- Э-э-э, - прозвучало в зале, - элементы непослушания имеются на миноносцах, и частенько. Брожение умов наблюдается… Все дело в том, что команды миноносцев почти целиком укомплектованы нижними чинами, кои побывали на войне… - Затем Балк заговорил увереннее. Голос его звучал тверже: - Оттуда они принесли полную военную распущенность и развращенность революционной пропагандой. И вот теперь девятьсот второй призывной год стал наиболее беспокойным элементом. Если очистить от них миноносцы, будет спокойно. Впрочем, командиры судов знают положение лучше меня и доложат сами.
По-рысьи стремительно вскочил с места капитан второго ранга Курош. Дернул длинной головой со спутавшимися на затылке черными волосами и, заикаясь, заговорил:
- В-вся команда "Бодрого" з-заражена революционной пропагандой. К-канальи каждый день учиняют беспорядки. Как один, все нижние чины - бунтари! Не корабль, а арестантская рота. - И сел.
В зале прозвучал сдержанный смешок.
- А почему вы равнодушно смотрите на это? - спросил Флуг.
- С-стараюсь, ваше высокопревосходительство, - отрапортовал Курош.
Назимов говорил четко, словно командовал, обрезая на конце короткие фразы.
- "Грозовой" боеспособен. Брожения среди нижних чинов нет. Усилиями офицеров и кондукторов нижние чины держатся в строгости. На демонстрации в воскресенье не был ни один. В случае мятежа либо волнений в крепости на вверенный мне миноносец можно положиться.
Командир "Статного" горячо и долго заверял адмирала и генерал-губернатора в верности государю и правительству. От выспренних верноподданнических выражений кое-кто морщился.
- "Усердный" будет всегда верен присяге, - рапортовал лейтенант Штер. - Ненадежных нижних чинов на миноносце немного. В случае беспорядков или бунта я справлюсь с ними.
Оводов говорил долго. Мямлил.
"Неужто и мне придется докладывать? - растерялся я. - Что им скажу? Да и не хочу я совсем говорить". И все же пришлось.
- Как и на других судах, неспокойно на "Скором", - начал я. - Волнуются матросы… А почему волнуются? Потому, что многие их законные требования не удовлетворены. А следовало бы…
Я заметил, как презрительно сморщилось скопческое лицо адмирала. Генерал Флуг, глядя на меня, что-то говорил ему на ухо. Иессен побагровел.
- Из унтер-офицерских детей… Либерал, так сказать… - услышал я.
Конец неудавшейся речи я скомкал. Сел злой и усталый. Но сразу же вспомнил о Вике и посмотрел на часы. Было ровно восемь.
"Вика пришла. И сразу же уйдет", - пришло в голову.
Поднялся капитан первого ранга барон Раден. Он был старший из командиров судов и, кроме того, находился на особом положении у адмирала. Подняв еще выше острый свежевыбритый подбородок, Раден грозно блеснул стеклами пенсне, оглядел сидящих..
- Господа! - зычным голосом произнес он. - Положение в крепости тревожное. Недовольства нижних чинов растут. Атмосфера накаляется. На канонерской лодке "Маньчжур" четыреста шестьдесят нижних чинов. И четыреста из них - ненадежные. Я могу положиться на очень немногих. - Раден поправил пенсне. - Но с твердой уверенностью я заявляю, что "Маньчжур" не станет на сторону мятежников. Неустанно следят за нижними чинами верные присяге кондукторы. Все офицеры канонерской лодки готовы, не щадя жизни, исполнить свой долг. Все они, от старшего офицера до младшего мичмана, встанут с оружием на защиту престола и государем дарованных прав, - твердым, уверенным голосом закончил Раден.
Наконец Иессен объявил, что совещание окончено. Попрощавшись с Николаем Оводовым, я выбежал на улицу. Через несколько минут входил в сквер Невельского.
"Ушла или еще ждет?" - стучало в висках. Аллея была темна и пустынна. Я повернул направо, в глубину сада, и едва не столкнулся с Викой.
- Как я рад, что ты не ушла, - жадно оглядывая всю ее, радостно сказал я вместо приветствия.
- Я думала, что не придешь, и собралась уже уходить, - тихо ответила Вика. Глаза ее потеплели. Из-под шапочки выбилась темная прядка.
- Меня задержали, и никак не мог быть раньше, - оправдывался я, внимательно рассматривая прядку, подковкой лежавшую на лбу.
- Через час с четвертью я уезжаю. Ты проводишь, Леша? - спросила Вика, задумчиво глядя на меня.
- Куда?
