12
Меня и Николая Оводова судили вместе с участниками восстания на "Скором". В зале заседаний военно-окружного суда было душно и тесно от множества людей. Больше половины помещения занимали подсудимые: бывшие мои сослуживцы и те, которые пришли с других кораблей, когда началось восстание. Они сидели бок о бок на плотно сдвинутых во всю ширину зала скамьях. Нашиванкина я заметил сразу и очень обрадовался. Он сидел во втором ряду, недалеко от меня, печальный и бледный, с перевязанной рукой. Его привезли из госпиталя. Горькая улыбка тронула осунувшееся лицо Дормидонта, когда он увидел меня. "Жаль, что очутились здесь, но что поделаешь", - означала она.
Чарошников густо оброс черной бородой, был строг, задумчив, серьезен. В серых добродушных глазах его вспыхивали искорки любопытства, когда он посматривал на судей. Иван Пушкин казался вялым, рассеянным и безучастным. Слева от него сидел Алексей Золотухин с заострившимся, настороженным лицом. Он не сводил с членов суда зеленоватых глаз. С другой стороны боком прижался к Ивану Пушкину маленький, незаметный помощник хозяина трюмов Дмитрий Сивовал. Он был спокоен и, казалось, отдыхал после тяжелых авральных работ.
В первом ряду сидел Антон Шаповал. Он выделялся среди остальных могучим телосложением. Шаповал часто оглядывался и подолгу смотрел на товарищей изучающим взглядом, словно проверял - все ли так, как нужно. И на суде он не собирался сбросить с себя бремени добровольно возложенной ответственности. Все в нем говорило, что борьба не кончена и много придется еще бороться, защищать, доказывать. Если всех других объединяло выражение видимой или кажущейся умиротворенности, то в нем все дышало неуспокоенностью, протестом. На загорелом лице его напряжен был каждый мускул, каждая клетка. В темной глубине глаз светилась упорная мысль.
Подсудимые были одеты как попало: кто в бушлате, кто в шинели либо форменной рубахе - кого в чем схватили. Все на них было просто, обыденно. Почему-то бросались в глаза помятые, извалявшиеся брюки, заправленные в сапоги.
Председательствовал генерал-майор Шинкаренко, сухой, высокий старик с седыми бакенбардами и розовым, гладко выбритым подбородком. Справа и слева от него сидели члены суда. Я всмотрелся в серые лица судей и заметил на них скрытое волнение, беспокойство, глубоко спрятанную тревогу.
"Они не уверены в своей правоте", - сделал я первое открытие после выхода из камеры.
Четыре с половиной часа читали обвинительное заключение. Казенными, сухими выражениями были изложены преступления обвиняемых, указаны характер и степень виновности.
- Лейтенант Николай Оводов обвиняется в том, - гундосил секретарь суда коллежский регистратор Миллер, - что, командуя эскадренным миноносцем "Тревожный", семнадцатого октября, стоя на мостике и имея на судне в наличии всю команду, а лично при себе револьвер и быв очевидцем проявления восстания на миноносце "Скорый" и нападения бунтовщиков на капитана второго ранга Куроша, не принял никаких мер к подавлению восстания. Он же не сделал никаких распоряжений для противодействия мятежникам на случай попытки овладеть его судном, чем мятежники и воспользовались - ворвались на "Тревожный" и захватили его. По требованию бунтовщиков открыть снарядный погреб лейтенант Оводов приказал квартирмейстеру Кочергину отдать ключи от оных погребов, а сам удалился в каюту…
…Обвиняется лейтенант Алексей Евдокимов в том, что, командуя миноносцем "Безупречный"… - зашелестели в ушах слова, а мне почему-то захотелось пить, - когда мимо этого миноносца проходили под красным флагом "Тревожный" и "Скорый", явно занятые нижними чинами, восставшими с оружием и производившими обстреливание правительственных зданий, он, видя это и имея по состоянию вверенного ему миноносца полную возможность прибегнуть к действию оружием против мятежников, не принял никаких мер…
Миллер вздохнул, быстро и нерешительно посмотрел на сидящих в зале и уткнулся в бумагу.
- Матрос первой статьи Шаповал (он же Товарищ Андрей) обвиняется в том, что взбунтовал на явное восстание миноносцы "Бодрый" и "Сердитый". Он же командовал ружейным обстрелом миноносца номер "шестьдесят семь", а также призывал к восстанию "Властный" и "Беспощадный", стоявшие у стенки Угольной гавани.
