- Никогда.
- Последнее слово?
- Последнее.
Едва мог он выговорить:
- Отчего? Я тебя люблю, как свет Господень…
- Так мне и оставаться. На веки. Ни за кого я не выйду… никогда…
Отвернулась, наклонилась, опять взялась за стирку.
Хотел Ясек с ней еще говорить, да только не отвечала она. Слезы стали подступать к его глазам, хоть не плаксивый был парень: сдержал их, не пустил из глаз на лицо, но казалось ему, что все они стали падать по капле в сердце, как расплавленный свинец, который он видел на плющильне в кузне.
Ушел.
А Марися Далекая стала с той поры совсем другой с ним. Бегает от него, иногда обидное слово скажет, не попросит сыграть, а когда он играет - не слушает. Словно он что дурное ей сделал: льдом от нее на него веет.
И грызло же горе несчастного Яська. Что он ей сделал? Сказал, что любит ее. Да разве он ее неволит? Разве докучает ей? С первого же слова отстал он от нее, как отскакивает ветка от сосны, когда в нее гром ударит.
Думает он и думает… Что тут за причина может быть? Что не люб он ей… Ну что ж, всякое бывает… Но чтобы ни за кого идти не хотела такая девка, красивая, здоровая, молодая… Не понять!
Тут что-то должно быть…
Уж не тяжкие ли слезы какие?..
Ведь не даром поют:
Умру я, матушка, не от хворости,
Умру, родимая, от тоски-змеи.
И так было ему плохо, что справиться с собой не мог.
- Эх! - говорил он, - лучше бы мне на осине висеть… Что я ей сделал? Что я ей сделал? Ведь не обидел ее, ведь слова ей не сказал… Радость моя…
И уходил куда-нибудь в лес и играл.
А играл он так, что, когда Антося, Тиралова крестница, раз под лесом коров пасла и игру его услыхала, так ее его игра за душу взяла, что она навзрыд заплакала, да так весь день и ревела.
- Чего ты плачешь, девка? - спрашивает ее Тирала.
- Я… Ясек… так… играет, крестный…
- Ну и пусть его играет.
- Да и у меня так… на сердце… люто, что невмоготу…
- А что ж тебе невмоготу?
- Не знаю… крестный…
- Уж не тянет ли тебя к нему? - смеется Тирала.
Антося сразу проглотила слезы и разозлилась:
- А к кому меня должно тянуть?.. Не к тебе ли? ишь, тоже, репа сушеная, за кого принялся… Ишь…
Пока еще стояла погода, Ясек шлялся со скрипкою по лесу и крепился, как мог. А когда залили ливни, когда подошли туманные, пасмурные, скучные осенние дни, когда вершины запорошило, когда мгла, мрак пали в долины - у него от тоски чуть сердце не выскочило. И любить она его не хотела, и не знал он, чем немил ей стал, чем ее обидел, что ей дурного сделал. И не знал уж, что хуже: то или другое? За любовь бы жизнь отдал, обиду бы жизнью искупил… Да.
Раз после полудня Марися что-то разнемоглась, не выгнала коров, - он видел, что она вошла в шалаш, где варят обед. Пошел за ней.
Вошел молча. Сел у стенки на лавку, и она на лавке сидит, не смотрит на него.
Прошло уж много времени, а они все молчат; снял Ясек скрипку со стены, стал бренчать пальцами по струнам. Побренчал раз, другой… Потом зазвенел пальцами на струнах:
Уж как пас волов я в поле, где зеленый дуб стоит,
Красна девица приходит: ты зачем тут? - говорит.
А Марися в слезы. Сначала сдерживалась, - а потом плач прорвался, как огонь.
Ясек вскочил с места:
- Марись! Что такое? Чего ты плачешь?
А она все плачет.
- Чего ты плачешь?! Твои слезы, как камни для меня… Скажи! Отчего ты со мной такая? В чем виноват я перед тобою? Чем я тебя обидел? Марись!
- Эх… ни в чем ты не виноват, ничем ты меня не обидел… Только зачем ты, зачем на струнах заиграл…
- Да ведь я не раз тебе играл, и ты не плакала, - говорит Ясек.
- Не надо было… теперь… - говорит Марися. Задумался Ясек… Думал минуту, потом бросил скрипку на землю, ногой толкнул. Берет руки Мариси, целует.
- Прости! - говорит.
- Не в чем… Чем ты виноват?.. Ничем, - отвечает она.
- За что ж ты сердилась на меня?
- Не сердилась я… нет… не понять тебе того никогда… никогда.
- Не сердилась?! - кричит Ясек, поднимая на нее глаза.
- Нет… только сердце у меня наболело…
У Яська слезы стали навертываться на глаза, но он удержал их.
- Отчего у тебя сердце наболело? - спрашивает.
- Если бы знал ты… Болело оно у меня, болело, да тихо, а теперь громко заболело…
- Из-за меня?
