Конечно, в дикой природе попугаи не используют слова людей; даже от тех попугаев, которые живут рядом с людьми, никто никогда не слышал, чтобы они подражали человеческой речи. Они также не имитируют механические звуки или звуки природы, в отличие от некоторых видов шалашников и лирохвостов, которые славятся многообразием своего репертуара (они способны идеально имитировать собачий лай, жужжание бензопилы или пение других певчих птиц).
Так что же попугаи имитируют в дикой природе?
– Друг друга, – сказал Берг. – Они имитируют "звуковые подписи" друг друга – звуки, которые являются их именами. Потребовалось немало времени, чтобы выяснить это, потому что попугаев чрезвычайно трудно изучать в дикой природе.
– Но зачем попугаи имитируют "звуковые подписи" друг друга?
– В этом и заключается следующий вопрос, и он довольно серьезный, – увлеченно продолжал Берг. – Имитация звуковых сигналов других попугаев может помочь им в жизни в поиске пищи, партнеров и гнезд, но как? Мы знаем, что они тратят много времени, энергии и мозгов, чтобы это сделать, поэтому должна быть какая-то цель, какое-то репродуктивное преимущество. Но какое? Именно это я и пытаюсь выяснить.
Исследование Бергом звуковых сигналов воробьиных попугайчиков привели его в область, которую он никогда не планировал исследовать как полевой орнитолог: эволюция детства, детская психология и развитие, а также исследование того, как люди овладевают языком. Как вообще ребенок учится говорить? Как птенец воробьиного попугайчика, который вылупляется беспомощным и почти немым из яйца, изучает свои звуковые сигналы? Существуют ли какие-нибудь параллели между ними?
Самцы и самки попугаев, как и люди, учатся произносить звуки на протяжении всей жизни. Они изучают звуковые сигналы так же, как мы учимся говорить, слушая и имитируя других. Птенцы воробьиных попугайчиков издают свои первые еле слышные звуки за несколько минут до вылупления из яйца. В двухнедельном возрасте птенцы начинают пищать, прося пищу. В четыре недели, когда птенцы уже оперились и готовы вылететь из гнезда, они издают звуки, которые напоминают лепет младенцев. При этом за неделю до стадии "лепета" каждый птенец получает свою собственную "звуковую подпись" – свое имя.
– Мы пытаемся выяснить, как появляются их имена, – сказал Берг. – Является ли этот процесс врожденным, то есть наследуется на генетическом уровне, а значит, запрограммирован у них в мозге, или же это результат обучения? Предыдущее исследование разных видов попугаев в неволе показало, что "звуковые подписи" присваивают друг другу члены семьи.
Берг как раз проводил эксперимент, чтобы выяснить, поступают ли воробьиные попугайчики в дикой природе таким же образом и почему. По результатам теста он надеялся узнать, какие именно члены семьи присваивают "звуковые подписи" – имена птенцов.
– Возможен также вариант, – пояснил он, – что родители дают птенцам имена так же, как и мы даем имена нашим детям. Если это окажется правдой, тогда это будет первый случай, когда ученые смогли обнаружить "присвоение имен" еще у одного вида, кроме людей. И тогда воробьиные попугайчики и, вероятно, многие виды попугаев в целом послужат наглядным примером того, как и когда наши младенцы приобретают речевые навыки.
– Было бы очень здорово, если бы попугаи оказались хорошими моделями для подобных исследований, – сказал Берг. – Ни один из наших живущих родственников-приматов, даже шимпанзе, не заполнит этот пробел, потому что они не умеют разговаривать.
В текущем полевом сезоне Берг планировал записать контактные звуковые сигналы пятидесяти конкретных воробьиных попугайчиков, которые будут принимать участие в его эксперименте, или хотя бы стольких птиц, сколько он сможет найти. Именно этим, как оказалось, мы и должны были заниматься в течение ближайших нескольких дней. Берг надеялся, что я не заскучаю, поскольку искать птиц определенного вида то же самое, что искать иголку в стоге сена. Я же на самом деле была поражена, что кто-то вообще может пытаться охотиться на пятьдесят отдельных птиц, каждая из которых размером с попугая и цвета зеленых листьев. Даже если бы эти птицы были окольцованы, найти их на этой огромной открытой местности казалось просто невозможным. Я лелеяла надежду увидеть хотя бы одного. Вдруг Берг остановился. Он навел свой бинокль на воробьиного попугайчика, пролетевшего мимо нас.
