Повернув на Китайскую, я зашагал медленнее.
С трудом нашел дверь в углу под лестницей, постучал. Мне никто не ответил. Дверь открылась сама, и я вошел в маленькую, слабо освещенную комнату. От низенького стола отделилась Вика и стремительно пошла мне навстречу. Я увидел глаза Вики, большие, усталые, черные; почувствовал на своей груди тепло ее гибкого тела. Приникнув ко мне, Вика сказала:
- Леша, я позвала тебя по очень важному делу.
- Все эти дни я ждал вестей от тебя…
- Так слушай, - овладев собой, продолжала она. - Сегодня мы пытались вооруженной силой освободить арестованных минеров. Нам это не удалось.
- Я знаю.
- Большинство участвовавших в выступлении арестовано. Их ожидает военно-полевой суд.
- Ты была с ними, Вика?
- Нет, не была. Да и не об этом я хочу говорить. Во-первых, нужно освободить арестованных. Но это не главное. Нужно поднять на восстание корабли. Матросы готовы к этому. Судовые команды ждут сигнала…
Что-то жесткое, строгое появилось в лице ее. Передо мной стояла непонятная мне, другая Вика. Мне почудилось что-то враждебное во взгляде ее.
- Корабли представляют во Владивостоке большую силу, - сказала Вика.
На бледном лице ее проступала скрытая нервная игра. Я заметил, что она сильно похудела за эти дни.
- Нужно будет вывести корабли из Золотого Рога в Амурский залив, - продолжала она, - сделать это людям, не сведущим в управлении кораблем, нелегко. Я рассказала о тебе руководству Военной организации… рассказала, что знаю тебя давно… Ну, словом, заверила, что ты наш. Я говорю сейчас с тобой по поручению руководства нашей организации. Я сказала им, что ты согласишься.
Я молчал. На сердце было тоскливо, в голове глухо звенело.
- Ты сможешь, Леша, ты должен помочь нам вывести корабли из крепости, - дрогнувшим голосом сказала Вика.
Для меня это было все равно что приказание выйти в минную атаку на свои же броненосцы.
Но она не дала мне возразить.
- Ради будущего счастья на земле, ради нашей любви ты должен сделать это, - с мольбой проговорила Вика.
В мозгу никак не укладывалось то, чего она хотела от меня. Поднять корабли против власти, которой служил, мне все еще казалось немыслимым делом.
- Тебе не все еще ясно… но ты поймешь это потом. Время не ждет. Нужно начинать…
- Из этого ничего не выйдет, - каменным голосом возразил я. - Вспомни недавний опыт "Очакова" и "Потемкина", трагический конец Шмидта. Но не это меня останавливает. Вести людей и корабли на мель, грозящую неминуемой гибелью, - страшно… нарушить долг… не могу…
- Ты? Не можешь? - с трудом выговорила Вика. Потом, обуздав гнев, вздрагивающим голосом продолжала: - Вспомни декабристов. Они были дворяне, а шли на виселицу и в каторгу за свободу. Кого ты защищаешь и против кого боишься пойти? Против тех, кто сотни лет измывался над твоими дедами. Сам же ты вспомянул лейтенанта Шмидта. А ведь ты вышел из того же Морского корпуса…
Вика села на стул, словно под грузом непомерной тяжести.
- Я не могу последовать его примеру. Идти на Голгофу, не зная, во имя чего, - безрассудно.
Вика вздрогнула, словно ее ударили. Гордо откинув голову, произнесла:
- Ты просто трусишь!
- Нет, - спокойно ответил я. - И прошу тебя: хотя бы временно откажись от мысли о новом восстании.
Лицо ее выразило гнев.
- Тебя же схватят жандармы и сошлют в каторгу, если ты останешься здесь. Уедем отсюда. Скоро меня переведут в Балтику. Уедем…
Презрительно взметнулись узкие брови, тонкие ноздри раздулись.
- Уходи! - Вика указала рукой на дверь.
Я поклонился. Помедлил. Повернулся и вышел.
