Хозяйка была не против и, открыв заднюю дверцу, взмахом руки пригласила Лэда забраться внутрь. Один прыжок, и колли уже оказался на подушках, где и улегся. Сама Хозяйка села впереди с Хозяином. Автомобиль тронулся. До парома было шесть миль.
Теперь, когда его морда смотрела в сторону дома, Лэд мог бы проявить больший интерес к новому окружению, но всю его способность чувствовать поглотил ужасный намордник. Миланский собор, Тадж-Махал, долина реки Арно на закате - люди годами мечтают о том, чтобы их увидеть. Но покажите их человеку, у которого болит зуб или, хуже того, жмут новые ботинки, и скорее всего, на достопримечательности он обратит не больше внимания, чем Лэд - на улицы Нью-Йорка.
Он принадлежал лесу, озеру, холмам, этот гигантский колли с могучими плечами, крохотными белыми лапками, длинным коричневым мехом и скорбными глазами. Раньше он никогда не бывал в городе. Мириады сливающихся звуков сбивали его с толку и пугали. Мириады смешивающихся запахов вторгались в его чувствительные ноздри. Вихрь бессчетных многоцветных огней жег и туманил глаза. Звуки, запахи, огни для него были непривычны и неприятны - так же, как беспорядочные толпы людей на тротуарах и сутолока и давка транспортного движения, сквозь которое с большим трудом вел свою машину Хозяин.
Но самым новым и самым противным из всех новшеств этого дня был намордник.
Лэд практически не сомневался в том, что Хозяйка не понимает, как досаждает ему намордник. Никогда не проявляла она злонамеренности по отношению к нему - или к кому-либо еще, жестокость ей вовсе была не свойственна. То есть она просто не понимает. Кроме того, когда он пытался сбросить намордник, она не ругала его. Значит, ношение этого пыточного орудия - не Закон. И Лэд чувствовал себя вправе продолжить свои попытки избавиться от ненавистной штуки.
Тщетно бил он ее лапой, сначала одной, потом двумя. У него получалось чуть сдвинуть намордник в сторону, но не более того, а каждое новое движение стальных прутьев ранило его нежный нос и еще более нежные чувства сильнее прежнего. Лэд пробовал тереться намордником о подушки сиденья - с тем же неутешительным результатом.
Тогда Лэд посмотрел на спины своих богов и едва слышно заскулил. Этот звук не был услышан в шуме и гаме вечернего города. А по собственной воле - чтобы сказать доброе слово или приласкать страдальца - ни Хозяин, ни Хозяйка не оборачивались: они с головой ушли в неразбериху дорожной ситуации. Чтобы избежать столкновения, им приходилось отдавать управлению машиной все внимание до последней капли. Неподходящее это время для бесед и поглаживаний.
Лэд поднялся на лапы. Поскальзываясь на кожаном сиденье и пытаясь удержать равновесие, он стал изо всех сил тереться углом намордника о стойку опущенной крыши автомобиля. Он стремился создать такое усилие, которое ослабило бы хватку противной штуковины.
В этот момент на проезжей части образовался просвет. Хозяин прибавил скорость и, обогнав грузовик, резко свернул на боковую улицу.
Из-за внезапного маневра автомобиля Лэд потерял равновесие, и его швырнуло к одной из задних дверец.
Дверь, неплотно закрытая, не выдержала, когда об нее ударились восемьдесят фунтов, и распахнулась настежь. В следующий миг Лэд оказался на грязном асфальте.
Колли шлепнулся на бок с такой силой, что из него вышибло дух. Прямо у него над головой горели две фары того самого грузовика, который только что обогнал Хозяин. Грузовик ехал добрых двенадцать миль в час, а пес упал всего в шести футах от его широких передних колес.
Помните, что колли отличается от всех животных на земле. В худших своих проявлениях это скорее волк, чем пес. А в лучших может похвастаться молниеносным волчьим инстинктом, которого нет ни у одной другой породы собак. Вот по этой-то причине Лэд и не был раздавлен насмерть там и тогда, не погиб моментально под передними колесами трехтонного грузовика.