А у Мариси снова слезы брызнули из глаз. Видно, себя уже не помня, стала причитать она, рыдая…
- И любила я его, любила…
И шатается, словно вот-вот упадет. Едва о стену успела опереться, да Ясек ее поддержал.
- Это он так пел… когда коней пас… Я его спрашивала, а Зоська Чаювна знала, что… И любила я его, любила…
Больше не могла говорить она, затихла… А Ясек целует ей руки, колени. Тихо стало в шалаше, только синий огонек на костре пляшет.
- Не хотел он меня, - говорит Марися, помолчав. - Взял Зоську Чаювну, женился. Ничего я ему не говорила, да знал он, что я гибну… Эх, когда их венчать вели… в Хохоловский костел… когда их вели…
- Марись…
- Стой… пройдет… Вели их… А я стояла в сторонке… Когда им ксендз руки соединял…
- Марись…
- Стой… Взял их руки, кольца обменял, повенчал, клятву взял… и он уж стал ее… Вышел он из костела… Перо у него было на шапке, красные ленты на вороте… А она в венке. Эх, Ясек, сто лет буду жить, не забуду…
- Марись!
- А я осталась там. У костела, у стены. Никто меня не видал… Поехали… И заиграла ему музыка его песню, эту самую… Простояла я там до-утра… Просила Бога, чтоб смерть ко мне прислал - не пришла… И клятву дала, обет: если вас ксендз связал на веки, так я Тебе, Господи, клянусь и обет даю, если уж Ты мне этого счастья дать не захотел, что меня никогда не поведут к алтарю в венке, никогда, никогда… только в гроб меня такою положат…
- Марись!
- А он уехал с ней, как поженился, в Долгополье… Видела я его потом много раз, все больше в Людимире, на храмовом празднике; они туда все ездят, оттуда их приход близко. Сама я туда хожу, по доброй воле… Уж четвертый год… И буду ходить…
- А не больно тебе?..
- Больно… Да ведь там я хоть вижу его… Дети у них… двое… Мальчишки… Глаза у них карие, как у него… Видела я… Хоть это и ее дети, а поцеловала бы я их в эти глаза… Эх, Ясек…
- Эх, Марись…
- И так я и останусь навеки, с болью моей…
- А что ж теперь будет со мной? - говорит Ясек.
- Уйди от меня, оставь меня, - говорит Марися. - Другую найдешь. Ни у кого со мной счастье не вырастет. Такая уж моя судьба проклятая.
- Эх! Так вот отчего холодом от тебя веяло!.. А мил я тебе? Хоть немножко?
И берет он ее руки, а она сжимает их пальцами, к груди прижимает и говорит:
- Мил, очень мил…
И вырвалась, и убежала из шалаша.
А Ясек остался там и так и не двинулся с места; - пришли пастухи, нашли его там, как мертвого.
- Что с тобой, Ясек? - спрашивают.
- Не хотел меня Господь Бог взять, так пусть черти меня берут! - сказал он и вышел.
Пошел он искать Марисю, - нашел ее в хлеву, коров она доила. Лампочка с ней.
- Марись! - говорит Ясек, - я тебя так не оставлю, я не хочу так тебя оставить. Я не такой, чтобы всегда на своем поставить хотеть, не такой, чтобы брать тебя силой, неволить.
Если б ты была бедной, а я богатым… А так… коли не любишь меня, на что тебе я? Что тебе моя скрипка и слава, что о мой по свету идет!.. Бросил бы я тебе к ногам и мое сердце кровавое, и мою любовь сердечную!
Только так я тебя не оставлю, не прощусь так с тобой… Ты для меня, как святая, ты для меня словно из сонма ангелов сошла на землю. Я один на свете, как явор, засохший на поляне.
Никого нигде нет у меня; я людям играю, а у меня в сердце играет только ветер… Будь мне сестрой.
И упал он к ее коленям, обнял их, а она поставила ушат с молоком на землю, положила ему руку на голову и говорит:
- Я уж никому ничем не могу быть, мне одна смерть осталась… Разойдемся… Иди в другие места. Оставь меня с моей болью…
- Эх, Марись, Марись! - говорит он. - Видит Бог, если б мог я взять на себя твои раны, чтобы полегчало тебе, чтобы лучше было…
- Иди! Мне уж ничего на свете не осталось… гроб один…
И подала она ему руку, и толкнула его слегка к двери.
Закружилось у Яська в голове, заломило в груди.
Идет он, идет в лес, к Тамановой горе, а сам не знает, куда.
Наконец, сел под сосной, уж над лесом темно совсем стало, снег порошил вместе с дождем, мгла покрыла горы. Вынул он скрипку из-за пазухи, смотрит на нее и говорит:
- Скрипка, ты, скрипка! Что ты мне в жизни дала? Что наиграл я на тебе в жизни? Чего я не хочу, то мне само в руки лезет, - а за что бы я душу отдал, то не мое… Что мне ты, коли счастья моего ты мне наиграть не можешь, - что мне слава по деревням? Эх, скрипка, ты, скрипка!