– Вы слышали этот писк? – спросил Берг. – Это одна из наших [исследуемых] птиц, и это ее контактная "звуковая подпись", ее имя. Именно это имитируют другие попугайчики.
Одна из наших исследуемых птиц? Я не остановилась, чтобы спросить у Берга, откуда он знает об этом, потому что захотела увидеть птицу своими глазами и услышать ее "звуковую подпись". Я хотела услышать, как попугайчик называет свое имя.
– Пип… пип… пип… пип… пип.
– Вы имеете в виду это "пип"? – спросила я, изучая попугайчика в бинокль. Я была озадачена и немного разочарована, хотя старалась этого не показывать. Контактная "звуковая подпись" попугайчика – его имя – оказалось таким коротким и тихим, что больше напоминало писк только что вылупившегося цыпленка.
– Да, этот писк; именно его я изучаю, – сказал Берг и добавил: – Я знаю, о чем вы думаете. Когда я впервые услышал его, я подумал: "Вы что, шутите? Я не буду это изучать. Я имею в виду, разве может птица издавать более скучные звуки? Но я также подумал, что мне не потребуется много времени, чтобы исследовать этот звук, и что, вероятно, я попаду на обложку журнала Science, только показав, как птицы используют этот звук и что он означает. Но, – сказал он, глубоко вздохнув, – птицы кричат и поют с такой скоростью, что мы не в состоянии разобрать эти звуки и услышать все то разнообразие, которое на самом деле присутствует в этом писке. Выяснить это оказалось не настолько просто, как я думал.
Хотя Берг уже опубликовал некоторые из своих исследований в ведущих научных журналах, а также получил долгожданную для орнитолога награду, он знал, что всегда будут люди, считающие, будто он напрасно тратит свою жизнь, изучая то, что наши уши воспринимают как тихий, незначительный звук. Он остался в этом проекте, потому что хотел найти ответы на интересующие его вопросы. Если бы он смог выделить имена попугайчиков из их писка, то стал бы на шаг ближе к разгадке их болтовни в целом. В чем, в конце концов, смысл имени? Задумайтесь на минуту о том, как и почему вы обращаетесь к своим друзьям по имени. "Привет, Джек", – говорите вы, надеясь привлечь своего внимание приятеля. Метод работает. Джек поворачивается и смотрит на вас. Он отвечает, также называя вас по имени: "Привет, Джил". Теперь вы оба готовы начать разговор.
Могут ли животные общаться с животными своего вида? Существуют ли у них какие-то свои способы общения или вокализации, похожие на человеческий язык? Дарвин думал, что должны быть, так как мы можем понимать крики и жесты обезьян, лай и проявления эмоций у собак. И хотя он не выяснил, как развивался человеческий язык, ученый предполагал, что все это происходит посредством одной из великих сил эволюции, естественного отбора. "У человека есть инстинктивная потребность в общении, – отмечал он. – Это можно заметить, наблюдая за болтающими ребятишками". Другими словами, языковые способности человека имеют биологическую историю, даже если нам нравится думать, что мы говорим на языке ангелов.
До недавнего времени, однако, большинство ученых уклонялись от вопроса о происхождении человеческой речи. Ноам Хомский, наиболее влиятельный лингвист XX века, еще в 1975 году утверждал, что человеческий мозг наделен "языковой способностью", и считал, что она появилась denovo. Это означает, что она, даже если и была врожденной, возникла не в результате естественного отбора, а значит, не имела отношения к коммуникативным способностям других животных. Он считал, что данный вопрос даже не стоит изучать, поскольку невозможно исследовать происхождение человеческого языка. Мнение Хомского разделяли многие другие ученые до начала 1990-х годов. К тому времени волна эволюционного мышления охватила когнитивные науки и достигла лингвистики. Новые открытия в области генетики, нейронауки и методах визуализации головного мозга помогли установить удивительные и неожиданные связи между вокализацией животных и нашим языком. В 2002 году даже Хомский отступил от своих прежних утверждений и в своей статье в журнале Science, написанной в соавторстве с эволюционным биологом Текумсом Фичем и психологом Марком Хаузером, призвал исследователей изучить эволюционные (в смысле биологические) корни языка. Ученые должны были попытаться отделить те аспекты языка, которые однозначно принадлежат только человеку, от тех, которые используются совместно с другими животными.