Шины уже коснулись его шерсти, когда Лэд напрягся, подобрал под себя все четыре лапы и отпрянул в сторону. Грохочущий грузовик пронесся всего в шести дюймах от него.
После экстренного прыжка Лэд сумел приземлиться на лапы, вне досягаемости грузовика, но не на той стороне дороги. Он приземлился под самым бампером легкового автомобиля, мчавшегося в обратном направлении. И опять прыжок, подсказанный инстинктом и только им одним, спас собаку от этой новой смертельной угрозы.
Лэд тряхнул мордой и стал жалобно оглядываться в поисках своих божеств. Но в слепящем свете фар, среди мельтешения машин даже опытный человеческий глаз не смог бы отыскать нужный автомобиль. Более того, Хозяйка и Хозяин уже проехали с полквартала по другой, менее запруженной улице и наверстывали упущенное в пробках время, прибавив скорость, а затем снова свернули на северо-запад. Они не оглядывались назад, потому что прямо перед ними ехала машина, водитель которой не очень уверенно чувствовал себя за рулем, судя по его манере вождения, и Хозяин пытался как можно безопаснее обогнать его.
До самого Риверсайд-драйва, то есть еще почти полмили, ни Хозяин, ни Хозяйка не обернулись для приветливого словца или взгляда любимой собаке.
А в это время Лэд стоял в растерянности посреди площади Колумбус-серкл и тяжело дышал. Миллион разнообразных машин, от старенькой колымаги до трамвая, казалось, мчались прямо на него - со всех сторон одновременно. Только он отскочит, увернется, проворно избежит одной угрозы, как на него уже надвигается другая или пятьдесят других.
И все то время, что он пытался уклониться от опасности, его испуганные глаза и трепещущие ноздри выискивали Хозяйку и Хозяина.
В этой мешанине вспышек и сумерек его зрение ничего не говорило ему, кроме того что очередное урчащее авто вот-вот собьет его насмерть. Но его нюх поведал ему то, о чем не мог поведать с самого утра: что за вонью бензина и конины и бессчетными людскими запахами чувствуется близость полей, лесов и воды. Вот к той благословенной смеси привычных ароматов и пытался проложить Лэд свой рискованный путь.
Только благодаря чуду удачи и ловкости сумел он пересечь Колумбус-серкл и выбрался на тротуар, идущий вдоль низкой стены из серого камня. Позади той стены, подсказывал Лэду нюх, лежали мили газонов, деревьев и озер. Это был Центральный парк. Однако запах парка не принес с собой запаха Хозяйки или Хозяина. А к ним он стремился бесконечно сильнее, чем даже в возлюбленный сельский край. Он пробежал по тротуару несколько родов, нерешительный, тревожный, глядя во все стороны. Потом, должно быть, заметив в противоположном направлении фигуру, показавшуюся ему знакомой, бросился туда и бежал на полной скорости на восток примерно половину квартала. Там он совершил опасный выход на середину гудящей моторами улицы, обманутый видом проезжающей машины.
Эта машина двигалась со скоростью двадцать миль в час. Но менее чем за квартал Лэд нагнал ее - несмотря на то что ему приходилось то и дело уклоняться от столкновений и под лапами у него был непривычный замасленный асфальт. Когда он оказался возле машины, один взгляд кверху сказал ему, что погоня была напрасной. И он опять проделал полный опасностей пусть к тротуару.
Там он и остановился, испуганный, удрученный - потерянный!
Да, он потерялся. И он понял это - понял со всей ясностью, как какой-нибудь горожанин, силой волшебства вдруг перенесенный в необитаемые Гималаи. Он потерялся. И Ужас сковал его душу.
