Они подняли стаканы, и те порозовели в воздухе над светом углища. Выпили. Принялись за уху.
Не обязательно уха должна быть жирной. Но если она жирна, то течет по языку, как медовуха, и нет сил от нее отмахнуться ни рукой, ни ложкой. И кажется, что будешь есть до утра, пока не свалишься без сил здесь, под соснами, среди звезд, на траве, под малиновой, тонко пробивающей небо луной. И неизвестно, от чего хмелеешь, от стакана или от ложки.
- Председательствуешь? - спросил Павел Петрович, переводя дух и разглядывая Федота.
- Председательствую. Да с этим председательством одна мука. Колхоз у меня на двадцать километров растянулся. Да и от деревень двора по три от каждой осталось. Все старики. Молодежь в город рвется.
- Ну и как?
- Вот так. Сейчас в районе был. Шею мылят. План у меня на мясо сто пятьдесят тонн. Осталось пятьдесят сдать мне. А где возьму? Есть подсвинки. Говорят, сдавай. Всех до единого если сдам сегодня, половины не выполнить мне этого плана.
- Зачем же такой план брал? - сказал Василий.
- Брал, - усмехнулся Федот. - В прошлом годе у меня сто тридцать было. Двадцать тонн как соцобязательство заставили накинуть. Мол, кониной покроешь, зачем тебе кони, когда машины есть. Нынче Москва запретила соцобязательства накидывать, прежнюю цифру оставили. А коней-то у меня уже нет.
- Чего же делать? - спросил Павел Петрович, доставая из чугуна кусок щуки.
- Чего? Не стану нынче на недели выполнять. Погожу до самой зимы, как раз подсвинки подрастут. И в план уложусь.
- А ничего не будет тебе? - спросил Павел Петрович. - Не снимут?
- Мне ничего не сделают.
- Чего же это так тебя милуют? - улыбнулся Василий.
- А на мое место сюда никто не пойдет, - Федот положил свою деревянную ложку на колено. - У меня, мужики, еще бутылка есть. С собой прихватил.
Федот вынул бутылку из внутреннего кармана пиджака, сорвал с нее пробку и налил всем по половине стакана. Выпили.
- Ты чего же, не отбыл, что ли, свое? - спросил Павел Петрович.
- Отбыл. - Федот вытер губы рукавом. - На Беломорском канале трудился. Много там всяких было. Были и настоящие, - Федот прилег на локоть и стал глядеть в кострище. - Помню, с донскими кулаками одно время я работал. Это был народ! Псы цепные. Злые. Важные. Один, помню, сидит во френчике, в сапогах, окорок жрет. В посылке ему прислали. А я в лаптишках, как взят был. Поглядываю на него и слюнки глотаю. Жрет, сволочь, смотрит на меня сверху вниз, а не подзывает. Потом прищурил глаз и спрашивает: "А за что же тебя, болезный, взяли на эту работу?" Как за что, говорю, раскулаченный. "Кулак, значит?" - усмехается, собака. Кулак, говорю. "Врешь, - говорит он. - Таких кулаков не бывает. Человека небось убил. Или свинью украл. У меня, говорит, батраков за всю жизнь такого ни одного не было".
Федот почесал висок и разлил остаток водки.
- А потом из лагеря на фронт меня послали. После войны прямо домой. И не тянет никуда; пока жив да цел, здесь и буду.
Павел Петрович достал пачку сигарет и протянул Федоту. Федот закурил.
- И мне дай, - сказал Василий. - Не признал я тебя сразу-то.
Павел Петрович протянул пачку Василию. Тот взял сигарету, прикурил у Федота, но не затягивался, а так просто пускал дым.
- Сердце болит. Уж который год не курю, - сказал он, глядя на Федота, а потом на Павла Петровича.
- А я курю, - сказал Федот. - А сердце тоже болит.
- Ты, Пашка, как убежал-то хоть тогда? - спросил Василий, туша сигарету о землю и разглаживая ладонью грудь.