- В Никольск-Уссурийск и Спасск. По делам… не надолго, на несколько дней.
- Так внезапно?..
Шли по улице молча. Я вспомнил, о чем говорил генерал Флуг, и с болью, и жалостью подумал, что вот идет она рядом, а в любую минуту жандармы могут арестовать ее и посадить в тюрьму. Могут арестовать в дороге, дома, на вокзале - где угодно.
- За тобой установлена слежка жандармским отделением, - сказал я.
- Знаю.
- Может быть, тебе пока не приезжать обратно.
- Н-нет! Сейчас самое время, чтобы приехать обратно. Скоро наступит то светлое время, о котором я тебе говорила.
Я колебался - сказать ли о том, что услышал на совещании…
- Властям все известно, Вика, - с твердой решимостью начал я. - Они осведомлены о всех ваших действиях через своих филеров. Они узнали, что существует тайное сообщество, от проникшего к вам провокатора. Я узнал это сегодня на секретном совещании. Этот провокатор знает руководителей, и он же предал Шамизона и открыл явочную квартиру на мысе Чуркина.
- Это нам известно, - вздохнула Вика.
- За "Общей столовой" в доме Кунста давно следят.
- А мы считали арест делегатов от судовых команд во время собрания в столовой случайностью…
- Командование крепости готовит удар, вернее, расправу, - раздраженно продолжал я. - Флуг вызывает из Раздольного эскадроны драгун и казачий полк… Иессен отправил в море крейсеры…
- Поэтому мне нужно уехать и скорее вернуться.
- Ну, как знаешь, - проговорил я.
Мы шли по обрывистому берегу Амурского залива, в сторону вокзала.
Над водой ползли густые клочья тумана. Воздух был сырой и холодный. В просветах между темно-серыми рваными тучами светили редкие звезды.
- Хорошо, что ты начинаешь понимать смысл происходящего, - облегченно вздохнула Вика. - Я рада, что ты привыкаешь различать правду.
- Нет, Вика. Для меня все стало еще запутаннее…
- Наступит время - и все прояснится.
- Не знаю… Вряд ли…
- Обязательно прояснится. Сердцем ты наш. Если бы ты был не с нами - не стал бы раскрывать секретов, доверенных тебе.
- Это не то, Вика. Я не хочу, чтобы сотни людей попали в тюрьму и на каторгу. Боюсь, что с тобой может случиться что-либо…
Вошли в вокзал. Поезд стоял на путях. По перрону прохаживались редкие пассажиры с чемоданами и саквояжами.
- А помнишь, Вика, как ты провожала меня?
- Как это было давно! Как много изменилось с тех пор и как много осталось по-старому!
- Я такой же, каким и был…
- Это неправда, - слабо улыбнулась Вика. - Ты теперь наш. Ты будешь с нами обязательно, - говорила она, стоя на подножке вагона.
Пронзительно и тревожно засвистел паровоз. Громко зафыркал, выбросив под колеса густые кольчатые клубы серого пара.
Гибкие, горячие руки неожиданно обвились вокруг моей шеи. Вика молча прижалась щекой к моему лицу. И сразу же, словно испугавшись порыва, отстранилась. На разгоряченном лице гасла смущенная улыбка. Что-то по-женски жалкое, усталое уловил я в глазах ее, смотревших на меня с пристальным вниманием.
Громко залязгали колеса, двинулись вагоны, набирая ход. И когда поезд скрылся в туннеле, я все еще ощущал на лице прикосновение мягкого, теплого, дорогого.
8
"Тяжко знать намерения враждующих и оставаться в стороне, - думал я, лежа на диване в каюте. - С кем я? С людьми, которыми командую? Я им чужд. У них свои интересы, своя жизнь, свой путь".
Я вспомнил, как резко изменилось за последние несколько дней их отношение ко мне. Стремлением установить на корабле порядок я встал на их пути досадным препятствием. Мне было понятно это. И все же я не хотел отступаться от своего.
"Я пойду к ним. Они всегда понимали меня, а я любил их, как только может любить командир своих подчиненных". Я уцепился за эту мысль, словно утопающий за соломинку. Находиться в одиночестве больше не мог. Я хотел видеть матросов, говорить с ними, понимать их.
Встал. Застегнул на все пуговицы китель. Вышел из каюты. В носовом кубрике было немноголюдно. Отсутствующим взглядом встретил меня хозяин трюмных отсеков Иван Пушкин. На выбритом красивом лице Чарошникова было написано выражение безразличия. Мне показалось, что в кубрике слишком душно. Ушел.
