Над водой нависал высокий, скалистый берег. Выжженные солнцем коричневые скалы громоздились одна на другую, образуя воздушные замки с башнями и бойницами. Однажды Костя не мог отлучиться из дому, и мы пришли туда вдвоем с Викой. Вытащив вельбот из воды, поднялись наверх. Эта часть острова в то время была необжита. Низкорослые густые деревья, образуя непролазную чащу, подступали к самому берегу. Молодые дубки, обвитые диким хмелем, стояли плотно друг к другу. А впереди, насколько охватывал глаз, простиралась малахитово-синяя равнина. От безграничности водных просторов захватывало дух. Казалось, на этой скале кончается земля и начинается бескрайний Мировой океан.
- Как хочется плыть туда, - сказала Вика.
Я молчал, пораженный красотой и величием океана.
- Если бы я была, как ты, мужчиной, я бы стала морским скитальцем, капитаном вечно плавающего корабля, как Немо. Мне папа говорил, что скоро станут строить настоящие подводные корабли.
Лицо Вики выразило волнение, черные глаза светились неровным блеском.
- А иногда мне хочется умереть… умереть, сражаясь за отчизну, как Жанна д’Арк. Хорошо отдать жизнь за нее. Что может быть лучше, чем умереть в бою!..
Я заговорил не сразу. Мне сделалось жарко, хотя воздух, пронизанный лучами утреннего солнца, был свеж.
- Как можно думать о смерти, когда такой простор перед нами, а впереди - вся жизнь, - с горечью проговорил я. - Посмотри, как красиво кругом.
Я не смел поднять глаза и посмотреть ей прямо в лицо. Внизу, над голубым зеркалом воды, носились чайки. Глухо ударялись волны наката о грот в скале.
- Я не люблю тихую погоду и гладь на море, - задумчиво сказала Вика, - люблю бурю и волны…
Все, что она говорила, казалось необычным.
- Хорошо плыть навстречу буре, когда ветер рвет парус, швыряет в лицо пену, - продолжала она, - плыть бы и плыть, ныряя вниз, да так, чтобы верхушка мачты касалась пенных гребней.
- Буря ломает мачты и топит суда, а твой вельбот пойдет ко дну при легким шторме, - возразил я.
- Я не боюсь! - Вика откинула лицо. Пряди черных волос упали на узкие плечи. Волосы казались влажными.
Наверное, вдвоем нам было лучше, потому что после этого дня мы как-то перестали замечать отсутствие Кости Назимова. Зато прогулки стали продолжительнее и чаще. Однажды, когда мы шли по берегу залива, погода внезапно испортилась. С моря шли валы с прозрачно-зелеными гребнями. Они росли, вздувались, разметав белоснежные гривы, о силой обрушивались на берег. Крупные соленые брызги хлестали нас по лицу и рукам.
- Идем! - Вика потащила меня за рукав.
- Ты с ума сошла! - запротестовал я. - Не успеем отойти от берега, как вельбот будет лежать вверх килем.
- Я пойду одна, - сказала Вика, быстро сталкивая в воду вельбот.
Словно игрушечный, вельбот взметнулся на гребень и нырнул вниз. Я стал кричать, чтобы Вика повернула обратно. Мои крики заглушались шумом моря. Я бросился в воду и поплыл. Волна подхватила меня, подняла вверх, выбросила на берег. Трижды пытайся я отплыть, и каждый раз мои попытки кончались неудачей. Я лежал на песке, облепленный скользкой травой и малиновой слизью медуз. В последний раз показался из воды белый всплеск паруса. Вельбот понесло по волнам.
Невдалеке торчал из воды угрюмый остов полузатонувшего судна. Лодка шла прямо на него. Я видел, как вельбот наскочил на судно, а на низкой палубе топляка появилась маленькая черная фигурка. Временами брызги и пена совсем закрывали Вику. Я с ужасом следил за ней, боясь увидеть вдруг пустую палубу. Мне казалось, что вот-вот поднимется громадный вал с косматой пенной гривой и смоет с палубы Вику. С минуту я стоял словно прикованный. Потом побежал. Плохо помню, как добежал до спасательной станции. К счастью, у пирса стоял катер с заведенным мотором. Через четверть часа мы были у затонувшего судна. Рыжеусый боцман с медно-красным, как матросский бак, лицом вскарабкался на наклонную, полусгнившую палубу. Я последовал за ним.
Вика лежала лицом вниз, плотно прижавшись к палубе. Посиневшими руками она вцепилась в фальшборт. Мы с трудом разжали пальцы.
- Чертова девка! - заругался боцман, когда мы отнесли Вику на катер. - Сидела бы лучше дома да романы читала.
Я выжимал на Вике мокрое платье, гладил ее волосы, облепленные зелеными водорослями.
