Мороз пробивал каэшки, набрасывался на тело, и Семёнов пожалел, что придется заканчивать этот пустой, но очень полезный для ребят разговор. В одной книге – какой, Семёнов припомнить не мог – он вычитал такую сцену. Хирург произвел сложнейшую операцию, спас придворного, и тот, открыв глаза, первым делом спросил: "Как здоровье императора?" И тогда хирург обронил: "Царедворец ожил – оживет и человек". Этот афоризм очень понравился Семёнову, который вообще ценил мысли, навевающие ассоциации. Юмор для него всегда был вернейшим барометром настроения. По своему опыту Семёнов знал, что люди, перестающие шутить, погружаются в депрессию, последствия которой трудно предугадать. Так бывает с теми, кто впадает в полярную тоску, кем овладевают уныние и безнадежность. Тогда в коллективе, особенно в небольшом, могут появиться трещины, он перестанет быть монолитом и оказывается под угрозой распада. Семёнов отдавал себе отчет в том, что такая опасность совсем недавно грозила его пятерке. А теперь успокоился: проснулся юмор – проснулся и коллектив.
Снег на Востоке летом и весной заготавливали впрок, чтобы хватило на суровые месяцы полярной ночи. Метрах в ста от жилого дома находился карьер, туда в погожий день выходили всем составом, пилили ручными пилами спрессованный снег, складывали пудовые монолиты на волокуши и отвозили к помещению. Работа тяжелая, труднее, пожалуй, на Востоке не было, и на ней часто срывались: к черту летела кровью добытая акклиматизация, снова начинались одышка, головные боли, тошнота и прочие прелести горной болезни.
Поэтому можно было лишь порадоваться оплошности товарищей из старой смены, которые, консервируя станцию, недостаточно плотно задраили в потолке люк. В том самом сугробе, что возвышался в кают–компании, снег был не очень крепко сбитый и его заготовка не требовала сверхчеловеческих усилий. Семёнов, Гаранин и Бармин набили снегом два стиральных бака, натаяли в кастрюле воды для питья, заварили чай и пошли к механикам в дизельную.
– Опаздываете! – весело встретил Семёнова Филатов. – Это начальству положено – затягивать гайки!
– Не беспокойся, затяну, – в тон ему пообещал Семёнов. – Всю зимовку на своей шкуре ощущать будешь.
– Шкура у меня дубленая, выдержит!
Изо всех сил старается парень сгладить впечатление от своего "Выходит, загибаться будем?" – подумал Семёнов. Это хорошо, пусть старается, пусть чувствует, что фразу ту никто не забыл. То, что легко прощается, – легко повторяется, прощать нужно с трудом, чтобы семь потов сошло с человека, прежде чем окончательно смоет с себя вину. Хватит самокритичности, осознает до самых потрохов – будет полярником, не хватит – пусть ищет свою долю на материке. А ведь фраза та, если подумать, не случайно вырвалась. Она – и от мальчишеской самоуверенности и, главное, от врожденной неприязни к начальству, которое, по убеждению людей такого склада, всякое дело клонит к личной выгоде и в ущерб подчиненным. Исходи то предложение от Гаранина или Бармина, Филатову и в голову бы не пришло артачиться, а раз от начальства – значит, ищи подвох и встречай в штыки.
– Ладно, посмотрим еще, какая у тебя, шкура. – усмехнулся Семёнов. – Первую порцию снега уже заготовили, ребята, как скажете – начнем его таять.
– Рано. – Склонившийся над дизелем Дугин с трудом выпрямился, положил гаечный ключ на верстак и сунул руки под мышки. – Не успели еще, Николаич, Венька сдуру поморозил правую клешню.
– Ну–ка. – Бармин осторожно снял с руки Филатова рукавицу и присвистнул. – За железо хватался?
– А ты попробовал бы иначе. – Филатов болезненно поморщился. – У Женьки вон шерстяные перчатки в заначке, а рукавицей не всякий ключ возьмешь.
– Обморожение второй степени, – доложил Бармин. – Пошли в медпункт, детка.
– Отдохни, дай ключ, – предложил Дугину Гаранин.
– Нельзя, перепутаете.
– Что перепутаю?
