"Миноносцы, в атаку!" - взвился на мачте "России" флажный сигнал. Шесть миноносцев, развернувшись в строй фронта, полным ходом ринулись на цель. "Скорый" шел вторым от крайнего. Корпус нервно вздрагивал от ударов встречных волн. Миноносец, как разъяренный всадник, выскакивал из водной впадины, весь в пене и брызгах, взбирался на гребень. Ветер тонко и протяжно свистел в снастях, хлопал парусиной.
Цель все ближе. На сетке бинокля я различаю медленно идущий буксир и щит на расстоянии трех делений позади. С каждой минутой дистанция сокращается…
На мостик вбегает мичман граф Нирод. Он взбешен. На холеном бледном лице - ярость.
- Эта каналья… Ро́га… уселся на минный аппарат… и свою вонючую трубку курит, - прерывающимся от гнева голосом доложил Нирод. - Скоро стрелять… а аппарат не готов.
- Почему же вы не потребовали, Евгений Викентьевич? - спросил я.
- Требовал, приказывал, ругался, грозил отдать под суд…
- А он?
- И в ус не дует. Сидит, как индийский бог, на трубе и даже не разговаривает.
Подойдя к заднему крылу мостика, я увидел то, о чем доложил граф Нирод. Поведение матроса мне показалось верхом кощунства, издевательством над святостью флотской службы.
- Дед мой и не за такие шутки вешал нижних чинов на рее, - зло проговорил Нирод. - Не мешало бы и теперь по старой традиции вздернуть одного-двух каналий, в назидание другим.
Слова графа подействовали на меня как холодный душ.
- Забудьте, граф, что было когда-то. Это никогда больше не повторится. Ваш дед творил на флоте жестокости, а нам теперь приходится расхлебывать. Вот вам урок истории. Советую забывать плохие традиции и помнить хорошие.
Оставив командовать штурмана мичмана Алсуфьева, я спустился на палубу и в сопровождении мичмана Нирода подошел к минному аппарату.
- Что вы делаете, Ро́га? - с трудом сдержав себя, спросил я.
- Вот сижу… курю, - вынув изо рта трубку и полуобернувшись ко мне, ответил Ро́га. Темное, словно отлитое на старой медной монете, лицо матроса сохраняло невозмутимо-спокойное, наглое выражение.
- Миноносец на курсе атаки, и через несколько минут мы должны выпустить мины, - дрогнувшим голосом произнес я.
- А я думал совсем другое, - съязвил Ро́га. - Сижу и полагаю, что труба - паровоз. - Ро́га хлопнул ладонью по трубе минного аппарата. - А я - вольный пассажир и еду в Харьков… домой. Ха-ха-ха!
Смех прозвучал как удар хлыста.
- Слезьте с аппарата, матрос Ро́га! - крикнул я, не узнавая своего голоса.
Ро́га вздрогнул и медленно слез, согнулся и быстрыми, точными движениями стал готовить аппарат к стрельбе.
Минный залп "Скорый" дал вовремя. Одна мина попала в щит, но после неприятности с минером я не обрадовался удаче.
- Не Ро́га, а черт с рогами, - восхищался Алсуфьев, проследив путь мины от корабля до щита.
Когда совсем стемнело, миноносцам было приказано стать на якорь. Поужинав в кают-компании, я спустился в кормовой матросский кубрик. Там было душно и сильно накурено. Пахло потом, несвежим матросским бельем, сырой верхней одеждой и щами. За столом плотным кружком сидели Пушкин, Чарошников, Пойлов, баталер Александр Решетников, Золотухин, Ро́га и Антон Шаповал, перед выходом в море прибывший на "Скорый" из Сибирского флотского экипажа. Шаповал был высоченный детина, с открытым широколобым лицом. Смелые темные глаза выражали ум, твердость и спокойную уверенность. До службы Антон Шаповал жил в Иркутске, работал на заводе.
Когда я вошел к ним, Решетников рассказывал что-то. Все молча слушали его.