- Я ему упредила, - сказала Анна. - Ты мамке утром говорил, что скоро брать приедешь, а я слышала. Не поверила сперва-то. А потом ночью коней заслышала под угором и, как была, - по огородице.
- Караулила? - усмехнулся Василий.
- Караулить не караулила, а так сторожливо было: вдруг и впрямь брать приедешь, - тоже усмехнулась Анна.
- Знал бы, всю бы косу вывернул, - улыбнулся Василий.
- А где же ты, Паша, попрятался? - спросила Анна.
- Под стогом отсиделся. Всю ночь пешком до железной дороги дул. А там в Горький подался. Никто меня не знает. До меня ли? На заводе работал. А потом на войне провоевал, После войны уж институт закончил.
- А фамилия у тебя какая? - спросил Василий.
- Та же самая.
Все помолчали, разглядывая остывающие угли, прищуриваясь и о чем-то размышляя. Луна поднялась высоко и засветила ровным синим светом. И далеко видны стали все леса.
- Слушай, Вась, - сказал Федот. - А вот теперь на сердце тяжело тебе не бывает?
Василий задумался, посмотрел на всех по очереди.
- Не тяжко мне, - сказал он. - Только вот сердце болит, да ведь не от этого же. Чист я был душой. Верил. И дело свое справно вел. Сам по деревням из конца в конец изматывался и в ночь, и в грязь. Не грабил же ведь я.
- Давайте-ка, мужики, выпьем, а то холодно что-то от луны от этой, - сказал Федот.
Анна быстро взяла свой стакан, чокнулась со всеми и выпила.
Рыба была слегка переварена и рассыпалась в пальцах как творог. Рыбу жевали и захлебывали короткими глотками ухи.
- Ну, мне косить, - сказала Анна, вставая. - Тут полянка есть, в лесу, бригадир мне ее на корову отдал. Вот пока и покошу пойду при луне.
- Отдал ли он тебе ее? - спросил Федот.
- Отдал, отдал. В счет процентов.
И ушла.
- А что за проценты? - спросил Павел Петрович.
- А что для колхоза накосит за лето, вот из этого сена десять ей на свой двор причитается, - сказал Василий.
- А здесь-то для нее лучше выкосить, и везти близко, и трава лесная повкусней, - сказал Федот.
- Сердце болит. Покурил, и дышать нечем, - сказал Василий и лег на спину, раскинув руки. - Вы пейте, мужики, без меня. Я больше не буду.
Федот разлил водку Василия себе и Павлу Петровичу. Они чокнулись и выпили.
- Я похожу пойду, - сказал Павел Петрович.
- Иди походи, - сказал Федот, - только курева оставь. У нас тут уж второй год папирос не достанешь. А самосад всю душу дерет.
Павел Петрович оставил Федоту курева и тихо пошел по дороге под ярким лунным светом.
Лес близко подступал к деревне и начинался прямо за второй избой. Это был березник лет пятнадцати от роду, еще тесноватый, но уже высокий. Лунный свет рассыпался и тек по его листве. Ветер перебирал листву, и по березнику двигались мелкие легкие тени, будто бесшумная стая птиц переходила с ветки на ветку. Под ногами березник усыпала костяника, сочные плотные гнезда ягод казались вылитыми из черного стекла.
За березником начинался ельник, тоже молодой, но постарше, возрастом лет под тридцать. Здесь было влажно, и под ногами шелестела редкая высокая трава. Пахло грибами. Павел Петрович вспомнил, что тут вот и должна быть где-то поляна, на которую он мальчишкой бегал за белыми грибами. Тут лежало его потаенное место. Грибы росли под высокой березой, в самых ее корнях, один год с одной, другой год с другой стороны. Но где сейчас поляна и береза, разобраться в этом незнакомом теперь ему лесу было трудно. "Да и не заросла ли она?" - подумал Павел Петрович. Но все-таки шел, прикидывая в уме направление.