– Порядок затяжки гаек, Андрей Иваныч. Их ведь нужно затягивать не лишь бы как, а от центра к краям крест–накрест, и за каждый прием на пол–оборота, не больше. Иначе такого можно натворить, горячими газами пробьет прокладку.
– А мне доверишь? – спросил Семёнов.
Дугин поколебался
– Лучше потом, Николаич, я сам попрошу.
– Хорошо, мы пока что баки со снегом принесем.
А неквалифицированная рабочая сила пригодилась тогда, когда пришло время затягивать гайки до упора. Казалось, позади самое трудное, а эта работа неожиданно потребовала от всех полной отдачи. Для удлинения плеча рычага в ключ вбили пустотелую стальную трубку и налегали на нее изо всех сил. Если гайка не проворачивалась больше ни у кого, за ключ брался Бармин. Обычно ему удавалось сделать еще пол–оборота, и на этом можно было ставить точку.
Закончили, молча уселись кто куда, выжатые. Бармин принес термос, налил каждому по чашке горячего чаю.
– Двужильный ты, док, с невольным уважением сказал Филатов. – Тебе не клистирами командовать, а подъемным краном работать.
– Да, не пожелал бы я хлюпику вроде тебя встретиться со мной в темном переулке, – охотно согласился Бармин. – Витамины нужно кушать, детка, зубки на ночь чистить, проказник ты этакий! И старших слушаться. Тогда вырастешь большой, толстенький и румяный.
Прикрыв глаза и расслабившись, Семёнов вспомнил о том, как приехал когда–то на побывку к родителям и на редкость удачно и своевременно заболел: не случись того приступа аппендицита, так бы и не познакомился с Барминым и вместо Саши был бы сейчас на Востоке кто–то другой. А нужен был именно Саша, и никакой замены ему Семёнов не видел. Удачно…
Поймал себя на том, что засыпает, встряхнулся и зябко повел плечами. Правильно сказал Амундсен: единственное, к чему нельзя привыкнуть, – это холод. Ничего, скоро согреемся.
Пока механики монтировали на крышке цилиндров стойки коромысел, форсунки и другие детали, Бармин прочистил авиационную подогревальную лампу. С ее помощью натаяли воды в баках и перелили в емкость, потом проветрили помещение, подтащили оба аккумулятора для стартерного запуска, и Дугин подключил их к клеммам стартера.
– Все проверил? – спросил Семёнов.
– Кажись, все, Николаич, можно запускать.
– Ничего не забыли?
Дугин развел руками.
Ощущая сильное волнение, Семёнов покосился на товарищей, столпившихся у дизеля. Все замерли, неотрывно глядя на кнопку стартера.
– Давай, что ли, – хрипло сказал Филатов.
Дугин посмотрел на Семёнова и вдавил большой палец в кнопку.
– Да запускай же! – прикрикнул Семёнов.
Дугин отпустил и снова нажал на кнопку, потом еще и еще.
Стартер не работал.
Белов
Стоковый ветер с купола свирепствовал третьи сутки.
В дома, которые еще со времен Первой экспедиции занесло многометровой толщей снега, свист пурги не доходил, там было тихо и спокойно, и лишь неизбежные, три–четыре раза в день вылазки в кают–компанию заставляли обитателей Мирного проклинать опостылевший стоковый ветер. Впрочем, двадцать пять метров в Мирном – это еще не пурга: далеко ходить никому не нужно (разве что за мясом на холодный склад, что на седьмом километре, там есть аварийный запас), метеоплощадка, аэрология и прочая наука – под рукой, и если соблюдать элементарные требования техники безопасности, такая пурга особых хлопот не доставляет. Ну расчищать двери, выходы из тамбуров нужно, радиозонды с удвоенной осторожностью запускать и к барьеру близко не подходить, чтобы не свалиться в море. Другое дело, если задует по–настоящему, метров на сорок–пятьдесят в секунду; здесь уже всякие шутки в сторону, в двух шагах от дома можно погибнуть. Когда на станцию обрушивались такие ураганы, жизнь замирала. Люди выходила на свежий воздух при крайней необходимости и только в связке, передвигались, держась за леера и по прибытии на место немедленно докладывались дежурному. Многого недосчитывались в Мирном после такого разгула стихии. Ветром опрокидывало столбы электропередачи, гнуло антенны, уносило за тридевять земель все, что плохо лежало, а однажды ураган, переваливший за двести километров в час, сорвал с мертвяков самолет ИЛ–12 и утопил в море его обломки.