- Не стесняйтесь, Решетников, рассказывайте, я тоже послушаю, - просто сказал я.
Они потеснились. Я сел.
- …Так вот, приходит к деду моему нарочный от графского управляющего и требует идти рожь жать, - продолжил свой рассказ баталер, - а своя-то рожь на корню стоит, осыпается. Жать бы ее надо, а ты на барское поле иди, чужую рожь жни… Помню - дед мой аж весь почернел.
"Уж я устрою этому долгополому журавлю, - сказал дед. - Идем, Лександр!"
Взяли мы серпы и пошли. Приходим. Поле у графа громаднющее. Рожь желтая, как воск, волнами ходит.
"Стриги, Лександр, колоски, - говорит мне дед, - солому пусть граф с управляющим сами косят".
И начали мы стричь. И быстро у нас дело идет. Нагибаться не нужно. Только гляжу: дедушка мой невеселый, черный весь. Вечером прибегает управляющий графский…
"Ах вы разбойники, канальи. Да я вас обоих за это в Сибирь упеку!" - закричал он.
Дедушка не дал ему закончить, схватил управляющего за шиворот и понес. Несет его дед, а он ногами дрыгает, кричит. Бросил его дед на дорогу. Управляющий подхватил полы кафтана да как драпанет.
На другой день приехал за дедушкой урядник. Судили старика. Так и сгинул на каторге. Отец забрал меня с матерью в Питер. Четырнадцать лет мне было, когда в первый раз пошел на завод. Нелегко приходилось…
Положив на широченные руки свою буйную голову, молча слушал его Яков Пойлов. Мрачнел Антон Шаповал. Улыбался чему-то Иван Пушкин. Лоснилась от пота темная бронза невозмутимого лица Порфирия Ро́ги.
- Эхма! Если задержат нас до весны на флоте, семьи наши пойдут по миру, - глядя себе под ноги и перестав улыбаться, произнес Пушкин. - Дома одни ребятишки да старики, работников-то нет.
- Война кончилась… Зачем же нас держат? - в упор спросил меня Шаповал. - Дети наши голодают, жены перестали получать пособия… почему не увольняют девятьсот второй призывной год, ваше благородие?
- Некем заменить кадровых матросов, - ответил я, хотя не знал истинной причины.
- Но ведь за это время можно было обучить младшие призывные возрасты, - не отступался он.
- Не сумели, значит.
- Начальство нас надувает и обманом держит на службе, - буркнул Порфирий Ро́га. - А надувательство исходит от царя, помещиков да еще от попов.
- Ну, вы же сами знаете, ваше благородие, какая теперь жизнь пошла, - вступил в разговор Александр Решетников. - А ведь матросы тоже люди, интересуются манифестом, а нам никто ничего не рассказывает. Мы защищали родину, нас калечили на войне, а все осталось как было. Положение наше не улучшилось… Мы хотим знать, что написано в высочайшем манифесте и какие нам дарованы права и свободы?
- Я доложу об этом начальству и буду просить разрешения прочитать команде лекцию с растолкованием высочайшего манифеста.
- Да, мы хотим знать дарованные нам права, которые записаны в манифесте, - сказал Чарошников.
- Никаких новых условий для жизни манифест не дал, - громко сказал Шаповал, гневно глянув на меня темными глазами, - там одни лишь пустые слова да обещания.
- Откуда ты знаешь? - спросил Чарошников, шумно уронив на стол руки.
- Раз говорю, значит, знаю.
Я был поставлен в тупик вопросами, заданными мне.
- Что же мы, неравноправные граждане, что ли? Может быть, нас снова в морду будут бить? - поднял голову Пойлов.
- Никто никого бить не собирается, - ответил я. - Разве кого-нибудь из вас тронул хоть один из офицеров "Скорого"?
- Прошли те времена, - усмехнулся Антон Шаповал. - Теперь мы сами будем предъявлять начальству свои требования.
- Если требования обоснованные - предъявляйте. Через меня. Ни одного вашего требования я не оставлю без внимания.