По городу бродил без мыслей в голове, не замечая людей, улиц. Вихрь ворвался внезапно. Он смял и отбросил одеревенелость.
"Вика выгнала меня, - вспыхнул во мне жгучий стыд. - Как же это случилось? Почему? Потому, что разошлись наши пути. Я потерял ее навсегда. А ведь мы могли быть вместе. Неужто все?.. Нет, не все, не конец еще. Завтра-послезавтра произойдет неотвратимое, то, чего я так и не мог понять".
Я не заметил, как повернул на Экипажную и зашагал вниз, где стояли миноносцы. Громкий хлопок винтовочного выстрела заставил меня очнуться. Из ворот Сибирского флотского экипажа выскочил матрос в расстегнутом бушлате и пробежал мимо меня. Я узнал его. Это был Антон Шаповал. За ним гнались. Не успел он повернуть на Светланскую, как из экипажа выбежал ротный командир капитан Ключицкий с винтовкой в руке, без фуражки. Тучный, приземистый ротный задыхался от бега.
- Сволочь! Стрелял в меня из нагана! - визгливым голосом выкрикнул Ключицкий. - Вы видели, куда он побежал? - спросил он, судорожно глотая ртом воздух.
- Нет, - пожал я плечами.
- Каналья! Пробрался в экипаж, собрал в ротном помещении нижних чинов и агитировал, чтобы завтра выходили с ружьями на улицу. Это же революция, господин лейтенант. Черт знает что делается у нас на судах. Надо же принимать срочные меры.
- Принимайте, господин капитан. Я уже принял.
- А что вы такое сделали? - спросил Ключицкий, придав моим словам прямой смысл.
Мне не хотелось продолжать ненужный разговор. Я не ответил. Повернул назад, оставив в недоумении капитана Ключицкого.
Быстро шел я наверх по Экипажной, обдумывая пришедшее в голову решение. Что скажу Вике, я не знал, но решил идти к ней снова.
"А что, если соглашусь вывести корабли из бухты? Матросы пойдут за мной… Но сколько людей погибнет…"
Во дворе дома теперь было темно и тихо. Тень от высокого дерева лежала наискось, делая темноту гуще. Из узкого окошка пробивалась полоска желтого света. Я подошел к двери и хотел постучать. Изнутри донеслись глухие звуки мужских голосов. Я не хотел, чтобы кто-нибудь видел меня. Отошел в сторону и стал ждать. Скоро дверь открылась, и на улицу вышли двое. Я успел заметить их лица в полосе света, пробившегося из открытой двери. Один из них был Антон Шаповал.
"Второй раз встречаю… странно", - подумал я.
Другой был штатский. Я узнал в нем товарища Костю, оратора, которого слушал в Народном доме. Они говорили шепотом, и я не слышал ничего вначале.
- Сделаю, если не пристрелят… - послышался хриплый голос Шаповала.
- Верю тебе, Андрей… до завтра мы не увидимся. Утром ты должен быть на миноносцах. Помни: "Дома ли Пойлов?"
Значение этой фразы я узнал после. Это был пароль и сигнал: "Начать вооруженное восстание".
Они обнялись на прощание. Шаповал прошел в пяти шагах от меня. Он был в солдатской шипели. У калитки постоял с минуту, огляделся и бодро, решительно вышел на улицу. Товарищ Костя вошел внутрь дома.
Прождав еще немного, я бросил свой пост с намерением побродить по улице и выждать. Когда вернулся, света в окне Вики не было. Я постучал. Не ответили. Дернул дверь. Она была заперта.
- Вика! - позвал я.
Никто не откликнулся… Один… И нужно уходить отсюда.
"Куда идти? На миноносец? Зачем?.. И по-прежнему нужно что-то делать: отдавать распоряжения, есть, пить, спать… думать… Как не хочется думать! Если бы можно было забыть все, хоть ненадолго. Не знать ничего… не помнить ничего. Завтра… нужно прожить ночь…"
Никто не спал, когда я вернулся на "Безупречный". Помню, вызвал в каюту мичмана Алсуфьева.