Потом было много дней, наполненных радостью, счастьем. Скорее, это был один непрерывный светлый день. На всем и везде я чувствовал ее присутствие. Я любил все, что было связано с ней: ее дом, улицу, тропинку, ведущую к морю, и мостик, через который она проходила.
Той осенью я должен был уехать из дому. Отец мой с давних пор лелеял мечту устроить меня в Морской кадетский корпус. Он прошел тяжелую жизнь матроса и хотел, чтобы я стал морским офицером. Отец писал начальству прошения, добился аудиенции у командующего флотом. Долгое время откладывал он четверть скудного унтер-офицерского жалованья. Эти деньги потом перешли в руки должностных лиц военно-чиновничьих ведомств. И наконец мой отъезд в Морской кадетский корпус стал делом решенным.
Сознание, что с Викой придется расстаться, вызывало во мне жгучую боль.
- Поклянись, что всегда будешь помнить обо мне, - сказала однажды Вика, глядя на меня строго и пристально, - и что в трудную минуту ты будешь со мной.
Я готов был поклясться в чем угодно.
- Пройдет три года, и я вернусь к тебе, - горячо проговорил я, - и ты станешь моей.
- Тебе придется искать меня, - сказала Вика. - Окончу гимназию - поеду в село учительницей.
- Я найду тебя, где угодно.
- Как жаль, что уже не повторятся наши прогулки по заливу, - грустно произнесла Вика.
Свежим осенним утром уезжал я из Владивостока. Меня провожали двое: отец и Вика. Провожать Костю Назимова - он тоже поступал в Морской кадетский корпус - пришли родственники: отец - в парадном вицмундире при орденах, мать - высокая, статная дама и сестры-гимназистки. Они были праздничны, торжественно-веселы.
Отец обнял меня на прощание и расплакался. Потом долго вытирал платком мокрые глаза и щеки.
- Не забывай, - сказала Вика, порывисто прижалась ко мне лицом.
На сердце было тяжело…
Через год Вика окончила гимназию и уехала в Спасск, ее отца перевели в Николаевск-на-Амуре. Писать она перестала. Больше двух лет я ничего о ней не знал.
После производства в офицеры я получил назначение в Порт-Артур и выехал сразу же. Я решил вначале заехать в Николаевск, разыскать родителей Вики, а уж потом последовать к месту службы.
Безрадостна была эта встреча. Мать Вики, еще молодая женщина, с тонкой, девичьей талией, говорила о дочери много и как-то непонятно. Ипполит Фадеевич, отец Вики, был краток.
- Викторию осудили на три года в ссылку за революционную подпольную работу, - спокойно сказал он. Но я заметил, как дрогнуло смуглое мужественное лицо. - Извините, пожалуйста, я не поздравил вас с производством, - с неловкостью произнес Ипполит Фадеевич, усаживая меня в кресло. - В последнее время Вика работала учительницей в Спасске, - продолжал он, овладев лицом, - и там распространяла литературу… выступала на митингах…
Мне стало понятно, почему она вдруг перестала писать.
- Я верю, что Виктория делала это не по злому умыслу, а действовала, как подсказывало сердце…
Я не дал ему закончить.
- Скажите, куда сослали Вику? У меня отпуск, я хочу поехать к ней.
- Чтобы добраться туда, нужно десять недель, - горько усмехнулся Ипполит Фадеевич. - К тому же, - голос его сделался суше, - это может испортить вам и службу, и дальнейшую жизнь.
С тяжелым сердцем уезжал я из Николаевска. Пришлось ехать сразу же к месту службы. Вскоре в Порт-Артур приехал после отпуска и Костя Назимов. Мы служили в одном отряде, вместе посещали ресторан "Саратов" и офицерское собрание, ходили на балы и в гости. Воевали тоже вместе. На стоянках, во время крейсерств, в дозорах я носил в душе образ Вики. Когда окончился срок ее ссылки, я написал письмо Ипполиту Фадеевичу. Он ответил, что Вика домой не вернулась и даже неизвестно, где находится.
Я догадался, что она по-прежнему ведет где-нибудь революционную работу и живет, должно быть, под чужой фамилией.
3
"Скорый", "Грозовой" и "Сердитый" неделю простояли в бухте Новик, в карантине. В Золотом Роге находилось несколько старых миноносцев и ремонтировавшийся крейсер "Аскольд". Корабли, способные плавать, были надолго отправлены в море. Командующий Владивостокским отрядом контр-адмирал Иессен запретил увольнять матросов на берег. В городе и по всему Приморью введено было военное положение. В Приамурском военно-окружном суде на Посьетской шли процессы над участниками революционных выступлений. Судили артиллеристов Иннокентьевской батареи, нижних чинов Сибирского флотского экипажа и матросов судовых команд крейсеров "Жемчуг" и "Терек".