- Нас стали скверно кормить, - заявил Алексей Золотухин, - сегодня и вчера подали на ужин дурную кашу.
- Склады ломятся от овощей и свежих продуктов, а мы овсяной кашей да солониной давимся, - подхватил Пушкин.
- Не это главное, - перебил его Антон Шаповал. - Вот что надобно матросам, ваше благородие, - обратился он ко мне, глядя прямо и твердо. - Чаще увольнять надо матросов на берег, а нас совсем не увольняют… Сократить сроки службы, отпустить домой семейных матросов, увеличить жалованье при увольнении в запас. Устроить надобно библиотеки и читальни для нас за счет казны. И отменить титулы вне службы… Да всего сразу не перескажешь…
Выйдя из кубрика, я направился в каюту, чтобы обдумать все. Там было душно и тесно. Не усидел. Поднялся на мостик. Черный холст неба в звездных крапинах низко нависал над морем, поглотившим во мраке полтора десятка кораблей. Волны с тихим шелестом лизали корпус "Скорого". Мерно качался корабль, поскрипывая якорной цепью.
"Наши семьи пойдут по миру", "Начальство надувает нас и обманом держит на службе", - не выходило из головы.
Я подумал о том, как изменились матросы и что основа флотской службы расшаталась. Матросам нужно одно: уехать домой, получить землю, пахать, косить; офицерам - совсем другое.
"Нас объединяют только корабль и море. А выпусти нас на берег - и мы пойдем разными дорогами. Если это будет продолжаться и дальше - толку на флоте не будет…"
"Но ведь так было и прежде, а все шло спокойно, - возразил я себе. - Можно ли все же добиться согласия на судне… или нельзя?"
С моря дул свежий, влажный ветер. В темноте лениво плескались волны, не давая ответа.
4
Запретить увольнять матросов на берег и непрерывно держать корабли в море начальство было не в силах. Наступил день, когда "Скорый" отдал якорь у стенки напротив памятника Невельскому, а широкий железный трап лег мостом между кораблем и землей. На юте, в свежих тельняшках, наглаженные, побритые, стояли матросы первой и третьей вахт. Мичман Алсуфьев с просветленным лицом прохаживался вдоль строя. На щеках его рдели красные пятна. Глаза сияли. Я торопливо подписывал увольнительные билеты.
"Матросы давно этого заслужили, - думал я, выводя на бланках знакомые фамилии, - пусть погуляют. Отдохнут - быть может, и улягутся страсти. Авось все пойдет по-прежнему, спокойно, своим чередом".
Больше всего я боялся, что матросы, ступив на землю, перепьются и многих потом придется разыскивать. Но этого не случилось. Они пришли вовремя, серьезные, деловито-трезвые, невеселые. Напился один лишь кок Андрей Лавров. Его принесли на руках.
После сигнала "Койки брать" я стал обходить кубрики. Матросы раздевались, укладывали в рундуки праздничные тельняшки и брюки, переговариваясь, ложились спать.
- Как с японцами воевать, так нас посылают, а как по Светланской ходить - на другую сторону гонят, - услышал я голос Золотухина.
- Отовсюду гонят нашего брата, - вздохнул Чарошников, натягивая на грудь одеяло. - Господа офицеры не желают ходить по одной стороне с нами.
- Белоручки чертовы! Тесно им, что ли? - с возмущением продолжал Золотухин. - Не любо им, подлецам, что мы своим матросским видом их светлые очи мозолим…
- На черта сдалась вам эта правая сторона? - вступил в разговор Порфирий Ро́га.
- Дело не в стороне, а в том, что нас за людей не считают, - сухо произнес Антон Шаповал.
Увидев меня, все замолчали.
"Неужто нельзя отменить этот солдафонский циркуляр, - возмущался я, поднимаясь наверх. - К чему искусственно возводить между людьми стены, когда их и без того достаточно".