- Идите домой, Андрей Ильич, - встретил его в дверях, - отдохните.
- Поздновато, Алексей Петрович, да и не ждут меня дома, - пожал плечами мичман.
- Все равно, идите, - вяло сказал я. - К невесте идите. Соскучилась, наверно…
- Пожалуй, пойду, - согласился Алсуфьев, подозрительно поглядев на меня. - Только, что с вами, Алексей Петрович? На вас лица нет. Заболели?
- Нет, Андрей Ильич. Идите. Возвращайтесь к обеду.
- Почему так поздно?
- Потом узнаете.
Мичман ушел. Я умышленно отправил его на берег, чтобы остаться одному на корабле перед лицом надвигавшихся событий. Неотвратимое подступало как близкий обвал.
Уснуть в эту ночь я не смог. И не ложился. Тишина на корабле была тягуче густая, жуткая. Нарушалась она однообразно тоскливым скрипом якорной цепи да глухим звоном отбиваемых склянок.
10
Звуки горна и четыре полновесных удара в судовой колокол раздались одновременно. А когда стих медный гул рынды, горн продолжал звучать. Тревожно, призывно неслись над кораблем звуки.
Новый день наступил. И нужно было снова двигаться, думать, действовать. Во время поднятия Андреевского флага мне полагалось находиться наверху. Осеннее свежее утро вспыхнуло перед глазами чистотой красок. Рассвет живым золотом забрызгал синюю рябь бухты. В пламени солнца купались сопки над городом. В первых лучах пылал сад Невельского. Покачивались у пирса миноносцы. "Безупречный" ошвартован был крайним. Рядом, вдоль одетой в бетон стенки Строительного порта, стояли "Бодрый", "Скорый", "Сердитый", "Тревожный", "Статный" и "Грозовой". На палубах миноносцев кучками собирались матросы. Ждали чего-то.
Я заметил, как от крейсера "Аскольд", стоявшего в заводе, отвалила шлюпка и направилась к миноносцам. Шла она быстро. В ней сидели двое мужчин и молодая женщина в черном платье. Женщина эта была Вика, товарищ Надя. Шлюпка подошла к борту "Скорого". Вика не заметила меня. Но я видел сбоку осунувшееся бледное лицо, смуглый выпуклый лоб, волосы. В шлюпке она казалась маленькой, словно подросток.
В корме шлюпки, за рулем сидел товарищ Костя. Встревоженное бледное лицо его было строго, неподвижно. Золотистый вихор выбился из-под суконной фуражки на лоб. Одной рукой Костя поправлял волосы, другой - крепко сжимал румпель, словно боялся выпустить его.
- Дома ли Пойлов? - громко, чтобы слышно было на соседних миноносцах, спросил он.
С борта миноносца "Бодрый" свесилась вытянутая сухая фигура капитана второго ранга Куроша. Испитое лицо с черной курчавой бородкой и глазами настороженной рыси было злое.
- Если вы не отойдете от борта, я прикажу открыть огонь! - заревел Курош.
Из шлюпки ответили молчанием. На палубу "Скорого" выбежал Яков Пойлов с револьвером в руке. Увидев перекошенное злобой лицо капитана второго ранга Куроша, Пойлов дважды подряд выстрелил ему в живот. Курош упал, задергался, задержавшись на леере, качнулся и сполз на палубу. На минуту все замерли.
О самодурстве бывшего старшего офицера крейсера "Минин", а потом флагманского артиллериста на эскадре Рожественского знал весь флот. Матросы ненавидели его и боялись. Курош собственноручно избивал в день по десятку человек команды. А вечерами, напившись, плакал:
- Когда же вы наконец разорвете меня в клочья, братцы матросы… сердце изболелось… тошно…
Над телом убитого командира столпились матросы с растерянными, бледными лицами.
- Чего любоваться на изверга! - крикнул кто-то. - За борт гада!