Хуже всех в непогоду летчикам. Они вообще по натуре народ деятельный и нетерпеливый, на земле работа для них не работа, по–настоящему полноценность свою они ощущают лишь в воздухе и потому острее, чем люди других профессий, переживают унизительную зависимость от погоды. Особенно полярные летчики, для которых нормальные метеорологические условия – редкое и счастливое исключение. Жесткие наставления и инструкции связывают полярных летчиков по рукам и по ногам настолько, что, если захочешь летать по правилам, будешь почти всегда сидеть на земле. Нигде так природа не сопротивляется авиации, как в высоких широтах. Можно взлететь – на трассе непогода; видимость "миллион на миллион" – в месте назначения низовая пурга; погода лучше не придумаешь – не проходят короткие радиоволны, и нарушается работа компасов, а на ориентиры в полярной пустыне не очень–то надейся; все и везде идеально так самолет обледенел… Хочешь летать в высоких широтах – готовься к тому, что каждый день будешь рисковать, нарушать инструкции. А не нравится такая перспектива – летай над Большой землей. Тоже будут любимые летчиками острые ощущения, но в пределах установленных правил…
Не узнав на радиостанции ничего нового, Белов, держась к ветру спиной, пошел на Комсомольскую сопку и по железной лесенке забрался на смотровую площадку, образованную верхом огромной цистерны.
Мирный замело по самые тамбуры; когда стихали порывы ветра, можно было увидеть лишь силуэты нескольких домиков, защищенных от пурги складками местности. Снежным одеялом покрылись скалы островов, оторвало от берега и унесло в море припайный лед, сторожевыми башнями возвышались айсберги, давным–давно севшие на мель и ставшие неотъемлемой частью здешнего пейзажа. Через месяц–полтора, подумал Белов, многое переменится: могучий лед снова скует море Дейвиса, на свежий припай придут тысячи императорских пингвинов, и понемногу наступят сумерки, переходящие в долгую полярную ночь.
Припай! Был бы он сейчас, многокилометровый железобетонный припай, – никаких проблем, поднялся бы с него в два счета. Ледяной барьер – естественная и лучшая защита от стокового ветра, разогнался бы вдоль берега…
Белов знал одно: раз Семёнов молчит – ему плохо. Рация здесь ни при чем; если даже вышла из строя – на Востоке есть запасной передатчик. А вот если что с дизелями – дело швах, без тепла долго не продержаться…
Остро ощутив свою беспомощность, Белов неожиданно вспомнил, как безусым мальчишкой, только что закончившим летную школу, напросился выручать друга. Было это в сорок третьем, возле Геленджика. Петьку Кольцова подбили в воздушном бою, и ребята видели, как он выбросился с парашютом на ничейную землю. Белов полетел к нему на ПО–2, и вдруг – "мессер". Немец обрадовался уж очень добыча легкая, беззащитный "кукурузник", деваться ему некуда – и рукой провел по горлу: сейчас, мол, будет тебе "чик–чик". Было очень обидно погибать без всякой драки; Белов вытащил пистолет и для очистки совести пульнул по веселому немцу. Попал! Одним–единственным выстрелом сбил "мессера" – в первом боевом вылете. И спас изумленного такой развязкой, безмерно счастливого Петьку. А вернулся на аэродром – комполка Савельев, Герой Советского Союза и замечательный ас, вызвал гордого своей удачей мальчишку из строя и стал ругать его на чем свет стоит. Белов стоял навытяжку, обливаясь потом и с недоумением слушая ругань: может, спутал командир? А тот перевел дух и закончил: "Ну, что мне с тобой делать? Отлупить, в обоз перевести или наградить?" "Наградить!" – со смехом подсказали товарищи. Оказывается, ритуал был такой в савельевском полку…
– Белов тогда на ледовую разведку летал, а Мишка был у него бортмехаником. Самолет на корабле, выход в море все откладывается, и Мишка отправился на берег культурно отдохнуть. Малость перебрал, в каюту идти побоялся и лег спать в шлюпке. Проснулся – на одной ноге есть ботинок, а на другой нет, потерял по дороге. Разозлился, выкинул его в море, надел резиновые сапоги и пошел покупать новую обувку. Только ступил на берег – видит, торчит из грязи потерянный ботинок. Вытащил его, обложил задушевными словами и швырнул в набежавшую волну. Возвращается на корабль с обновой, а один матрос говорит: "Миш, не твой ботинок? В море плавал, выловили". Мишка сердечно поблагодарил, взял ботинок и с такой силой запустил его в море, что чуть сам за ним не вылетел… – Старик идет, братва!