"Скорый" поставили в сухой док. Корпус требовал чистки, и нужно было менять винты. Матросы стали чаще бывать на берегу. Они общались с рабочими завода и порта, ходили к солдатам в казармы и встречались с ними во время увольнений. Не занятые службой под разными предлогами уходили с корабля, чтобы принять участие в митингах, происходивших в порту. Вначале отлучались в одиночку. Потом стали уходить группами. Они посещали Народный дом, где собирались рабочие порта, железнодорожники, городская беднота и солдаты.
Я думал, что с прибытием на родину найду общий язык с матросами, стану к ним ближе. Вместо этого я становился все более чужим для них. Они уходили в сторону. Я шел прежним курсом, не понимая истинного смысла происходящего. С ревнивой болью заметил я, что матросы стали сторониться меня. Как-то раз я пытался вызвать Нашиванкина на откровенность.
- Скажи мне, Дормидонт, что произошло после нашего прихода во Владивосток?
- Ничего не произошло, - сохраняя безразличие на лице, пожал плечами Нашиванкин.
- Вы куда-то ходите, где-то собираетесь, о чем-то своем все говорите, - продолжал я.
- Разное говорим. Больше, конечно, о жизни.
- Я бы хотел знать, где бывают мои матросы.
- Везде бывают, ваше благородие, город большой…
Обычно веселый, жизнерадостный, Иван Чарошников стал серьезен, неразговорчив. Тихий, застенчивый Пушкин старался не встречаться со мной взглядом и как можно реже попадаться мне на глаза. Яков Пойлов смотрел на меня с нескрываемой неприязнью. Тяжелые, недобрые глаза минно-артиллерийского содержателя выражали мрачную злобу. Я знал, что заводилами среди матросов были он и Антон Шаповал. Их теперь слушались не меньше, чем меня.
Хотелось с кем-нибудь поделиться своими мыслями. Друзей, кроме Назимова, у меня не было. К нему и направился я вьюжным январским вечером.
"Грозовой" стоял у стенки Строительного порта. На причал намело сугробы сухого снега. На них лежали косые полосы коричнево-темной пыли. Колючий, резкий ветер безжалостно сек лицо. По незамерзшей бухте гуляли мрачно-свинцовые волны. Над ними роем летали снежинки, они таяли, коснувшись воды. Становилось жутко от холода и одиночества. Ветер выл многоголосо и грозно. Я поднял воротник шинели…
У Назимова сидел командир "Усердного" лейтенант Штер. Когда я вошел, они читали какую-то бумагу. Назимов крепко пожал мне руку, потрепал по плечу, усаживая в кресло.
- Давно же ты не был у меня, Леша. Забываешь друзей. Нехорошо.
- Ты тоже, Костя, забыл дорогу ко мне, - с обидой проговорил я.
Штер небрежно сунул мягкую теплую ладонь, улыбнулся.
- Прочти-ка это, - сказал Назимов, придвигая ко мне лист бумаги с текстом, отпечатанным типографским шрифтом. - Похоже, опять начинается кутерьма.
На грубой, о желтыми крапинами оберточной бумаге было написано:
"ТРЕБОВАНИЯ
нижних чинов от военных судов на Тихом океане и солдат гарнизона.
Первое: освободить из-под ареста политических заключенных - матросов и солдат.
Второе: удалить из города казаков и отменить смертную казнь.
Третье: дать нижним чинам полную свободу вне службы и разрешить посещение собраний и митингов.
Четвертое: устроить для нижних чинов библиотеки и читальни за счет казны, производить для них выписку газет и журналов.
Пятое: обязать офицеров обращаться с нижними чинами на "вы", отменить титулы вне службы.
Шестое: увеличить матросам жалованье от 5 до 10 рублей, а в плавании до 20 рублей; при увольнении в запас выдавать 50 рублей.
Седьмое: уменьшить срок службы: матросам - до 4 лет, солдатам - до 2 лет.
Восьмое: не посылать солдат и матросов на посторонние работы.
Девятое: офицерам запретить иметь прислугу для домашних надобностей, а также драться и ругаться.