Ему же было поручено руководством "Владивостокской военной организации" осуществить на деле план восстания.
Матрос первой статьи Дормидонт Нашиванкин обвиняется в том, что поднял на миноносце "Скорый" мятежный флаг, - ровным, без ударений, голосом читал коллежский регистратор Миллер, - стоял на рулевой вахте до конца восстания и по приказаниям убитого подстрекателя по кличке Товарищ Костя и умершей от ран неизвестной женщины по кличке Товарищ Надя управлял маневрами миноносца.
Обвиняется Алексей Золотухин в том, что стрелял в заведующего отрядом миноносцев капитана второго ранга Балка и ранил его.
Иван Чарошников состоял в руководстве и во время восстания находился на мостике. При аресте оказывал отчаянное сопротивление.
…Иван Пушкин, состоя по списку в команде миноносца "Бравый", пришел во время беспорядков на "Скорый" с явным намерением принять в них участие. Во время восстания добровольно исполнял обязанности на подаче снарядов к носовому орудию.
…Дмитрий Сивовал обвиняется в том же.
…Василий Боханов обвиняется…
Внимательно выслушав обвинительное заключение, я понял, что Раден произвел следствие добросовестно. Суду известно было почти все о происходивших событиях. Но нити руководства где-то обрывались. А в том, что вооруженное восстание готовилось, не сомневался никто.
На вопросы председательствующего и членов суда подсудимые отвечали коротко, нехотя. От предъявленных обвинений некоторые отказывались наотрез. И лишь Антон Шаповал говорил много. Он усиленно выгораживал товарищей, старался взвалить на себя как можно большую долю вины.
- Только я один из всех сидящих здесь виноват как руководитель и организатор восстания, - говорил Шаповал. - Со дня прихода на "Скорый" я вел агитационную работу на миноносцах. Мне помогали Решетников и Пойлов. Они погибли… Втроем мы готовили восстание.
Судьи слушали его с неохотой, с видимым безразличием.
- Я же накануне восстания агитировал в учебных ротах Сибирского флотского экипажа, чтобы поддержали. Стрелял и, кажется, ранил ротного, - взмахивая смятой в кулаке бескозыркой, говорил Шаповал. - Я проник в казармы Тридцать четвертого полка, чтобы поднять солдат, но мне не повезло. Предусмотрительные командиры вывели роты на плац и гоняли их маршем до ночи, - усмехнулся Шаповал. - Я был в Диомиде, в минном батальоне, когда началось там. Я знаю наперед свой приговор, но и меньшей вины бы хватило, чтобы расстрелять меня…
- А мы повесим тебя, - густым, сочным басом произнес генерал Шинкаренко.
- Вы можете повесить меня, - твердо продолжал Шаповал, - но вина сидящих на скамье подсудимых невелика, и строго карать их вы не имеете права. Они исполняли мою волю и волю двоих погибших товарищей.
- Военный суд полномочен решать по своему усмотрению, - вяло перебил его генерал и лишил слова.
Вторично вызвал Шаповала на разговор капитан первого ранга Раден, выступавший в роли свидетеля.
- Скажите, подсудимый Шаповал, вы знали, для чего поднимали корабли на восстание против власти? - спросил он.
- Да. Я это делал сознательно.
- Чего вы хотели этим достигнуть?
- Захватить все суда, стоявшие в порту, поднять на восстание гарнизоны Приморья и силою оружия ломать государственный строй. А потом на развалинах царизма строить государство рабочих и крестьян, без буржуев и помещиков, без эксплуатации.
- Ну, а те, что шли за вами, понимали это… э… знали, на что поднялись?
Шаповал замялся на секунду.
- Это вы их сами спросите, - ответил он, немного выждав.
- И спрашивать незачем. Понимали они! Напрасно их защищали. Я видел сам, как они действовали. Если бы с японцами так воевали.
- И воевали! - раздалось несколько голосов.
- Когда я увидел приближавшиеся под красным флагом миноносцы, мне сделалось жутко, - Раден зябко пожал плечами. - На "Скором" прислуга целиком находилась у орудий, действовала так, что будь это учения - приз получила бы. А у меня на лодке некому снаряды было подносить. Мичманы да кондукторы таскали. Сам я наводчиком стоял…
- От таких, как вы, одна лишь пакость на земле, - с ненавистью глядя на капитана первого ранга, негромко произнес Шаповал.