Проходя мимо баталерки, услышал за переборкой голоса. Открыл дверь. Решетников и Шаповал, словно онемев, стояли с раскрытыми ртами. Пойлов сидел в углу, в тени, и мрачно хмурил брови. Нашиванкин смущенно улыбался.
Я понял сразу значение их сходки и пожалел, что вошел. "Наверно, считают, что шпионю", - подумал я, испытывая стыд.
И снова - один в каюте. Она стала еще теснее. Безжалостно давили на меня стены и подволок.
Выход нашелся неожиданно. Приказом по флоту за беспорядки на вверенном мне миноносце я был снят с должности командира. Командовать "Скорым" пришел лейтенант Штер. Меня назначили на старый, совсем износившийся "Безупречный", давно уже отплававший свой срок.
Перед уходом я спустился в носовой кубрик. Матросы ужинали. Вкусно пахло щами.
- Садитесь с нами, покушайте, ваше благородие, - сказал Иван Пушкин, обернувшись ко мне, - не гнушайтесь нашим хлебом-солью.
- Просим вас, - предложил Антон Шаповал.
- Будьте гостем, Алексей Петрович, - быстро проговорил Дормидонт, вставая и неумелым жестом предлагая мне сесть.
Я ощутил что-то горячее в глазах. Чувствуя перекатывающийся ком в горле, я сел за стол, взял ложку - так, словно никогда в руках не держал.
- Вот воевали мы вместе и на смерть ходили вместе, а теперь расстаемся с вами, ваше благородие, - пытаясь придать голосу больше бодрости, грустно произнес Пушкин. - А в общем, довольны вами мы, все матросы… потому как старались в обиду нас не давать…
- Немец этот длинный покажет теперь, почем фунт лиха, - пробурчал сидевший в конце стола Алексей Золотухин.
- Добра не жди, - подтвердил Дормидонт.
- А меня простите за то, что изводил вас тогда, помните, на минном учении, - привстал Порфирий Ро́га.
- Спасибо вам всем за службу, - ответил я. - Доволен и я вами и помнить всегда буду вашу отвагу и преданность…
По собственному желанию со мной вместе перешел на "Безупречный" мичман Алсуфьев. Матроса первой статьи Шаповала и хозяина трюмных отсеков Пушкина Штер списал с корабля в первый же день. Он считал их главными зачинщиками беспорядков.
Придя на "Безупречный", я заметил сразу, что корабль небоеспособен. Матросы смотрели на службу как на ненужную повинность и отбывали положенный срок, словно незаслуженное наказание. Отказы от заступления на вахту были в порядке вещей. Матросы выражали открыто свое недовольство. Стена недоверия закрывала путь к сознанию и сердцу матроса. Но здесь мне было легче. Я был для них новый командир. Матросы, как и полагалось, смотрели на меня изучающе, с подозрением. Прежней боли от этого я не испытывал.
На очередном смотру "Безупречный" стоял во второй линии, против "Скорого". С острой ревностью глянул я на палубу своего корабля. (Я еще не мог привыкнуть к новому положению и "Скорый" по привычке считал своим.) Там стояла выстроенная в две шеренги команда. Перед строем уверенной, прыгающей походкой прохаживался лейтенант Штер.
К правому борту "Скорого", урча мотором, подошел катер под флагом командующего. Из катера вышел контр-адмирал Иессен в сопровождении капитана второго ранга Балка и флаг-офицера. На приветствие адмирала команда ответила молчанием. На миноносцах стало совсем тихо. Что-то сейчас произойдет? Нет, ничего не произошло. Иессен медленно прошелся вдоль строя, вяло махнул рукой и стал спускаться по трапу обратно.
Голубой адмиральский катер отошел от борта и направился к "Безупречному".
- К нам идет косорылый! Уже подходит! - зашумели в строю.
- Не станем отвечать на приветствие! - громко сказал кто-то во второй шеренге.
- Не будем! - пронеслось вдоль строя.
Иессен вступил на палубу. Шеренги замерли. До середины строя адмирал шел молча. Бесстрастное лицо его было серее, чем обычно. Нервно вздрагивали красные веки.
- Здорово, братцы матросы! - глухо произнес адмирал.
- Здравия желаем, ваше превосходительство, - раздалось несколько голосов.
На непроницаемом лице командующего появилось что-то похожее на улыбку.
- Барабанная шкура! - зашикали на минно-артиллерийского содержателя Цуканова. - Все выслуживаешься! Достукаешься!
- Есть недовольные службой? - вяло спросил Иессен, обводя строй потухшим взглядом.
Все молчали. Адмирал приблизился к рулевому Гвоздееву, поднял указательный палец в уровень лица.