А впереди блеснул рассеянный свет, и показалась поляна. На дальнем краю поляны спиной к Павлу Петровичу косила траву Анна. Она широко замахивалась и ступала по-мужски. Павел Петрович вспомнил, как она ходила, как косила тогда, еще девчонкой. Нет, не так. Все в ней было тогда легкое, быстрое и даже немного суетливое. В ее глазах, в говоре, в движении плеч под красным сарафаном беспокойствовала тогда смешная торопливость.
Павел Петрович хотел было окликнуть Анну, но сдержался. Он увидел и признал ту большую березу. С тех пор береза взросла, набухла стволом, выгнула и раскинула ветки. Она стала широкая, стала твердая, похожая на сосну. Лунный свет шелестел в ней, мглился и сыпался по листве.
Павел Петрович двинулся к березе. Он двинулся с замирающим сердцем, как на охоте ранним утром. Он присел под березой, под рассыпанным светом ее листвы, и начал шарить пальцами между корней. Корни вспучивались и уходили вглубь, ускользали из-под пальцев Павла Петровича. Павел Петрович шарил и дышал торопливо.
Но вот под ладонью прошелестел гриб, словно чья-то добрая дремлющая щека. Гриб этот белый был матово-бурым, с хрящеватой вздутой ножкой. Он лежал на ладони смирно и никак не мог проснуться. Шляпка его на лунном воздухе светилась мглистой драгоценной тяжестью.
- Анна! - крикнул Павел Петрович.
Анна бросила косить, обернулась и спросила:
- Чего тебе?
- Тут гриб. Белый, - сказал Павел Петрович.
- Я знаю, - сказала Анна. - Беру я их здесь.
- Хороший гриб, - сказал Павел Петрович. - Смотри какой.
- Подожди, догоню до краю, - сказала Анна и снова пошла с косой, ступая крепко и замахиваясь широко.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Тормозя, поезд подкатывал к пустынному и ярко освещенному перрону. На перроне стоял дежурный в шинели, в ушанке, флажок держа прямо перед глазами, словно градусник.
Вокруг вокзала замерла глубоко утяжеленная инеем роща. Поезд встал - ветер подхватил и смел с перрона окурки, распахнул уши зимней шапки дежурного и ударил в рощу, как в облако.
Краев накинул пиджак и выбежал из вагона. Он прошел знакомыми вокзальными закоулками в ресторан и сел за длинный, уставленный тарелками стол. В тарелках был борщ, и пахло от борща сельдереем. Подбежала маленькая белокурая официантка с молодым внимательным лицом и походкой наездницы.
- Осетрина, сто грамм коньяку, и чтобы мне спалось после этого, - сказал Краев. - Ну и, понятно, в срочном порядке.
- Поезд стоит десять минут, и вздремнуть вы можете, как только расплатитесь, - сказала девушка и одним духом явила на стол графин, бутерброд, подсчитала и вернула сдачу.
Она ушла к буфету, где на подоконнике стояла небольшая квадратная радиола. Девушка порылась в пластинках и спросила буфетчицу:
- Я не тебе ли, Клава, отдала пластинку, что купила утром?
- Вот она, - сказала Клава. - Или не помнишь, как подала?
- Где тут за день упомнишь. Мать родную как зовут из головы этими пассажирами выдует, - улыбнулась официантка. - Вроде детская пластинка, Егорке буду на ночь играть.
Краев опрокинул коньяк в рюмку и замер над ней, чуть подняв плечи, как перед стартом.
Девушка поставила пластинку, и медленно, глухо, как тяжелая волна метели, трижды ударила музыка. Краев шумно выдохнул, оглянулся и настороженно склонил голову. Оркестр замер, и слышна стала скрипка, которая текла каким-то снежным склоном, так что чувствовалось только робкое ночное вспыхивание сугроба. Краев сидел напряженно, словно ожидал, что к нему сейчас подойдут и скажут что-то внезапное. Оркестр между тем снова вступил, и пошли от него широкие мглистые покачивания. Краев поднялся, быстро вышел из вокзала и вернулся в вагон. Он собрал в чемодан разбросанные поверх постели дорожные газеты и журналы, накинул шубу, надел шапку и с чемоданом вышел на перрон.