Обычная собака могла бы и дальше растрачивать силы и рисковать жизнью, бесцельно носясь взад и вперед, с надеждой подбегала бы к каждому встреченному незнакомцу на своем пути и разочарованно отходила бы от него, а потом начинала бы все заново.
Лэд был слишком мудр для этого. Он потерялся. Его обожаемая Хозяйка почему-то оставила его, и Хозяин тоже, они бросили его в этом сумасшедшем месте - совсем одного. Он стоял там, безнадежно понурив голову и опустив хвост; его большое сердце онемело.
Потом он вспомнил о том, что противный намордник все еще на нем. В стрессе последних минут Лэд забыл о боли и раздражении, которые доставляла ему эта вещь, а теперь они еще усугубили его отчаяние.
Как больное животное уползает в лес или пустынное место в поисках покоя, так и больной душой Лэд отвернулся от лязга и едкой вони улицы, чтобы отыскать пятачок живой природы, запах которой он недавно учуял.
Он перепрыгнул через серую стену и с треском приземлился в безлистный кустарник, который окаймляет южную границу Центрального парка.
Здесь тоже были люди, и огни, и автомобили, но их было меньше и они были дальше. Пса окружали темнота и одиночество. Он опустился на мертвую траву и часто задышал.
Стоял конец февраля. Погода в последние день-два установилась мягкая. Бурая земля и черные деревья издавали смутный запах неторопливой весны, хотя менее чуткие ноздри, чем ноздри Лэда, его не различили бы.
Сквозь горечь на сердце и гнетущую боль от намордника Лэд стал осознавать, что он устал и что внутри у него все свело от голода. Подобно большинству легко возбудимых собак, во время Выставки он пил много воды и отказывался проглотить хотя бы кусочек пищи. Он утомился и извелся сильнее, чем после пятидесятимильной пробежки. Ужасные волнения прошедшего получаса окончательно лишили его сил.
Голода он не чувствовал и сейчас, потому что у собак голод ходит в паре с покоем, но вот пить ему хотелось невыносимо. Лэд поднялся со своего сырого ложа из прошлогодней травы и устало потрусил к озеру. У края воды он остановился с намерением попить.
На озере все еще держался размокший лед, но теплая погода покрыла его сверху тонким слоем талой воды. Лэд попытался лакать эту воду, чтобы утолить нестерпимую жажду. Но не смог.
Намордник почти на дюйм выдавался над его носом. То ли ремешки были неправильно подогнаны, то ли бесплодные старания Лэда стянуть его тому виной, но в громоздкой стальной конструкции что-то заело и она перестала открываться. Лэд не мог раздвинуть челюсти ни на полдюйма.
С огромным трудом ему удалось высунуть наружу кончик розового языка и коснуться им воды, но пить таким образом, по одной капле за раз, было очень долго и болезненно. В конце концов Лэд прекратил это (не потому, что утолил жажду, а потому, что измучился) и отвернулся от озера.
Следующие полчаса прошли в кропотливых, мучительных и абсолютно бесполезных попытках избавиться от намордника.
Все было тщетно, он снова улегся, тяжело дыша. Страшно хотелось пить. Нежный нос был исцарапан и кровоточил, а намордник сидел на морде так же прочно, как раньше. Еще один поход к озеру, чтобы претерпеть танталовы муки ради нескольких капель влаги, - и уникальный мозг доведенной до жалкого состояния собаки начал усиленно работать.
Больше Лэд не позволял себе отвлекаться на намордник. Опыт, полученный с кровью и болью, доказывал, что самостоятельно снять его он не может. Не оставалось у пса и надежды на то, чтобы найти Хозяйку и Хозяина в шумливом и дурно пахнущем городе за парковой стеной. Определив эти два момента как непреложную данность, Лэд стал думать о том, что делать дальше, и понял, что делать нужно только одно: идти домой!
Домой! В Усадьбу, где протекала его счастливая, чудесная жизнь, где обитали два его божества, где не было шума, вони, опасностей, как здесь, в Нью-Йорке. Домой, туда, где Покой!
