На полпути до Лазарева я решил, что рехнулся, – суша! Не поверил своим глазам, обернулся к Диме Желудеву, тот ошарашенно смотрит на карту. А в шлемофоне Ванин голос: "Ты куда меня завел, Сусанин?" Желудев сунул мне карту под нос: – Курс правильный, не иначе айсберг, Кузьмич! Сумерки, видимость хреновая, включил фары – ну и чудовище! Такого гиганта я еще не видел, конца края нет, не айсберг, а целое государство по морю бродит. На всякий случай занесли на карту: если что, на таком острове преотлично можно отсидеться. Старая привычка: когда лечу, зыркаю глазами по сторонам, фиксирую местечки, сколько–нибудь пригодные для посадки. Даже размечтался: хорошо бы протянулся этот бродяга до самого Лазарева! Так нет, километров через пятнадцать показал нам айсберг свою спину, снова началось море, и я с некоторой грустью полетел дальше, испытывая ощущения циркача, работающего под куполом без сетки.
А минут через сорок поймал себя на том, что чувствую какую–то тревогу. Прислушался к мотору – не хрипит, штурвал податливый, как ручной, а все–таки нет на душе спокойствия, будто точит ее паршивый червячок. Очень мне не понравился этот червячок. Появлялся он в моей жизни, насколько помню, три раза, и всякий раз интуиция меня не обманывала: дважды, когда сбивали, и во Вторую экспедицию, когда летел на Восток с грузом фанеры. Почему появлялся червячок, откуда и по какой причине – убей, не пойму: может, все дело в сомнении, которое не пожелало остаться па земле и спряталось в укромном уголке мозга. Правда, сбивали меня на законном основании: первый раз не вышел сгоряча из боя, хотя расстрелял все боеприпасы, а второй – дотягивал, как пелось в популярной песне, "на честном славе и на одном крыле", с почетным эскортом из двух "мессеров". А с фанерой, будь она проклята, произошла такая история. Везли мы ее на сброс, потому что на Востоке было за шестьдесят градусов и о посадке не могло быть и речи: сесть–то, сядешь, а как взлетишь? Над расположением станции открыли грузовой люк, хотели сбросить фанеру, а она застряла! Парус! Я изо всех сил штурвал на себя, но куда там, вот–вот спикирую! Инструктор, руководивший сбросом, замер в столбняке, а Боря Бродов, мой тогдашний штурман, повис на шнуре – том самом, которым парашютисты пользуются перед прыжком, – и ногами эту фанеру, ногами! Вытолкал – спас самолет и его славный экипаж… А теперь скажите, откуда мой червячок мог знать, что фанера застрянет? А ведь знал, мерзавец, точил!
Значит, стал я продумывать, почему испытываю какую–то неуверенность и даже тревогу. Ну, ресурс выработан – это, конечно, не вдохновляет; однако и не на такой рухляди с песней летали… Открытое море? Тоже понятно, но и такое сто раз бывало в нашей прекрасной жизни… А может, это и мой ресурс выработан? Может, пора уступать штурвал жизнерадостному атлету со свежими сосудами и без признаков гипертонии? Держи карман шире, мой организм пока что вполне устраивает и меня самого, и врачей, и неувядаемую супругу Анастасию Ильиничну.
И тут словно током пробило: вот уже несколько минут я не слышу ведомого!
– Ваня, чего молчишь?
– Разбираемся… Не хочу раньше времени тебя пугать.
– Что у тебя?
– Сами не поймем… Наверное, поршневые кольца… Коля, развернись, посмотри–ка, что там у меня делается!
Из коллектора Ваниной машины вырывались броски черного дыма.
А лететь еще было минут тридцать… Понятно, почему я не люблю открытое море?
– Подбирай высоту, Ваня!
– Не могу… Тягло–то у меня одно, и оно не тянет!
Я летел сзади, морально его подстраховывая, хотя цена такой страховке была ломаный грош.
– Как ераплан, Ваня?
– Трясет чертову кобылу!
– Скажи, пусть облегчает машину, Кузьмич! – проорал мне Самохин. – С кольцами у него или клапана прогорели!