По городу разъезжали казачьи патрули. Из Владивостока было выведено много частей, охваченных революционным брожением. В особую экипажную роту перевели из состава команд военных судов, стоявших в порту, пятьсот матросов и держали под усиленным караулом.
А волнения не прекращались. Неспокойно было на транспортах, в порту, на миноносцах и в минном батальоне, расквартированном в бухте Диомид.
Сойдя в первый раз на берег, я зашел в офицерское собрание. В буфете за столиком сидели два капитана инженерных войск в несвежих мундирах. Они только что приехали из Свеаборга. Проштрафившиеся офицеры, подвыпив, разговорились и рассказали мне о восстании в Свеаборгской крепости. Больше всего меня удивило, что восстанием руководили двое офицеров: подпоручики крепостной артиллерии Коханский и Емельянов.
- Вся Россия бунтуется, господин лейтенант, - моргая красными от выпитого вина глазами, устало говорил тучный капитан с простреленным во время мятежа ухом. - Вот всю ее, матушку, поперек проехали - и везде волнения…
- В Питере у дворца началось, в Москве громом грянуло и пошло грохотать по всей России, - не отрывая от меня удивленного пьяного взгляда, подтвердил второй капитан, темнолицый, худой. - В Екатеринбурге, Омске, Иркутске, Чите - везде прошли бунты и волнения. Думали - здесь, на краю света, поспокойнее, - так нет, черт возьми! И здесь! Там у нас тише стало, а у вас не кончилось еще. Н-не-ет, - погрозил кому-то пальцем капитан, - еще будут дела…
"Скорому", "Грозовому" и "Сердитому" разрешили ошвартоваться к Угольной стенке на противоположной стороне бухты. Из Морского штаба поступило приказание грузиться углем и выходить на боевые эволюции в Амурский залив.
Команда "Скорого" вышла наверх по авралу, но грузить уголь отказалась.
- Воевали-воевали, а теперь на берег не пускают, - возмущался Чарошников, разводя руками. - Где же справедливость?
- На небе справедливость, - зло расхохотался стоявший рядом с ним черный, как угорь, минер Порфирий Ро́га. - У бога спроси. На земле ее нет.
Матросы, побросав мешки, собрались на юте и о чем-то оживленно разговаривали. Ко мне подошел Нашиванкин.
- Что же это получается, ваше благородие? - стараясь побороть волнение, негромко спросил он. - Три года матросы не ступали на российскую землю… Пустите кого-нибудь из матросов в увольнение.
- Сейчас я не могу ничего сделать, Дормидонт. Поступило распоряжение выйти в море на учения.
- Разве мы собираемся снова воевать? Или мало пролито крови?
- Флот должен быть готов к любым неожиданностям. Если бы команды наших судов были обучены как следует, японцы не побили бы нас, - возразил я.
- Поздно махать руками, - усмехнулся Нашиванкин. - Что случилось, того не изменишь. Потопленных кораблей не воротишь, мертвых - не воскресишь.
- Предохранить отечество от новых бед нелишне.
- Не это нужно отечеству…
Из раскрытого люка выбежал наверх вахтенный начальник, мичман Нирод. Нашиванкин замолчал, отошел в сторону.
- Я только что из машинного отделения, - торопливо проговорил Нирод. - Машинисты отказались выходить на погрузку. Это - бунт!
- Это еще не бунт, Евгений Викентьевич.
- Что же это? - Серо-голубые глаза графа смотрели не мигая, спокойно, но рука с тонкими, холеными пальцами, лежавшая на рукояти кортика, мелко и нервно дрожала.
- Протест, вылившийся в нарушение устава, - ответил я.
- Нужно изолировать зачинщиков, - предложил Нирод. - Посадить их в карцер.
- Обойдется без этого, Евгений Викентьевич. Крайние меры излишни.
Погрузку начали на другой день.
Черные как негры, согнувшись под тяжестью мешков, наполненных углем, медленно ступали по сходням матросы. С яростной торопливостью высыпали в трюм уголь и сходили с корабля обратно на угольную площадку. Плюясь густой черной слюной, ругались длинно и смачно. Вспоминали бога, царя и чертей. Тускло блестела на солнце, не убавляясь, громадная куча угля. Грузились сутки. Назимов, закончив погрузку, не стал нас ждать, и "Грозовой" вышел в море один.
На "Скором" перед выходом полопались водогрейные трубки котлов и сломалась питательная донка. Прекратилась подача пресной воды. Исправили повреждения лишь к вечеру. Когда выходили из Золотого Рога, было совсем темно. Маяк белел как свеча. Над погруженным в мрак заливом рдела кроваво-красная полоска.
Шли полным ходом. "Скорый" вибрировал, вздрагивал и странно гудел корпусом. Машины работали тяжело, издавая надрывный хриплый гул. В зеленой от фосфоресценции струе следом шел "Сердитый".