Лингвисты, однако, еще не готовы принять тот факт, что у других видов животных может быть обнаружено что-то наподобие языка. Человеческий язык все еще считается уникальным в животном мире, таким же особенным, как линии вдоль хобота слона или эхолокация летучей мыши. Лингвисты говорят, что в звуковых сигналах животных не хватает ключевых элементов истинного языка: способности использовать абстрактные символы, такие как слова, бесконечного разнообразия форм общения о прошлом, настоящем и будущем. Напротив, они считают, что животные могут общаться только о настоящем, о том, что происходит в данный момент, сейчас. Их звуковые сигналы в значительной степени восклицательные: "Я хочу партнера!", "Я вижу еду!", "Я вижу врага!", "Эта часть территории моя! Берегись!" И они повторяются. То, что нам кажется очаровательной трелью, на самом деле может просто означать: "Это мое! Берегись! Это мое! Берегись!"
Большинство лингвистов также настаивают на том, что звуковые сигналы животных не соответствуют элементарным правилам грамматики и синтаксическим принципам построения предложений. Однако в последнее время некоторые ученые, которые более внимательно прослушали звуковые сигналы других существ, утверждают, что у некоторых видов есть нечто аналогичное нашим правилам языка.
В лесах Берега Слоновой Кости приматологи, изучающие самцов мартышек Кэмпбелла, успешно перевели крики обезьян, которые означали, что они заметили хищников. Другие ученые расшифровали подобные тревожные крики у других приматов, луговых собачек, сурикатов и кур. Но у мартышек Кэмпбелла также было нечто похожее на синтаксис, или "прото-синтаксис", как называют его приматологи, то есть они добавляли дополнительные звуки к своим основным звуковым сигналам для изменения их значения. Мы делаем так же, когда изменяем слово сосед на слово по соседству. У мартышек Кэмпбелла были три звуковых сигнала, обозначающих опасность: hok (хок) – для орлов, krak (крак) – для леопардов и boom (бум) – для всяческих нарушений, не угрожающих жизни (например, падающая с дерева ветка). Объединяя эти звуки, обезьяны могут образовывать новые сообщения. Мартышка Кэмпбелла, которая хочет, чтобы другая обезьяна присоединилась к ней, кричит: "Boom boom!" (Бум-бум!) Как поясняют французские и британские команды, которые уже записали и изучили эти вокализации, это означает: "Я здесь, иди ко мне!" "Krak krak!" (Крак! Крак!) можно перевести как: "Осторожно, леопард!" Но когда обезьяны объединяют два сигнальных звука: "Boom boom krak-oo krak-oo krak-oo" (Бум бум крак-оо крак-оо крак-оо), то имеют в виду нечто совсем иное: "Смотри, падающее дерево!" Добавляя звук "оо", они фактически удваивают свой репертуар таким образом, что крик Krak-oo (Крак-оо) уже звучит как сигнал общей тревоги, предупреждая других о любой малейшей опасности. В то же время сигнал Hok-oo (Хок-оо) говорит остальным обезьянам об опасности скрытой (например, на ветку присел орел или появился соперник из конкурирующей группы). Звук оо служит чем-то вроде суффикса в человеческом языке, как утверждают ученые. Также обезьяны обмениваются фразами, изменяя их последовательность. Вероятно, они ведут нечто наподобие разговоров или, по крайней мере, обмениваются информацией. Так же, как, по мнению Берга, делают попугайчики.
Хотя Берг еще не перевел ни одной конкретной вокализации попугайчиков (кроме их контактных "звуковых подписей"), его работа изначально доказывает, что они также разделяют и объединяют свои звуковые сигналы, причем даже более сложными способами, чем обезьяны. Попугайчики учатся произносить свои собственные имена и имена других попугайчиков, чего обезьяны сделать не могут, потому что они не умеют разговаривать. Таким образом, хотя у многих видов обезьян есть контактные звуковые сигналы и они понимают звуковые сигналы друг друга, они не используют их в качестве имен, как это делают попугайчики.
Все это позволяет предположить, что вокализация попугайчиков, как и всех попугаев, может иметь сходство с человеческим языком. Это не умаляет достижений приматологов. Перевод звуковых сигналов других животных является чрезвычайно сложной задачей. Ученые, расшифровывающие звуковые сигналы мартышек Кэмпбелла, потратили около десяти лет на изучение истории жизни обезьян, приучение их к людям, наблюдение за их поведением в различных ситуациях, записывание звуковых сигналов приматов и последующий их анализ в лаборатории. И все это было сделано только для того, чтобы выделить шесть звуков. Для ученых, занимающихся такой работой, это своеобразный марафон на длинную дистанцию или эстафета, за исключением того, что темпы продвижения больше похожи на медленную ходьбу, к тому же еще нет четко обозначенной финишной линии.