Лэд поднялся и стал глубокими вдохами втягивать душный воздух и медленно оборачиваться вокруг себя: раз, другой, третий, высоко держа голову и шевеля ноздрями. Целую минуту он так принюхивался. Потом опустил голову к земле и побежал трусцой на северо-запад. Больше в нем не было растерянности. Он двигался так уверенно, словно гулял по лесу за Усадьбой - по тому лесу, который изучил вдоль и поперек еще в дни щенячества.
(Наша история - не сказка, не фантастические небылицы, а потому я не буду делать вид, будто могу объяснить, как Лэд сумел отыскать верное направление к Усадьбе, до которой было тридцать миль. Точно так же не могу я объяснить другой реальный случай, когда в 1917 году один колли проделал путь в четыреста миль от дома нового владельца на юге Джорджии до крыльца своего прежнего и горячо любимого хозяина, проживавшего в Северной Каролине. Не в моих силах открыть секрет путешествия почтового голубя или весеннего перелета утки на север. Господь наделяет некоторых животных целым набором необычных способностей, полностью отказывая в них человеку. Ни собаковеды, ни глубоко копающие психологи объяснить этого не могут.)
Итак, Лэд побежал на северо-запад и через полмили оказался перед низкой стеной Центрального парка в западной его части. Искать проход он не стал, а просто перескочил через ограду и приземлился на Восьмую авеню в середине квартала.
Не покидая тротуара и не обращая внимания на редких в этот час прохожих, он добежал до ближайшего перекрестка и там свернул на запад, на улицу, ведущую к Гудзону. Так невозмутимо и уверенно выбирал он путь, что никто не принял бы его за потерявшуюся собаку.
Над Девятой авеню тянулась надземная линия городского метро. Чуткие собачьи уши ломило от железного дребезга. Многократно отраженный грохот проезжающей электрички так оглушил Лэда, что он едва сообразил отскочить от едущего в центр трамвая.
Но он бежал дальше. На следующем перекрестке свернул на Амстердам-авеню. Патрульный на пути в полицейский участок на Западной Шестьдесят девятой улице, чтобы заступить на ночное дежурство, очевидно, слишком углубился в размышления о высоких материях и потому не заметил большого заляпанного грязью пса, прошлепавшего мимо.
Такая невнимательность лишила патрульного возможности получить хороший довесок к заработку. Потом в участке он узнал, что туда только что приезжали мужчина и женщина, оба в очень расстроенных чувствах, и предложили награду в пятьдесят долларов тому, кто отыщет крупного коричнево-белого колли, отзывающегося на кличку Лэд.
Когда собака добралась до Амстердам-авеню, его окликнул тонкий детский голосок. Трехлетняя девочка - облачко золотого, белого и розового - переходила дорогу под опекой толстой женщины в черном. Малышка заметила Лэда, когда тот поравнялся с ними.
С радостным визгом девочка бросилась к колли и обвила обеими руками его мохнатую шею.
- Ах! Ах! Собачка! - пищала она восторженно. - Ах, какая милая, славная собачка!
Да, Лэд ужасно торопился домой, и Лэд был ужасно измучен душой и телом, но его большое сердце не могло оставаться глухим к искренней симпатии. К тому же детей он боготворил и с удовольствием сносил любые их манипуляции с собой.
Детское объятие и детский голос заставили его остановиться, и он дружелюбно замахал пушистым хвостом. Закованный в намордник нос потянулся к розовому личику на одном с ним уровне, чтобы поцеловать его. Девочка крепче обняла собаку и прижалась мягкой щечкой к коричневой морде.
- Обожаю тебя, собаченька, - прошептала она на ухо Лэду.
Но тут над ними нависла толстая женщина в черном. Она свирепо отдернула ребенка от собаки. Потом, заметив, что грязь с плеча Лэда запачкала белое пальтецо девочки, женщина вскинула перевязанный бечевкой сверток и звучно шмякнула им по собачьей голове.