- Чем ты недоволен, братец? - вкрадчивым голосом спросил Иессен.
- Чем недоволен, спрашиваете? - угрюмо произнес Гвоздеев и, помолчав немного, ответил: - Службой, ваше превосходительство.
- Это почему же, голубчик?
- Домой пора. Там одни старики, работать некому. Да и хватит. Я свое послужил.
- А как же я? Вот уже тридцать третий год верой-правдой служу царю-батюшке.
- Вам пахать не надобно. Мужики за вас пашут. А нужды вы не знаете, потому как земли у вас много, ваше превосходительство, а у меня ее, землицы-то, - с лапоть.
От неожиданности адмирал растерялся. Потом охнул и рассмеялся дребезжащим, старческим смехом:
- Ну и рассмешил же ты меня, братец. Земли - с лапоть. Ха-ха-ха!.. Это ты хорошо сказал… Но ведь землю я не отбирал у тебя… И ни у кого не отбирал. Она-то, землица, перешла ко мне от отца, а отцу от деда. А моему прапрадеду даровал эти земли за верную службу на флоте царь Петр Великий… То-то вот, братец.
Выйдя из неловкости, Иессен не стал больше расспрашивать матросов. Поговорив для приличия с офицерами, командующий покинул миноносец.
- Бить надо таких адмиралов, - тихо сказал Гвоздеев, не заметив меня.
- При случае нелишне сбросить за борт в море, - ответил сосед, кивнув в сторону адмиральского катера, стоявшего у борта.
Вечером я зашел к Алсуфьеву. Он сидел за столом в белой, праздничной сорочке, читал книгу.
На книжных полках стояли и лежали игрушечные бизоны, крокодилы и леопарды, привезенные из Шанхая. Мичман ревностно коллекционировал безделушки из фарфора, изображавшие зверей. Это было его слабостью.
- Вы довольны смотром, Алексей Петрович? - весело спросил Алсуфьев, встречая меня.
- В восторге, - ответил я.
- Как вам понравился Иессен?
- Он был такой же, как всегда, Андрей Ильич.
- А здорово его пригвоздил к палубе рулевой, - искренне заулыбался Алсуфьев. - "У тебя земли много, а у меня - с лапоть". Здорово!
- Не в этом ли корень всех беспорядков и бед на флоте, Андрей Ильич? Один богат, другой - беден. Одни трудятся, а другие сладко живут. Отсюда все исходит.
- Не любят матросы господ, это верно. В особенности ненавистны матросам ирманы, флуги, иессены. Но неужели эти самодовольные бароны и графы не понимают того, что так дальше нельзя! - с жаром продолжал Алсуфьев. - Ведь ни уговоры, ни посулы больше но помогут. Надо удовлетворить требования матросов. На мой взгляд, они законны.
- Да, конечно, законны, - подтвердил я, думая о своем.
- Так почему же их не удовлетворяют? - пожал плечами Алсуфьев.
- Боятся, что матросы большего потребуют, - ответил я.
- А по-моему, дело не в обычных недовольствах нижних чинов, - встряхнул головой мичман, рассыпав на лоб светлые, цвета соломы, волосы, - тут куда сложнее. Все дело в государственном устройстве, в правлении страной. А верховная власть расшаталась. Россия - громадный износившийся дредноут. Старый корабль окончательно обветшал, на слом ему пора, - задумчиво проговорил Алсуфьев. - Надобна перестройка.
- Да, надобна, - согласился я. - Но кто сделает это? Царь? Не станет он этого делать. В этом мы уже убедились. Царский манифест - фикция.
- К тому же рассчитанная на глупцов, - добавил Алсуфьев.
- Теперь и матросы это хорошо понимают. И ни один честный офицер не станет их обманывать, - горько усмехнулся я, вспомнив, как после возвращения из Шанхая собирался прочитать команде лекцию о манифесте.
- И все же обновление России возможно, - уверенно проговорил Алсуфьев. - Не знаю, как это будет, но верю, что совершится. Наступит же время, когда не станет ни привилегий для отдельных, ни ограничений для многих. Люди станут свободными и равными. Думается мне, что совершат это сами люди и не спросят ни у кого соизволения.
- Но для этого ведь не настало еще время, - с сомнением произнес я. - Теперь же возможна лишь кровопролитная междоусобица, не больше. Потом… когда-нибудь… позже…
- Я хочу дожить до этого прекрасного времени, - просто сказал мичман. - Хочу еще послужить России, поплавать и принести людям пользу.
- Хорошо бы… а пока - тяжело, Андрей Ильич. Иногда места не могу себе найти, - пожаловался я.