Куроша раскачали и бросили в воду. Я глянул вниз и увидел вспузырившийся китель с золотым погоном, полузакрытый глаз с застывшим злобным выражением и клок цыганской бородки.
С острым любопытством смотрели на убитого стоявшие на мостике "Безупречного" сигнальщик и рулевой Гвоздеев…
На шкафуте собралось больше половины команды. Матросы обсуждали что-то. Спорили. Ругались. Из входного люка вынырнул минно-артиллерийский содержатель Цуканов. Мясистое лицо кондуктора выражало испуг и растерянность. Цуканов крикнул что-то через головы споривших, но я не расслышал.
- Убирайся вон, шкура! - раздались голоса на шкафуте. - Сиди в норе, сволочь, коли не хочешь лететь за борт!
Цуканов скрылся.
Из настежь открытой двери офицерского коридора миноносца "Скорый" выбежал наверх лейтенант Штер в расстегнутом кителе.
- Что здесь происходит, черт побери? Что, я вас спрашиваю? - поворачиваясь всем телом и выхватывая из кобуры револьвер, крикнул Штер.
В ответ глухо прозвучали три револьверных выстрела. Штер тяжело рухнул на палубу… Услыхав выстрелы, из дежурной рубки выскочил вахтенный начальник мичман Юхнович. Он перешел на "Скорый" с лейтенантом Штером и был штурманом вместо Алсуфьева. Юхнович дергал застежку кобуры, пытаясь вытащить револьвер, когда хлопнул одиночный выстрел. Я не заметил, кто стрелял, но увидел, как медленно, словно нехотя, падал мичман, схватившись рукой за грудь.
У входа в офицерский коридор столпились матросы. Внезапно из открытого люка вышел Порфирий Ро́га. Вслед показались голова и плечи мичмана графа Нирода. Его тащили Золотухин и Суханов. Нирод был не одет. Белая сорочка резко выделялась среди черных матросских бушлатов. Граф дергал головой, дрыгал ногами, кусался. На палубу вышли из кубрика вооруженные винтовками Решетников и незнакомый матрос с чужого миноносца. Нирода поставили к борту.
- Что вы собираетесь делать? - спросил Нашиванкин, расталкивая матросов. - Не стоит на него пулю тратить.
- За борт! - раздались голоса.
- За борт!
Раскачивали с криками, с уханьем. Дважды мелькнуло белое, как ночная сорочка, лицо графа. Он взлетел высоко и упал в нескольких саженях от миноносца. Гулко и звонко прозвучал шлепок упавшего тела. Вынырнув из-под фонтана брызг, Нирод поплыл. Посеревшая от воды сорочка быстро приближалась к берегу.
- Выплывает, гад, - заметил Золотухин. - Дай я его пристукну, Решетников.
- Не нужно, - отстраняя протянутую руку Золотухина, ответил баталер.
Выбравшись на берег, Нирод погрозил кулаком и побежал наверх, в сторону экипажа.
- Не дал вот, а теперь поздно: выстрелишь - своих убьешь, - покачал головой Золотухин.
На "Скорый" группами и в одиночку прибывали матросы с миноносцев, крейсера "Аскольд", транспорта "Ксения" и подводной лодки "Сом". Пришли Иван Пушкин и Антон Шаповал. Расталкивая встречных, убегал с миноносца кок Андрей Лавров.
Офицеров на "Скором" не осталось. Кораблем никто не командовал.
- Товарищи! - поднявшись на перевернутую шлюпку, обратился к матросам Яков Пойлов. - Постоим за себя, довольно нам терпеть, довольно нас дурачили! Отомстим за минеров! Присоединяйтесь! - Пойлов повернулся к стоявшим рядом миноносцам. - Скоро придет Тридцать четвертый полк! Все готово.
Его сменил Антон Шаповал.
- Матросы! Час наш настал! - начал он взволнованно. - Долой самодержавие! Да здравствует свобода! Гарнизоны Приморья, ждут нашего сигнала.