Лэд даже присел от тяжелого удара, а затем его горькое удивление утонуло в волне возмущения. Это неприятное толстое существо в черной одежде - не мужчина, и потому Лэду пришлось ограничиться оскалом белых зубов и угрожающим рыком в самой глубине гортани.
Женщина отпрянула в испуге и громко закричала. В тот же миг рядом с ней оказался патрульный, идущий в участок.
- Что случилось, мэм? - спросил он.
Женщина направила дрожащий пухлый палец на Лэда, который возобновил свой путь на северо-запад и уже был на середине проезжей части.
- Бешеная собака! - выпалила она. - Она… она укусила меня! Хотела укусить, по крайней мере!
Не дослушав последней уточняющей фразы, патрульный пустился в погоню. Как минимум это был вожделенный шанс быть упомянутым в книге учета произведенных операций. На бегу он вытащил пистолет.
Лэд уже достиг западного тротуара Амстердам-авеню и там свернул на боковую улицу. Неспешной волчьей рысью он с легкостью преодолевал милю за милей.
К тому времени, когда полицейский оказался на углу улицы и авеню, пес опережал его на полквартала. Блюститель порядка, по-прежнему на бегу, прицелился и выстрелил.
Так вот, всем (пожалуй, кроме только что поступивших на службу патрульных и киногероев) известно, что стрелять на бегу - это значит исключить всякую возможность попадания в цель. Ни один стрелок, ни один человек, имеющий хотя бы отдаленное представление о стрельбе, не станет так делать. Даже самый меткий снайпер не может надеяться на то, что его пуля попадет в цель, если во время выстрела он трясет рукой и всем своим телом в такт беговым движениям.
Пуля полетела вверх и вправо, разбив окно на втором этаже. От выстрела по узкой улице прокатилось гулкое эхо.
- Что случилось? - оживился паренек - один из стайки мальчишек, стоящих вокруг бочки, в которой они устроили костер.
- Бешеная собака! - пропыхтел полицейский, поспешая за колли.
Мальчишки тут же с радостью присоединились к погоне и моментально обогнали патрульного, который тем временем произвел второй выстрел.
Лэд почувствовал, как его левую ляжку пробороздила раскаленная добела стрела боли - словно его ударили хлыстом. Он развернулся прыжком, чтобы увидеть невидимого врага, но обнаружил, что за ним с воплями несется с полдюжины мальчишек да следом неуклюже топает человек в синем и размахивает чем-то ярким.
Лэд вовсе не жаждал компании такого рода. Он всегда недолюбливал незнакомцев, а этим, похоже, вздумалось поймать его - и помешать ему добраться до дому.
Он развернулся и продолжил путешествие на северо-запад с удвоенной скоростью. Крики "ату!" и "лови!" зазвучали громче, и к группе преследователей подключились еще три-четыре добровольца. Отовсюду неслось: "Бешеная собака! Бешеная собака!"
Никто из этих людей - и полицейский в их числе - не имели никаких доказательств того, что колли взбесился. В Нью-Йорке или в любом другом городе за год не увидишь и двух по-настоящему бешеных псов. Тем не менее в человеческом горле всегда наготове этот глупый крик "Бешеная собака!", и вырывается он на свободу при малейшем предлоге.
Остается только гадать, сколько тысяч злополучных и совершенно безвредных домашних псов за год вот таким же образом преследуют, отстреливают, пинают, насмерть забрасывают камнями - во имя Гуманности, как же иначе! - только потому, что какому-то идиоту свисающий язык или неуверенность покажутся свидетельствами почти иллюзорного заболевания под названием "бешенство".
Собака потерялась. Она в смятении бродит туда-сюда. Мальчишки бросаются в нее камнями или устраивают погоню. От страха у нее вываливается язык и стекленеет взгляд. И тогда непременно послышится: "Бешеная собака!" И миролюбивого, милого питомца с радостью предают смерти.