Приглашенный в суд мичман Нирод поливал обвиняемых грязью, клеветал. Широкобородый, похожий на адмирала Макарова, капитан второго ранга, с ясными, как у детей, голубыми глазами, свидетель с транспорта "Ксения", долго морщил и кривил лицо. Не выдержал, встал и хотел выйти. Но, передумав, повернулся к графу Нироду и громко, на весь зал, произнес:
- Постыдились бы вы, мичман, ведь воевали вместо…
Нирод избегал встречаться со мной взглядом. И только раз я заметил, как остановились на мне холодные, без блеска, глаза графа. "Дослужился, либерал, сиди теперь с ними", - прочитал я в них. Ничего, кроме гадливости, не питал я больше к своему бывшему сослуживцу.
Суд шел третий день. Устали и подсудимые и судьи. Матросы, привыкнув к новым условиям, шумели, переговаривались.
Когда стали читать приговор, наступила мертвая тишина.
- "По указу его императорского величества тысяча девятьсот седьмого года ноября двадцать второго дня, - густым, не стариковским голосом начал генерал Шинкаренко, - Приамурский военно-окружной суд под председательством военного судьи генерал-майора Шинкаренко, в котором присутствовали члены суда полковник Врублевский и подполковник Пипко, при секретаре коллежском регистраторе Миллере, слушал дело о лейтенантах Алексее Петровиче Евдокимове и Николае Николаевиче Оводове и нижних чинах: Антоне Шаповале, Дормидонте Нашиванкине, Алексее Золотухине, Иване Чарошникове, Николае Филиппове, Николае Данилове, Иване Пушкине, Дмитрии Сивовале… - Перечислив десятка три фамилий, генерал стал читать мой послужной список:
- Лейтенант Евдокимов, из унтер-офицерских детей, уроженец Кронштадта, гардемарином с 6 октября 1899 года, мичманом с 25 сентября 1902 года, лейтенантом с 4 апреля 1904 года, имеет ордена: святой Анны третьей степени с мечами и бантом, святого Станислава второй степени с мечами и бантом и третьей степени с мечами и бантом, серебряную медаль в память войны 1904-1905 годов. Под судом не был… - Последовала формулировка моего преступления. Генерал скорчил кислую мину, продолжил:
- Выслушав настоящее дело, суд признал виновными вышеперечисленных нижних чинов миноносца "Скорый" в том, что, совместно с убитыми и умершими от ран минно-артиллерийским содержателем Пойловым, баталером Решетниковым, неизвестной женщиной (Товарищ Надя) и другими мужчинами, личности коих не установлены… - при этих словах подсудимые встали, обнажили головы. Стало тихо. Голос генерала звучал сухо и жестко, как жесть:
- …по предварительному между собой соглашению в достижении целей тайного сообщества, они поставили своей задачей истребить командный состав судов и войсковых частей, захватить в свои руки управление войсками с целью силою оружия насильственно изменить установленный в России законный образ правления.
Около восьми часов утра семнадцатого октября, после того как Пойлов и Решетников выстрелами из револьвера убили лейтенанта Штера и капитана второго ранга Куроша, они совместными силами захватили миноносец и вступили в бой с миноносцами "Смелый", "Статный", "Грозовой" и канонерской лодкой "Маньчжур". Миноносец "Скорый" вел орудийный огонь по кораблям и правительственным зданиям до тех пор, пока верные долгу суда не привели его в негодность для боя.
Указанные нижние чины являются руководителями и организаторами восстания.
Обращаясь к применению законов, суд нашел: первое - что деяния подсудимых лейтенантов Евдокимова и Оводова представляют собой беззаконное бездействие власти против вооруженного бунта, что предусмотрено седьмым пунктом сто сорок четвертой статьи и сто сорок пятой статьей Военно-морского устава о наказаниях.
Суд избрал взамен ссылки на житье в Сибирь отдать их в арестантские роты, и за неимением таковых Оводова по лишении дворянства, чинов, а Евдокимова - воинского звания и орденов исключить из военной службы и заключить в тюрьму сроком на три года. Второе: за недоказанностью вины матросов Антона Першина, Порфирия Ро́га и Кузьму Коренина по суду оправдать, из-под стражи освободить…"
Я увидел удивленное и словно испуганное лицо минера.
- Думал, каторга, а вышло - в Харьков ехать, - глухо проговорил он.
