
Дочь взяла со стола узкие кожаные перчатки и вышла. На ходу сказала Катерине:
- После школы, с кружка, пойду к Рите.
Катерина смотрела на Краева и видела, что это он. Она смотрела на него спокойно, словно Краев только вчера ушел куда-то и теперь вернулся с дороги.
- Куда повесить пальто? - сказал Краев.
- Вон на гвоздь вешай, второй-то все забываю вбить, - сказала Катерина и положила платок на плечи вокруг шеи.
- Есть хочешь? - спросила она.
- Давай что-нибудь, - сказал Краев.
Катерина поставила на стол тарелку борща. Потом принесла тарелку хлеба, нарезанного крупными ломтями, села напротив и заплакала.
Краев ел и смотрел на нее и молчал. Он только чувствовал, что у него тяжелеют щеки и исчезает дыхание.
- Подожди, я схожу в магазин да вина принесу, - сказала Катерина, вытирая платком глаза.
- А я пока прилягу да отдохну, - сказал Краев.
БЕЛКИ НА ДОРОГЕ
Снегопад осторожно приходит в леса. Черный ельник тонет в белой дали снегопада. Ветра нет. Слышен шорох медлительных хлопьев, да мягко поскрипывают на ходу оглобли.
Лелька по затылок ушел в лохматое тепло тулупа. Он свернулся в санях. Он подремывает и не подремывает. Изредка он глядит на дорогу. Через дорогу то и дело весело пробегают белки, оставляя крошечные следы на свежем снегу. Кажется, что белки катятся через дорогу кубарем.
Сани мягко покачиваются, словно идут по воде. Лелька свертывает и кладет под голову пустые мешки. От мешков еще пахнет рожью. Широкие кресла розвальней потерто поблескивают. Кресла снизу перетянуты рогожными бечевками. Бечевки кажутся медными.
Снег прозрачной живой глубиной закрывает дали, одевая леса искрящимся шорохом. Лелька закрывает глаза. Он засыпает, словно затягивает песню, как пели в старину ямщики.
Когда он открывает глаза, все так же шелестит снегопад, а в розвальнях у Лельки в ногах сидит на сене женщина. Женщина в бурой гладкой дохе, желтоватом пуховом платке, с красным кожаным чемоданом.
Лелька пристально разглядывает ее и молчит. У женщины необыкновенно веснушчатое лицо с удивительными зелеными глазами и веселым вздернутым носом. Женщина улыбается всем своим молодым лицом и тоже молчит.
Снегопад постепенно редеет. Сквозь облака длинным пятном обозначается солнце. Брови и ресницы женщины в посветлевшем воздухе становятся желтыми. Веснушки прозрачнеют и светятся, словно тонкий бронзовый пепел.
Лелька смеется.
Женщина тоже улыбается.