Молодец, спасибо, поставил диагноз! "Больной перед смертью не икал?" Толку–то что? Наверное, поршневые кольца. В их канавках скопился нагар, кольца потеряли эластичность и не прижимались к зеркалу цилиндров… А может, прогорели выпускные клапана – хрен редьки не слаще: в обоих случаях неполное сгорание смеси, потеря мощности двигателя…
– Скорость, скорость удерживай! Сбрасывай спальные мешки, коробки с НЗ!
– Сбросил…
– Ну?!
– Иду на самолюбии, Коля, теряю высоту…
– Держись, Ванюха! До барьера по расчету двадцать пять километров!
– На двадцать пять больше, чем мне нужно… Скоро будем эфтим местом воду черпать!
– Облегчай ераплан! Шубы сбрасывай, Ваня, унты!
Ваня уже потерял метров сто и теперь шел на высоте двести пятьдесят метров. Скорость у него упала со ста пятидесяти до ста двадцати километров в час, дальше падать некуда – разве что в море… Типун мне на язык, тьфу–тьфу–тьфу… Как оно называется, черт бы его побрал… Да, море Рисер–Ларсена… Температура воды минус полтора градуса… А планировать с такой высоты "Аннушка" может… Ни черта она не может"… Несколько сот метров! Продержись, родной, молился я, еще десять минут!
– Сбрасываешь, Ваня?
– Все сбросил… В одних кальсонах прилетим…
– Вижу барьер! Еще немножко, Ваня!
– Тяну…
– Давай, давай, Ваня!
Вот она, желанная, любимая… В жизни так не радовался при виде Антарктиды!
– Заходи с западной стороны, Ваня, там барьер ниже!
– Есть с западной стороны…
– Тянешь?
– Теперь дотяну!
– Ваня, давай хором: "Помира–ать нам ранова–то…"
– Пошел к черту!
– Иду! Полосу видишь?
– Вижу.
– Не оставляй любовь на старость, а торможение на конец полосы!
– Спасибо, дай потом записать!
Одна за другой "Аннушки" приземлились на полосу. К машине Крутилина бежали люди с каэшками и унтами.
Семёнов
Из кают–компании доносились возбужденные голоса; я прикрыл дверь плотней, мне казалось, что я физически ощущаю чудовищное напряжение, которое пронизывало находящихся там людей.
– Слышишь, Ваня? Они уже одной ногой на Большой земле.
Белов и Крутилин пили чай, крутой и крепкий, почти что чифирь; Крутилин резко отставил чашку и обратил ко мне осунувшееся лицо.
– Не уговаривай, Сергей, я не девочка. Когда летел над открытым морем, так вспоминал дедушку, бабушку и председателя месткома товарища Мышкина!
– Так ведь долетел, Ваня? – с наслаждением прихлебывая чай, подал голос Белов.
– Без груза.
– Самолет можно еще облегчить, – напомнил я. – Вспомогательный движок скинуть, вот тебе сто килограммов.
– Капля в море.
Я готовился к этому разговору уже тогда, когда бежал с унтами к самолету Крутилина. Я чувствовал себя преступником. Передо мной сидел не остывший от пережитой опасности друг; он был опустошен, в его мозгу кинолентой прокручивались видения получасового полета на дымящей "Аннушке", и едва лишь он поверил, что остался жив, как его снова заставляют садиться за штурвал. Но другого выхода у меня не было.
– Выкарабкивался ты, Ваня, из переделок и почище. Помнишь, как в Мирном садился на одной лыже?
Лицо Крутилина порозовело.
– Было дело… – не без удовлетворения припомнил он.
– А помнишь…
– Но тогда я только своей шкурой рисковал…
– Мы с Андреем были у тебя на борту.
– Так вы свои…
– Ручаюсь за ребят, они согласны.
– Год отзимуешь, на что угодно согласишься, лишь бы домой… Не помешай ты нам, Сергей, прилететь за тобой на ЛИ–2 – не было бы этого разговора. Себя вини.