- Гражданин, вы ведь, кажется, до Москвы? - сказала проводница.
- Я остановку сделаю, - ответил Краев.
Он отметил на вокзале остановку, сдал чемодан в камеру хранения, вышел на маленькую заснеженную площадь и увидел серое такси. Он открыл заднюю дверцу машины, сел в глубокое похрустывающее кресло и коротко сказал:
- В Раменье.
- Эк куда, - сказал шофер, не поворачивая головы. - Туда уж два дни пути никакого нет.
- Как это? - строго сказал Краев.
- Метель была.
- Да ведь тут же тракт столетней давности, да и километров семи десятков нет.
- Я бы с готовностью, - обернулся шофер, - дорогу туда сегодня должны были прочистить, да нет у меня разрешения.
- Поехали к диспетчеру, - сказал Краев.
- А чего диспетчер? Мне работать всего три часа осталось.
- Как же мне теперь? Пешком? - строго спросил Краев. - Может быть, в твоей машине ночевать?
- Переночевать и в гостинице можно. А доехать сейчас и с попутной машиной не так уж трудно. Грузовые-то пошли.
- Вези на тракт, - сказал Краев, - вывози за город, высаживай и убивай. У меня в кармане двадцать тысяч - на старые деньги.
Шофер засмеялся, закурил, включил счетчик и поехал через весь город на Раменский тракт.
На тракте было темно и пусто. Слабый ветер дул с севера из лесов, которые терялись во мраке, впереди под черным небом. Машин было мало, и шли они все оттуда, с севера. Краев вышел из такси в распахнутой шубе и встал у обочины.
- Подожди, - сказал он шоферу. - Не поймаю - обратно отвезешь.
Таксист сидел в машине и курил, выключив свет, в темноте, под деревянный стук счетчика.
Машины со свистом шли мимо, и распахнутые полы шубы взметали над трактом. Низко, будто припаянная к дороге, прошла легковая машина. В машине слышалась какая-то музыка. Наконец показался высоко груженный мебелью тупорылый грузовик. Краев поднял над головой шапку. Грузовик остановился.
- Не выпимши? - спросил из кабины шофер.
- Нет. В обед бутылку шампанского. И все.
- Сладко пьешь, - усмехнулся шофер. - Куда тебе?
- В Раменье.
- Не могу, браток, там такая инспекция - с пассажиром обязательно остановят, а я у тещи пиво пил.
- Да брось ты, - сказал Краев, - кто там в глуши ночью будет останавливать…
- Вот ночью и проверяют. Я же знаю. А у меня жена, да дочери десять лет.
- У меня дочери тоже, может, уже скоро двадцать.
- Ты вези его, - крикнул таксист, - у него денег много!
- Ни-ни-ни. Бонжур - привет.
Краев подошел к такси и рассчитался. Он застегнул шубу на все пуговицы, натянул поглубже шапку и зашагал вслед ушедшему грузовику.
- Дурной, замерзнешь! - крикнул таксист.
- Не замерзну, - сказал Краев и прибавил шагу.
Краев шел в лесную темь, которая тянулась до Котласа и Архангельска и до самого океана, здесь и там пробитая старинными трактами, завьюженными проселками дремучих деревень и простенькими заогородными аэродромами сел. Он шел быстро, шел не оглядываясь и набычив голову.
Сзади послышалась машина. Краев не обернулся. Машина поравнялась и затормозила. Это было недавнее такси.
- Обратный конец оплатишь? - спросил шофер.
Краев сел в машину.
- Завезу в лес, ограблю и пропью твои деньги, - улыбнулся шофер, и машина взмыла по тракту на увалы.
- Не хотел я тебя везти, - сказал шофер, - жена болеет уж который день. Хотел сегодня на час-другой пораньше сдать машину. Да вижу, ты уж прямо сердцем рвешься. Родня, что ли, в Раменье?
- Нет, какая родня, - сказал Краев. - Была родня, да вся вышла. А так вроде и родня. Просто съездить захотелось для забавы.
- Вот ведь вы какие, пассажиры, вам забава, а у меня жена одна хворает дома.