Команды миноносцев столпились на палубах. Слушали в суровом молчании.
- Так будем же решительными до конца! Выступим как один. Пусть все корабли поднимут красные флаги революции! Матросы! К оружию! - Он сдернул с головы бескозырку, смял ее в кулаке и, взмахнув им, продолжал: - Комендоры, расчехлите пушки, проверьте, не сняты ли ударники! Откройте снарядные погреба… Каждый должен находиться на своем месте по боевому расписанию…
На ходовой мостик "Скорого" взбежал товарищ Костя. Следом за ним поднялись Дормидонт Нашиванкин и сигнальщик Иван Чарошников. Судя по тому, как товарищ Костя отдавал распоряжения, я догадался: он должен заменить командира.
"А где же Вика? Ведь она была вместе с ним в шлюпке, - подумал я. - Куда она подевалась? Странно… На пирсе нет ее. Наверно, в машинном отделении либо… в кубрике. Зачем она здесь? Ведь обошлись бы без нее!"
Вытащив из-за пазухи красный флаг, Костя стал прицеплять его к фалу. Руки вздрагивали от волнения. Несколько раз фал срывался.
- Эх ты, голуба-душа, - со скованной улыбкой подошел к нему Нашиванкин, - сразу видать, что не служил на флоте. Дай-ка я. - И, не ожидая согласия, взял у товарища Кости флаг.
Огненно-красной птицей вырвалось полотнище из рук Нашиванкина, взметнулось в воздухе и поплыло вверх. Замерли команды миноносцев. А алое полотнище поднималось выше и выше, словно хотело взмыть в синеву. Я глянул на товарища Костю. Весь он напряжен был, как перед прыжком. Бледное, худое лицо откинуто, глаза следят за плывущим к стеньге мачты алым лоскутом.
Но вот флаг остановился, замер на секунду, затрепетал, заполыхал красным пламенем на голубой эмали осеннего неба.
Многократное "Ура!" раздалось на кораблях, поднялось над Золотым Рогом и стало перекликаться в сопках.
На углу Светланской и Шефнеровской улиц толпами собирались люди. Они тоже кричали "Ура!". Из экипажа с оружием выходили матросы. Сверху шли рабочие. Со стороны Алеутской им навстречу медленной, сдержанной рысью двигались конные драгуны. В Гнилом Углу раздавались выстрелы…
Товарищ Костя приказал что-то Чарошникову. Сигнальщик молча раскрыл "Свод сигналов".
"Кораблям! Всем поднять красные флаги!" - заполоскался на мачте "Скорого" флажный сигнал.
Не найдя продолжения в книге, Чарошников закончил словами:
- Командование взять судовым революционным комитетам! Оружие - восставшим! Да здравствует революция!
На лице сигнальщика светилось благородное вдохновение от предстоящего боя. Выражало оно решимость и сознание важности дела, на которое звал.
Антона Шаповала уже не было на "Скором". Я заметил его на палубе "Бодрого". Без бушлата и бескозырки, в суконной форменной рубахе, носился он от пушки к пушке, спускался в машинное отделение, выбегал наверх, говорил что-то матросам, разъяснял, убеждал, просил, уговаривал.
На "Бодром" и "Сердитом" взвились красные флаги. Заработали машины. На остальных миноносцах офицеры и кондукторы загоняли матросов в кубрики.
От Адмиральской пристани отвалил катер под флагом командующего. В парадной форме, увешанный орденами, стоял на кормовом сиденье свиты его величества контр-адмирал Иессен.
"Как это он осмелился? - удивился я. - Боится попасть в немилость царю. Сейчас начнет изворачиваться".
Саженях в сорока от миноносцев, стоявших у пирса, катер остановился.
- Одумайтесь, матросы! Что вы делаете? - срывающимся тонким голосом закричал Иессен. - Вы затеяли в крепости бунт. Ну что же это такое?
Из расшитого золотом мундира белело скопческое лицо адмирала. Он уговаривал, требовал.