– Запрещенный прием, Ваня. Сам знаешь, чем мог закончиться тот полет.
– Моторы остынут, поэты! – нетерпеливо возвестил Белов.
– Разогреем, – отмахнулся я. – Так летим, Ваня?
– Видишь, сивый клок? – угнетенно спросил Крутилин.
– Ну?
– Час назад он был черный, как уголь!
– Ай–ай–ай! – Белов насмешливо поцокал языком. – В любой цирюльне тебе за трешку такой вороной блеск наведут!..
– Люди устали, Ваня, очень устали.
– Хотят вместе со мной у Нептуна отдохнуть? – Крутилин становился все мрачнее. – Тягло–то у меня одно – и оно не тянет! Сообразил?
– Сдавайся, Ваня. – Белов похлопал его по плечу. – В случае чего на тот айсберг сядем, что на полпути. Снимай с ераплана всякую дребедень.
– Может, последние штаны прикажешь снять?
– А что? – с бесшабашной веселостью откликнулся Белов. – Механики тебе из консервной банки такой фиговый листок заделают, что Аполлон позавидует!
– Кончай канитель, Сергей, – устало проговорил Крутилин. – Нас два экипажа, итого восемь душ. Снаряжай Андрея и еще одного–двух, из тех, кого на раз курнуть осталось, и поехали. Выручал я тебя, когда мог…
– Значит, восемь человек останутся зимовать второй год…
Несколько часов назад я был бы счастлив, узнав, что смогу эвакуировать троих. Я и сейчас счастлив, что Андрей в любом случае улетит, он, безусловно, откроет этот краткий список. Кто кроме него? Конечно, Пухов – это два, от него я избавлюсь с особым удовольствием. Груздев?.. Нет, Груздев останется, Нетудыхата больше заслужил право на Большую землю. Они улетят. Для всех остальных жизнь превратится в сплошную муку, много месяцев пройдет, прежде чем исчезнет боль от такого удара. Слишком частым был переход от надежды к отчаянию, от отчаяния к надежде. Вспомнился Пухов, его крик: "Человек не рояль, Сергей Николаич, на нем нельзя играть!" Я представил себе, как войду сейчас в кают–компанию и скажу – ударю в душу, разобью в кровь, уложу наповал… Тошно мне стало от этой мысли.
– Зимовать второй год, – повторил я. – У меня, Ваня, нет власти заставить тебя лететь. Но не думаю, что там, на Большой земле, тебе будет легче от этого.
– Имей же совесть, Сергей! – с горечью воззвал Крутилин. – Мы и сюда летели – закон нарушали: на двух одномоторных над открытым морем. Ведь даже если долетим, начальство из меня лапшу резать будет. Не видать мне больше неба!
– Шевелев с нами, полярниками, пуд соли съел. Он поймет, Ваня.
– Как хочешь, не могу, – решительно отрезал Крутилин.
– Вот–вот, заштормит, Серега. – Белов встал, задернул "молнию" куртки. – "Обь" уйдет от айсберга, и тогда нам хана, будем зимовать вместе. Давайте, гаврики, ставить точку.
Коля меня поразил – я ждал от него другого. Я посмотрел ему прямо в глаза – в них читался какой–то намек, обещание! Наверное, так просто казалось, и было это только сочувствие: "Хотел бы тебе помочь, но не могу, сам видишь – не могу". Что ж, давайте – только не точку, восклицательный знак я поставлю! Нас трое в этой комнате, и все мы правы: Ваня в том, что не хочет лететь на машине, которой больше не верит, Коля в том, что времени больше нет, но я тоже прав. Горько тебе Ваня, станет от этой правды…
– Что ж, Ваня, – сказал я, – что ж, дорогой ты мой Иван Петров сын, тогда вместе с экипажем ты будешь зимовать здесь, со мной.
Крутилин изумленно развел руками.
– Ну, даешь ты, Серега, ну, ты даешь!
– Надеюсь, – я стал максимально резок, – ты не станешь отрицать моего права на такое решение?
– Воля твоя, но с людьми все равно не полечу.