- Забава забаве рознь, - строго сказал Краев.
Машина шла по увалам, то вверх, то вниз, и казалось, что она раскачивается на гигантских качелях.
От деревень в ночную пору всегда исходит теплая жилая тишина. Здесь ужинают всей семьей за большим столом, там перед керосиновой лампой сидит девушка и что-то пишет в тетрадь, а тут детишки, растопырив руки, прыгают с крыши в длинный сугроб.
- Сейчас изба смешная будет, - сказал шофер, - такая криволапая.
Краев промолчал.
- Избе этой лет уж сто, - продолжал шофер, - если не больше. Ставили-то ее, когда еще тройки по тракту гоняли. А стоит она на повороте. Пошли машины, и житья старик лишился. Разгонит наш брат машину да, особенно в гололед, отвернуть не успеет и - в стену. А один тракторист, выпивший, правда, был, так чуть в избу не закатил. Чай как раз после бани попивал старик-то, в одних подштанниках на двор и выскочил. Схватил бедняга ружье да на трактор.
Впереди на повороте показалась большая, неистово покосившаяся изба. В завалину торчком на тракт были врыты под окнами три проржавевших бревна. Они глядели сердито, воинственно, и видеть их было смешно. В окнах горел свет. Кто-то сидел спиной к окошку в белой рубахе и пил чай из блюдца, И самовар горел на столе как месяц.
- Оборонился старикашка, - засмеялся шофер.
Краев улыбнулся. И в этом доме, и в этой угористой стуже лесного тракта, и в шуме дорожного ветра он чувствовал все знакомое издавна, но с какого-то дальнего времени вдруг ставшее ему чужим. И теперь он пристально думал обо всем этом и еще о той недавней музыке, которая неизвестно отчего показалась ему близкой. Музыка не оставляла его, она как бы усилилась, и с доверчивой снежной чистотой вела мелодию скрипка. В ней слышалось морозное оцепенение лесных озер, молчание одичавших сторожек, и низкий бег холодных облаков, и дальний запах протопленной печки.
- А здесь разбойники жили, - как бы издали сказал шофер. - Грабили по всему тракту, и пуля их не брала.
- Где же пуле разбойника взять, - сказал Краев.
- Клад зарыли вон в том лесу. По ночам, говорят, собака красная из земли выходит и все ноги облизывает. За одним шофером, сказывают, верст двадцать за машиной гналась. Аж искры из земли летят. Правда, выпивший, слышно, был он. Так машину об березу и рассадил. Страшное место здесь было. Сколько, ироды, людей порешили… Да и теперь в этой деревне народ норовистый, чуть чего - в драку лезут…
И скрипка шла над голосом шофера и над собакой, которая скакала за машиной, прозрачная, красная, и останавливалась, и облизывала ноги. Вступил оркестр, и стало тихо. Только слышно было, как с берез осыпается иней и где-то далеко вдоль реки крадется рысь.
В Раменье приехали поздно. Село лежало во мраке на высоком и длинном холме, под низкими тучами, и свет горел только возле клуба, напоминающего огромную избушку на курьих ножках. На крыльце клуба стояли два вырубленных изо льда медведя с разинутыми пастями. Каждый из них держал в лапе по горящей электрической лампочке. Одному из медведей кто-то положил в пасть окурок, и оттуда валил дымок, отчего казалось, что медведь отдувается. На крыльце толпились девушки в коротеньких пальто, в полушубках, многие были в брюках и в зимних теплых ботинках на "молниях".
- И куда вас теперь? - спросил шофер.
- Гостиница тут есть?
- Старенькая, но есть. В гостиницу?
- Давай в гостиницу, - сказал Краев.
Машина остановилась возле двухэтажного немолодого здания с ситцевыми белыми шторами и ярким светом во многих окнах.
- Приехали.
Краев расплатился.
- Когда теперь назад?
- Завтра в полдень так, пожалуй.
- Вот привезу кого-нибудь и за вами заеду сюда. Веселей со знакомым-то ездить.