Стряхивая с себя снег, в комнату вошел Белов. Хмуро обвел взглядом лежащих на койках товарищей.
– Дым коромыслом, посуда не вымыта. Кто дежурный?
– Жолудев! – выкрикнул кто–то под общий смех. Белов жестом успокоил возмущенного штурмана, усмехнулся и сел за стол. Шутка имела старое происхождение. Несколько лет назад Жолудев, яростный борец за чистоту и самый аккуратный человек и отряде, попал в нелепое положение. В Амдерме бушевала пурга, и легчики изнывали от скуки в гостинице. В переполненном номере было накурено, на полу валялись окурки, постели разбросаны. И тут в гости к экипажам заявился сам начальник полярной авиации. Вошел, округлил глаза.
– Грязь! Вертеп! Кто окурки набросал?
– Жолудев, товарищ начальник!
– Безобразие! Чья постель перерыта?
– Жолудева, товарищ начальник!
– Где Жолудев?
– Я, товарищ начальник! Только это все…
– Молчать! Всем покинуть помещение, Жолудеву – произвести уборку и выдраить пол! Через час лично проверю. – И взбешенный Жолудев остался выполнять приказ – нрав у начальника был крутой.
Белов забарабанил пальцами по столу, и все притихли
– Леша, – обратился он к радисту, – когда последний раз звонил в радиорубку?
– Только что.
– Ничего?
– Молчат.
Снова барабанная дробь по столу.
– Так… Анекдоты будем рассказывать или мозгами пошевелим? Дима, план аэропорта на стол.
Летчики переглянулись: начальник явно что–то задумал.
– А как думаешь вырулить на полосу? – недоверчиво спросил Крутилин.
– Двумя тракторами, – кивнул Белов. – Спереди и сзади, как на растяжках. Первый разворачивается, второй подстраховывает. Тросы подцепим на шасси. Становимся против ветра, запускаем двигатели и освобождаемся сначала от заднего трактора, потом от переднего. При таком ветре для разбега достаточно метров четыреста, ну, пятьсот . Чего молчишь, Ваня?
– Что–то "ура" кричать не хочется, – пробормотал Крутилин, почесывая в затылке. – Был бы ветер метров пятнадцать…
– Тогда бы и разговора этого не было, – усмехнулся Белов. – А ты, Дима?
– Ты полетишь, Кузьмич, и я полечу, – ответил Жолудев. – Но, скажу тебе, шансов – кот наплакал…
– Ребята на Востоке загибаются, а ты – шансы… Когда связывался с "богом погоды"?
– С полчаса. Двадцать шесть метров, Кузьмич… Может, на полосу и вырулим, а что толку? И самолет и себя поломаем.
– Ну, пусть не пятнадцать метров, – подал голос Крутилин. – Хотя бы двадцати дождемся, Коля.
Белов встал, подошел к телефону, набрал номер.
– Ты, Петрович? Белов. Когда дашь погоду?.. Не знаешь, сукин ты сын? А знаешь, что Серега третьи сутки на связь не выходит? Не бог ты, а трепло!
Бешено швырнул трубку на рычаги.
– Докладывать погоду каждые полчаса. Всем ясно?
Пришла беда – открывай ворота
Проверили, для страховки еще раз зачистили контакты и клеммы.
– Пуск!
Дугин нажал на кнопку.
– Не срабатывает, – упавшим голосом сказал он.
– Вижу, не слепой. – Семёнов обернулся к Филатову: – Тестор!