– Решено, – кивнул я. – Сколько возьмешь на борт, Коля?
– Шесть гавриков и по шесть кило барахла на брата.
– Бери семь без всякого барахла.
– Заметано.
Крутилин смотрел на меня невидящими глазами.
– Ты это всерьез, Сергей?
– Куда уж серьезнее, Ваня. Твои ребята только полгода не видели Большой земли, а половина моих уже на пределе.
– Что ж, – горестно проговорил Крутилин. – Прозимуем, Сергей Николаич, авось не впервой… Пойду ребят обрадую…
– Летим, Ваня, где наша не пропадала! – вскинулся Белов, и в его глазах я вновь увидел тот самый намек. – Бери четверых, остальных я дотащу.
Крутилин покачал головой.
– Привык ты лихачить, Коля! Тебе что, тебе Шевелев все простит, а мне за эти полеты такие ордена пропишет!..
Белов засмеялся.
– Так у меня уже вся трудовая книжка в его орденах! Строгачом больше, строгачом меньше… Да и Свешников нас не даст в обиду! Я тут прикинул, что у тебя еще можно снять, слушай и мотай на ус: ну, вспомогательный движок с генератором и щитком – сразу килограммов сто двадцать, газовую плиту и баллон с газом – еще чуть не центнер, кресло второго пилота ко всем чертям – Антарктиде на память, электрическую печку! Инструментов килограммов тридцать! Сдавайся, Ваня!
– Был бы я один… – Крутилин мучительно колебался. – Нет, не возьму греха на душу.
Сразу сгорбившись, он пошел к дверям. Белов неожиданно мне подмигнул, я никак не мог понять, куда он клонит.
– Погоди, торопыга, – остановил он Крутилина. – Я полечу на твоем драндулете. У меня народ битый, вытянем.
Крутилин замер, медленно обернулся, лицо его пылало.
– Смотри ты, дым из глаз идет! – развеселился Белов.
– Сукин ты сын, Колька… – Крутилин возвратился, сел на стул. – Ниже пояса бьешь, стервец… Ладно, Серега, зови нотариуса.
– Вот это по–нашему! – Белов радостно захохотал. – Давно бы так, чего Ваньку валять!
Я обнял Крутилина.
– Век не забуду, Ваня.
– Ты еще этот век проживи. – Крутилин высвободился, мрачно усмехнулся. – Если, конечно, со мной, а не с Колькой полетишь, гражданин кандидат каких–то наук.
Я развел руками.
– Закон зимовки, Ваня, имею право выбора. – Я проводил летчиков до двери и прошелся по комнате, приводя в порядок свои мысли. – Такие дела, кандидат каких–то наук…
Вбежал Костя.
– Николаич, "Обь"… торопят, синоптики с ума сходят!
– Скажи, минут через десять, Крутилин самолет раскулачивает.
Забыв прикрыть дверь, Костя поспешил в радиорубку, а я стал осматриваться, чтобы не оставить в суматохе важных бумаг.
– Песню спеть на дорожку? – донесся голос Филатова.
– Весельчак! – раздраженно бросил кто–то.
– Обидно, без вещей… – Это Пухов. – Сколько раз на дрейфующих барахло тонуло, а сейчас сам бросаю.
– Решено, кто с Крутилиным? – Это, кажется, Дугин,
– Нам с Веней там спальные места оборудуют, – Сашин баритон, – Костя просился… Может, и ты с нами, Женька?
– Чего он там тянет? – Это Димдимыч по моему адресу.
– Не может начальство без эффекта, – с иронией, Груздев. – О чем задумались, Иван Тарасович?
– Хорошо у нас под Полтавой… Уже вишни цветут…
– Вишни… Кто про что…
– Не нравится – не слухай.
– Ну, долго он еще там будет?
– Спокойнее, друзья, время у нас есть.
– Андрей Иваныч, а нельзя гитару под полой – контрабандой?
Я взял портфель с бумагами, еще разок осмотрелся и вышел в кают–компанию. Все притихли. Я сел на свое место за столом.