С внезапной силой захватило меня чувство острой радости, словно оправдали меня. Я увидел, вернее, почувствовал на миг шелест осенней рябины, прохладу убранного поля, ручей… "Хорошо, что все это скоро будет радовать его", - пронеслось в голове…
- "Третье: нижних чинов миноносца "Скорый" матроса первой статьи Антона Иванова Шаповала, двадцати трех лет, матроса первой статьи Дормидонта Евлампия Нашиванкина, двадцати двух лет, матроса первой статьи Алексея Павлова Золотухина, двадцати двух лет, матроса первой статьи Ивана Прокофьева Чарошникова, двадцати трех лет, машиниста второй статьи Николая Филиппова (по его словам, Михайлова), двадцати трех лет, хозяина трюмных отсеков Ивана Степанова Пушкина, двадцати шести лет, подручного хозяина трюмов Дмитрия Максимова Сивовала, двадцати четырех лет, Николая Данилова, двадцати двух лет, Григория Мешанина, двадцати четырех лет, Тихона Отребухова, двадцати трех лет, Василия Боханова, двадцати двух лет, и Дмитрия Головченко, двадцати пяти лет, за явное восстание исключить из военной службы, лишить всех прав состояния в соответствии со статьями двадцать второй - двадцать четвертой "Об уголовных наказаниях" тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года и подвергнуть смертной казни через расстреляние".
Кто-то удивленно и громко ахнул. Судьи молча стояли против осужденных, растерянно пряча глаза. На выбеленных, как стены зала, лицах матросов - недоумение и ярость. Лица судей недвижны, но под высохшей дряблой кожей - испуг.
"Эти люди не правы, и они это знают, - подумал я, - их точит червь сознания неоправданной жестокости".
В жуткой тишине зала судебных заседаний навис призрак насильственной смерти.
"Неужто никто не спасет их от ненужной казни? Разве полным здоровья людям только и осталось, что носом в черную яму с пулей в затылке? Этого не может быть! Кто-то должен отменить бесчеловечный приговор!"
Из раззолоченной рамы, щуря близорукие светловыпуклые глаза, смотрел на приговоренных Николай Второй. Царственный лик, украшенный великолепной бородой, выражал немое одобрение.
- Всех не расстреляете, - с твердым спокойствием сказал Нашиванкин. Сел. Принялся торопливо поправлять повязку.
- Будьте вы прокляты! - раздались голоса из задних рядов. - За нас отомстят! Наступит и ваш час!
- Палачи!
- Убийцы!
- Изверги!
Поднялся и вышел вперед Антон Шаповал.
- Товарищи! - громко произнес он. - Мы пойдем на казнь, твердо зная, что будем отомщены, как будет отомщена вся пролитая народная кровь. Смерть наша только увеличит пламя, которое скоро уже поглотит палачей наших и все творимое ими зло… Да здравствует народ и его пробуждение! Пусть наша свежая кровь запылает великим огнем всенародного восстания и да придет же наконец та святая жизнь в мире и любви, то счастье, за которое мы вместе боролись!
Сидевший со мной рядом лейтенант Оводов вытирал платком мокрые от слез щеки. За три дня он почернел, осунулся, стал странно, по-стариковски сутулиться.
- Какое варварство, какая бесчеловечность! - возмущался он. - Непростительная низость!
Я помог ему снять с кителя погоны (свои я оставил в камере). Мы поздравили друг друга с новым званием. В зале раздался звон шпор. Конвойные стали выводить осужденных во двор.
Когда вышли на улицу, нас окружила толпа людей. Их отгоняли окриками и прикладами растерянные конвойные. Осужденные остановились. Жандармы отталкивали плачущих женщин.
Николай Оводов, упав лицом на плечо высокой, стройной женщины в черной меховой шапочке, громко рыдал, тяжело вздрагивая и дергаясь. Женщина с нежностью, тихо говорила ему что-то. Глаза ее были печальны, а свежее миловидное лицо алело ярким румянцем и на морозе казалось веселым.
- Не следовало бы их благородию так ронять себя, барыня, - сказал ей Пушкин, только что осужденный к расстрелу, - не подумали бы люди, что мы…
Женщина вспыхнула, отпрянула от него, сверкнула глазами. Но сразу же смягчилась, сконфуженно ответила:
- Мой муж заболел… оттого это с ним случилось.
- Коли так, виноват, барыня, что обидел, - шагая рядом, грустно произнес Пушкин.
И когда женщина осталась на пригорке, он часто оборачивался и вздыхал. А когда она скрылась из виду, поднял голову и, подставив лицо хлесткому ветру, зашагал прямо, решительно, не оглядываясь.