Филатов засуетился в поисках прибора. Все молчали.
– Проверить аккумуляторы!
Филатов склонился над первым аккумулятором, проверил на плюс и на минус все три банки. Стрелка на шкале тестера прыгала, фиксируясь на цифре 2.
– Порядок, Сергей Николаич, шесть вольт!
– Второй аккумулятор!
На этот раз Филатов возился долго, то и дело зачищал провода, встряхивал тестер.
– Чего копаешься? – не выдержал Дугин. – Давай мне.
– Копайся не копайся… – пробурчал Филатов, вставая. – На трех банках ноль – и все дела.
– Ноль?! – Семёнов изменился в лице. – Что там, Дугин?
Дугин встал, с ненужной аккуратностью почистился от снега. Ничего больше не спрашивая, Семёнов нагнулся над вторым аккумулятором и сорвал с него войлочный чехол. Выпрямился, тяжелым взглядом обвел обоих механиков.
– В Мирном проверяли аккумуляторы?
– А как же, Сергей Николаич, – торопливо откликнулся Филатов. – Не сомневайтесь, новенькие были, с иголочки.
– Ты сгружал?
– Я… Мы вместе с …
– Не ронял вот этот?
Филатов вздрогнул и медленно обернулся к Дугину. Тот недвижно стоял, вперив взгляд в аккумулятор.
– Ну? – резко напомнил Семёнов.
– Не ронял я его, Сергей Николаич…
– Так почему же, – Семёнов говорил тихо, а каждое слово врубалось хлыстом, – в его корпусе трещина? Вот она. Через нее из всех трех банок вытек электролит… Выкинуть эту рухлядь!
Семёнов гневно пнул аккумулятор ногой.
– Погоди, Сергей, – спокойно и увещевающе произнес Гаранин. – Мы–то с Сашей не очень в этом деле… Вышел из строя аккумулятор? Ну и что? Свет на нем клином сошелся?
"Может, и сошелся", – взглядом ответил ему Семёнов.
"Тем более нужно держаться достойно", – взглядом сказал Гаранин.
– Может, это я уронил, когда перетаскивал в дизельную, – виновато предположил Бармин. – Конечно, это, наверное, я.
На слова Бармина никто не обратил внимания.
– Чего вы на меня все смотрите? – вдруг взорвался Филатов. – Не ронял я его! Не ронял!
– Что ты Веня, тебя никто и не обвиняет, мягко сказал Гаранин. – Я уверен, что трещина могла образоваться от разницы температур. А, Сергей?
Семёнов покачал головой, повернулся к дизелю и замер. Рядом стояли Бармин и Гаранин.
Филатов, которою будто что–то душило, сделал шаг к Дугину, рванул подшлемник. Дугин отшатнулся.
– Ах ты, сволочь, – сорванным шепотом. – Смолчал, сволочь…
– Дугин, – позвал Семёнов, не оборачиваясь. – Готовь дизель к ручному запуску.
– Само собой, Ннколаич. – Дугин торопливо подошел к дизелю. – Сначала картер нужно лампой прогреть.
– Сколько тебе на это понадобится времени?
– С полчаса, не меньше, масло–то застыло.
– Какая сволочь!.. – Филатов, шатаясь, побрел к двери. Распахнул ее, содрогнулся в жестоких спазмах. Бармин быстро подошел, стал гладить его по спине.
– Да забудь ты про этот аккумулятор, черт с ним, – ласково, как ребенка, начал успокаивать он. – Идем, разведу тебе сгущенки, чайку пыпьешь…
– Наизнанку… всю душу… – чуть слышно простонал Филатов. – Сволочь… вот этими руками…
Бармин с тревогой прислушивался. К ним приблизился Гаранин.
– Ну, что вы там? – окликнул Семёнов, не заметив предостерегающего жеста Бармина. – Слышали? Будем запускать вручную.
– Вручную? – Филатов оттолкнул Бармина, порывисто обернулся. Глаза его, и так покрасневшие, налились кровью. – Вручную? Да ты знаешь, что такое запускать здесь вручную? Дудки! Лягу и подохну! Пропадите вы пропадом вместе со своим Востоком!