– Прошу слушать меня внимательно, друзья. Положение с самолетами всем понятно и объяснений не требует. Думаю, что четыре добровольца, готовые лететь на самолете Крутилина, назовут себя сами…
– Мы с Веней… – начал Бармин.
– Подожди, Саша, я не закончил. Одним из четверых буду я, остаются трое…
– Мы с Веней…
– Да подожди, черт побери!.. Крутилин всячески облегчает самолет, каждый килограмм на учете, поэтому полетят с Крутилиным не те, кто первым открыл рот, а те, кто легче.
– Хороша демократия! – Груздев пожал плечами. – Вы же первый нарушили этот принцип.
– Прошу без лишних слов, Груздев. Моя кандидатура не обсуждается, должно же начальство, – я усмехнулся, – иметь какие–то привилегии.
– Как угодно, – сухо заметил Груздев.
– Да, мне так угодно. На очереди…
– Гаранин, – безапелляционно заявил Андрей. – По весу я, кажется, вне всякой конкуренции.
– Остаются две вакансии, – констатировал я. – Георгий Борисович, я искренне сожалею, но на вид вы один из самых легких.
– Я тоже от этого не в восторге, – согласился Груздев. – Что говорит Крутилин, сколько шансов долететь благополучно?
– Он предпочитает об этом не говорить. Вас это смущает?
– Это не имеет значения. Считайте, что нас трое.
– Спасибо.
– Не пойму, за что, но пожалуйста.
Я обвел глазами товарищей. Бармин и Филатов подались вперед, Томилин бросал на меня жгучие взгляды, вытирал пот со лба Дугин…
– Женя, сколько ты весишь?
– Чего?
– Сколько весишь, спрашиваю?
– За восемьдесят… восемьдесят два…
– Погоди. А ты, Димдимыч?
– Мой вес не имеет значения. – У Скорикова задрожали губы.
– Это ответ?
– Да.
– Значит, так? – Я был ошарашен и огорчен.
– Так.
– Что ж, ваше право, Скориков. – Я отвернулся от него. Радист Скориков больше для меня не существовал. – Вы, Пухов?
– Конечно.
– Что конечно?
– Лечу.
– С кем, черт возьми?!
– С вами, Сергей Николаич, – с некоторой торжественностью возвестил Пухов и встал по стойке "смирно", что было немного смешно.
Я с запоздалым сожалением подумал, что бывал несправедлив к этому пусть довольно трудному, но честному человеку. И не только к нему. И признать это нужно немедленно.
– Евгений Палыч, Георгий Борисович, – сказал я, – кто старое помянет, тому глаз вон?
– Это приказ начальника? – Груздев и здесь остался верен себе.
Я молча пожал им руки.
– Все, друзья. Семёнов, Гаранин, Груздев и Пухов летят с Крутилиным. Остальные – с Беловым. Ну, в добрый путь!
– Николаич! – выкрикнул Саша. – Я как доктор требую, чтобы меня отправили вместе с Гараниным!
– Ничего, Саша. – Андрей улыбнулся, положил руку ему на плечо. – Расстанемся на пару часов.
– Может, кто передумает, так я как штык! – волнуясь, сказал Томилин. – У меня и дочка всего одна… и вообще не в первый раз… Вот вместо Георгия Борисыча могу… Уважьте, Борисыч!
– Спасибо, Костя, – Груздев гордо вскинул голову, – но это не в моих правилах. Я своего места не уступлю.
– Евгений Палыч! – Филатов рванулся к Пухову. – У нас и вес почти что одинаковый… и мать у вас старушка…
Пухов покачал головой.
– Тебе, Веля, спешить туда, – он показал глазами на потолок, – рановато. У тебя еще впереди столько, на всех нас хватит.
– Может, вы, Андрей Иваныч? – безнадежно спросил Филатов.
– Хороший ты, Веня, парень, но глупый, – ласково сказал Андрей.
* * *
Одна за другой "Аннушки" покинули станцию Лазарев. Самолеты набрали высоту и взяли курс на Север. Впереди летел Крутилин, за ним Белов.
Трудно отпускает Антарктида…