Перед рассветом пришли на рейд острова Рейнеке. На воде покачивались девять миноносцев. Из люков и дверей пробивались лезвия желтого света. Над рейдом стояла первобытная тишина. Остров Рейнеке фантастической огромной черепахой лежал на спине океана.
Утром начали эволюции. Отрабатывали строй кильватерной колонны. Миноносец "Статный" под брейд-вымпелом заведующего отрядом капитана второго ранга Балка шел головным. За ним, растянувшись на целую милю, дымя всеми трубами, шли "Смелый", "Скорый", "Сердитый", "Тревожный", "Усердный", "Грозовой", "Бравый" и "Бодрый". Миноносцы выскакивали в стороны, превращая строй в ломаную линию. Держать дистанцию между мателотами было еще труднее. На мачте "Статного" непрерывно трепыхались сигнальные флаги. "Грозовому" - взять правее, "Бравому" - сбавить обороты, "Скорому" - подтянуться", - распоряжался капитан второго ранга Балк, стоя на мостике "Статного". Лицо заведующего отрядом виднелось мутным белесым пятном. Я не мог понять, сердится ли он или по привычке спокойно смотрит на флотский ералаш. Службу и море Балк любил как истинный моряк, знал тактику, кораблями управлял умело. Но миноносцы были разношерстные: невские, ижорские, порт-артурской и владивостокской сборки, участвовавшие в войне и стоявшие на приколе.
Когда перестроились из кильватера в строй фронта, получилась волнистая линия из серых тел миноносцев. "Выровнять строй", "Усердному", "Грозовому" и "Бравому" сбавить обороты", - взвились на мачте "Статного" флаги.
Чарошников не успевал репетовать сигналы. И не торопился. Равнодушно и молча брал он сигнальные флажки, медленно поднимал их на мачту. Нашиванкин стоял на вахте понуро. Грустно глядел он на серый день, расстилавшийся над водной равниной, вяло ворочал штурвал.
По сигналу "Перестроиться в строй уступа" "Тревожный" повернул не вправо, а влево и ударился бортом о корму "Грозового".
"Этого еще недоставало, - подумал я. - Тесно стало в океане. Так без войны начнем топить друг друга".
Три дня подряд отряд миноносцев производил эволюции. На ночь мы уходили на рейд острова Рейнеке и становились на якорь. На четвертые сутки пришел из океанского плавания отряд крейсеров под флагом контр-адмирала Иессена. "Россия", "Жемчуг", "Терек" и канонерская лодка "Маньчжур" стали на якорь мористее нас, у острова Рикорда. На рассвете Иессен решил начать общее учение. Крейсеры должны изображать броненосную эскадру, а миноносцы - прикрывать их со стороны моря от атак вражеских легких сил.
Выстроившись в кильватер, крейсеры прошли мимо. Впереди - "Россия". Тяжелый, серый четырехтрубный крейсер с узорами снастей, надстроек, изогнутых вентиляционных раструбов, орудий и шлюпок. Я успел увидеть на ходовом мостике контр-адмирала Иессена в штормовом плаще с капюшоном, надвинутым на голову.
За "Россией" шли "Жемчуг" и "Терек", замыкал строй "Маньчжур". День выдался пасмурный. То начинал моросить дождь, то приносило ветром с океана холодные клочья тумана, постепенно застилавшие все вокруг. Корпуса миноносцев потемнели от влаги; парусина тента, обтягивавшая мостик, стала мокрой и гудела от ветра, как барабан. Сопровождали отряд крейсеров по шесть миноносцев справа и слева. Иессен то и дело отдавал распоряжения.
"Паре миноносцев выйти в минную атаку!", "Смелому" и "Статному" атаковать вражеские броненосцы!" - следовали семафоры.
Как стая гончих, рыскали миноносцы по пустынному серому морю. Вместе с густым дымом из труб летели снопы искр. Котлы "чихали" огнем. Это продолжалось до вечера. Матросы стояли на вахте без обеда, без отдыха.
- Долго ли будет еще продолжаться кутерьма? - заговорил Нашиванкин. - И как только не надоест адмиралу эта игра! Ведь не картонными корабликами играет. Люди же на кораблях…
- Ты думаешь, нас он за людей считает? - обернулся к нему Чарошников. - За червей нас считает Иессен.
- Надо ему сказать, чтобы не считал, - зевнул в кулак дальномерщик Суханов.
- Так он и послушает нас, - зло усмехнулся Золотухин. - Вот обвязать бы старого дурака тросом, да за борт, и протащить за кормой мили две-три. Вот тогда он узнал бы…
Я с любопытством посмотрел на Золотухина. Он умолк, но не смутился. Взгляд его был тверд и равнодушен.
Вдалеке показался буксир. Он шел наперерез нашему курсу, изображая вражеский броненосец.