Берг начал свой марафонский забег по расшифровке звуковых сигналов попугайчиков в 2003 году. Он унаследовал этот проект от Стива Бейссингера, эколога из Калифорнийского Университета в Беркли, который в 1985 году в этой же местности заметил пару попугайчиков, гнездившихся в столбе забора.
– Попугаи обычно гнездятся высоко в кронах деревьев, и именно поэтому их чрезвычайно трудно изучать, но эти гнездились всего в метре от земли, – вспоминал Бейссингер в телефонном разговоре. – Мне сразу стало интересно: "А будут ли они гнездиться в искусственно созданных гнездах?"
Два года спустя, поэкспериментировав с дизайном, он из куска трубы из белого ПВХ длиной около метра сконструировал искусственный столб. Он обмотал его проволочной сеткой, вырезал вход, отступив около пятнадцати сантиметров от верха трубы, и установил съемные крышки сверху и снизу. Затем он насыпал на дно трубы деревянную стружку, повесил новоизобретенное приспособление возле дома и стал ждать. Примерно через месяц туда вселилась пара попугайчиков. На следующий год Бейссингер повесил еще сорок ПВХ-коробок, и многие из них вскоре были заняты.
С разрешения хозяйки одноэтажного дома Сесилии Блом Бейссингер сделал 106 таких скворечников и разместил их на расстоянии девяти метров друг от друга на столбах забора. Попугайчики начали селиться в скворечниках. Это была настоящая открытая лаборатория попугаев в дикой природе. Хотя Бейссингер и не понимал этого в 1987 году, но когда он создал свой первый скворечник, то начал самое продолжительное исследование диких попугаев в мире. "Больше нигде в мире не существует ничего подобного для изучения попугаев в дикой природе", – сказал мне Джек Брэдбери, эксперт по попугаям и советник Берга в Корнелле. По словам Брэдбери, "это феноменальная система", потому что за птицами можно наблюдать и проводить эксперименты на протяжении всей их жизни. Для исследования звуковых сигналов попугайчиков ученые могли разместить несколько видеокамер и записывающих устройств внутри скворечников, чтобы наблюдать за физическим и вокальным развитием птиц с момента закладки яиц и до момента, когда птенцы вылупятся. Когда я приехала в 2009 году, проект продолжался уже двадцать два года.
Бейссингера прежде всего интересовала экология и поведение попугайчиков, потому что о диких попугаях на тот момент было известно очень мало и они относились к одной из наиболее уязвимых групп птиц в мире. "Одна треть видов попугаев Нового Света находится под угрозой исчезновения из-за браконьерства и утраты мест обитания, – пояснил исследователь. – Я надеялся, что те данные, которые мы собрали, смогут помочь". (И помогло: некоторые открытия команды повлияли на разработку нормативных актов, которые регулировали условия импорта диких птиц в Соединенные Штаты Америки.) Бейссингер и его команда изучили демографию попугайчиков, их социальную систему и "асинхронность вылупления птенцов" (это означает, что возраст братьев и сестер в гнезде попугайчиков варьируется от нескольких дней до двух недель). В течение последующих шестнадцати лет ученые, окольцевав тысячи птиц и наблюдая за ними, собрали данные обо всех аспектах жизни попугайчиков, описали три тысячи попыток гнездования и проследили за судьбами шестнадцати тысяч яиц.
К тому времени как Бейссингер передал проект Бергу для его исследований вокализации, он успел собрать генеалогические и генетические данные о более чем 8500 попугайчиках вместе со всеми подробностями их повседневной жизни. Он записал данные, объединив их в две огромные книги, которые хранятся в его домике на ранчо. (Ученые также внесли эту информацию в компьютерные базы данных.)
– Эти книги для нас – как Библия о попугайчиках, – сказал Берг, выложив их однажды на обеденный стол в лаборатории, расположенной на ранчо, которая одновременно была и кухней, и складом. – Вы даже знаете, кто кого родил.
Перелистывая страницы, Берг объяснил, что исследователи пользуются этой книгой, чтобы определить генеалогию и родословную каждой птицы и понять их сложные семейные отношения. При разработке эксперимента ученые пытаются контролировать как можно большее количество переменных, что довольно трудно сделать с популяциями диких животных, о происхождении которых обычно практически ничего не известно. Но родословные попугайчиков в этой книге настолько подробные, насколько они могут быть в лабораторных условиях, где записывать все данные из жизни лабораторных животных – это стандартная практика. Благодаря этим данным эксперименты Берга с дикими попугайчиками стали возможными.