Десятое: нижним чинам разрешить ходить по обеим сторонам Светланской улицы и ездить на извозчиках.
Одиннадцатое: уменьшить число караулов.
Двенадцатое: уволить в запас семейных нижних чинов, а также призванных в 1902 году.
Комитет выборных нижних чинов от судовых команд и солдат гарнизона".
- С этой петицией выборные ходили к коменданту крепости генералу Ирману, - усмехнулся Назимов.
- А что им ответил Ирман? - спросил я.
- Выгнал в шею, - осклабился Штер.
- Напрасно. В этом списке много законных, вполне обоснованных требований, - возразил я. - Их следовало удовлетворить.
- Не нужно потакать им, Леша, - мягко сказал Назимов. - Стоит лишь сделать маленькую уступку, как они потребуют большего. В октябре девятьсот пятого с этого начали. А потом принялись громить офицерские квартиры. Нас с тобой не было здесь. А вот Альберт Карлович видел собственными глазами…
- И вспоминать не хочется этот всефлотский позор, - подхватил Штер. - Офицеры прятались от оголтелой матросни, как бабы, в чужих квартирах. Мой тесть с женой и дочерью едва успели выбежать на улицу, как их флигель запылал с трех сторон.
- А ведь можно было избежать этого, если обращаться с матросом по-человечески, - угрюмо проговорил я.
- Не понимает матрос хорошего обращения, Алексей Петрович, - сказал Штер. - Ему кнут надобен.
- Ну это вы перегнули, Альберт Карлович, - поправил его Назимов. - Иногда не мешает прибегнуть к ласке и посулить…
Вестовой принес вино и бокалы. Молча поставил на стол. Вышел.
- А ведь к тому дело идет, Константин Андреевич, матросы опять голову поднимают, - задумчиво произнес Штер, разглядывая на свет бокал с вином. - Я не забыл еще, как палил "Жемчуг" из пушек по казакам, разгонявшим толпу.
- Неспокойно стало на флоте, - согласился Назимов. Изящным движением коснулся салфеткой рта и, помолчав, продолжил: - Я не говорю о "Грозовом". У меня - порядок. Смутьянов я списываю в Сибирский флотский экипаж, оттуда беру тихих парней, только что из деревни. Темными людьми управлять легче. Напрасно обучал ты их азбуке, Леша. Они у тебя стали слишком грамотные.
Мне нравилось в Назимове многое: ровный характер, манеры, шрам на щеке. Но то, что он сейчас сказал, - не понравилось.
- Ты не прав, Костя, - возразил я. - Корень зла в том, что мы, офицеры, противопоставили себя матросам. А интересы нижних чинов и наши должны быть неразделимы. Нужно знать нужды матросов. Ведь они заслужили человеческое отношение. Ведь мы воевали вместе…
- Вы чрезмерно либеральны, Алексей Петрович, - холодно усмехнулся Штер, - и проповедуете теорию этого оригинала адмирала Макарова. Она устарела. Наступило время, когда флоту нужна железная рука. А то, чего доброго, вы еще предложите нам есть из одного с матросами бачка и слушать, как они чавкают. Бр-рр! У меня есть своя метода, - продолжал Штер, - держать нижних чинов в узде, в непрерывной строгости, не давать никаких поблажек, никакой вольности. Давить на них последовательно, ежедневно, без передышки и приучать их к этому состоянию…
- Надо знать природу и характер русского человека, Альберт Карлович, - прервал Штера Назимов. - Он отличается многотерпением, стойкостью, выдержкой. И в то же время - это паровой котел, который может взорваться. Нужна гибкость, барон. Так, как вы, нельзя.
- Я не умею и не желаю нянчиться, Константин Андреевич, - ответил Штер.
Все более неприятен мне становился заносчивый барон. Это был высоченный, белобрысый лейтенант с розовым лицом и холодным взглядом серых, с льдистым оттенком глаз. Я и Костя Назимов по старой традиции носили усы. Штер был всегда гладко выбрит. И это почему-то раздражало меня.