И провел он смычком по струнам, хотя метель завывала с гор, и запел:
Ухожу я в мир широкий, -
Уж ты, скрипка, пой! -
Сердце замерло от боли,
От тоски тупой…Сердце замерло от боли, -
Скрипка, пой ты мне! -
Ты ж, печальная, ты, Марись,
Умирай в тоске!Умирай в тоске ты, Марись, -
Уж ты, скрипка, пой! -
Схоронят тебя под лесом,
Да с твоей тоской!
И вспомнил Ясек-музыкант обрученье Мариси, и казалось ему, что он смотрит в какую-то страшную пропасть, в бездонную глубину.
- Эх! Вот каким льдом от тебя веяло! - повторял он, и казалось ему, что у него земля из-под ног уходит от скорби над своей и Марисиной любовью.
"А как хорошо могло бы нам быть!" - думал он.
И казалось ему, что он слышит, как Марися Далекая, лежа в избе лицом на подушке, шепчет:
- О сердце, сердце! О сердце, сердце!
О МАРИНЕ, ВОЙТОВОЙ ДОЧЕРИ
Как Марина-то у насъ
Ходит к мельнице одна,
Да и с мельницы домой,
Никому муки не даст, -
пели о Марисе Кружлёвой, войтовой дочери из Рогожника, а потом запели о ней и еще другую песню:
Да как Мацек, войтов зять,
Показал дорогу ей…
Да это потом, уж после свадьбы: он ей показал, по какой дороге в жизни надо ходить.
Такая была она девка, какую не скоро в околодке сыщешь. В Людимире ли, на храмовом празднике, или в Черном Дунайце, на ярмарке, не было мужика, который бы на нее не загляделся; не было бабы, которая бы не покосилась на нее злыми глазами.
Высокая, стройная, с гордо поднятой головой, брови - словно углем намазаны, высоко над глазами, густые, длинные и блестящие, лоб гладкий, глаза огромные, голубые, прямой нос, маленькие розовые губы, круглый подбородок, черные волосы, да с таким блеском, словно их кто-нибудь отполировал, и такие длинные, что она могла ими закрыться, как платком. А краска на лице, загорелый румянец на смуглой коже, а шея, гибкая, упругая, а грудь, что так гордо дышет под корсетом: дрожь проймет, когда посмотришь, - а изгибы в талии, точеные бедра, гибкие, полные, - а все тело, словно из мягкого железа выкованное. А голос!.. Как запоет она, чудится, будто весь мир тает… Шла она в толпе, так, будь тут самая что ни на есть давка, ей не надо было говорить: "дайте-ка дорогу", - каждый сторонился, только взглянув на нее.
Да и во всем прочем была Марина счастлива.
Богатая была она девка, гордая, неприступная, знала себе цену.
Отец ее, войт, старый Баргек Кружель, был вдовцом: одна она у него была, и свету он за ней не видел. Было у них пятьдесят десятин земли, пять - лесу, большое хозяйство и мельница.
Марина все на мельницу ходила, все за мельником присматривала, да затем, чтоб кто-нибудь и горсти муки не украл, так что даже в песнях об этом петь стали; да только за глаза, а в не в глаза. Такие у нее глаза были, словно горячие угли, словно кто под водой огонь развел. Как взглянет она на кого, так, если ему еще семидесяти годов не стукнуло, дрожь его проймет до мозга костей. Один парень из Островка с вином ехал, да как увидел ее, уперся в воз спиной, и ни ногой, ни рукой шевельнуть не мог, языка лишился и только рот раскрыл.
Она ему улыбнулась и прошла мимо, а он потом говорит: "Да это нечистый, что ли, бабой обернулся?! Эх, если б такие в пекле водились, хотел бы я гореть там, хоть по уши!.."
Не любили ее люди за гордость и неприступность. Было ей уж лет двадцать, а замуж еще она не хотела выходить, да никому и не доводилось слышать, чтобы у нее был жених.
Никто ею не хвастался.
- Что ж, ты замуж выходить так и не хочешь, Марина? - спрашивает ее тетка.
- А есть разве парень мне под стать? - отвечает она.
- А знаешь, как поют:
Что же ты, красотка,
На меня не смотришь?
Не возьму тебя я -
Не возьмет и шляхтич.
- А слышала ты, тетка, что старый Буц говорил? Как царевич приехал к дочери колесника?
- Сказки! Как бы ты не царевича, а и простого горца не проспала!
- Невтерпеж тебе!
Глаза у нее загорелись, зубы стиснула: как в такой девке крови не играть! Только гордость да спесь ее, как на привязи держали. Она вся бы измучилась, но скорее отказалась бы от того, от чего у девок душа замирает и дух захватывает, чем от своего характера отступиться. Такой уж она уродилась.
И вот, должно же было случиться, что повстречался с ней Ясек музыкант.
А было это так. Никак не мог он позабыть Мариси Хохоловской, все еще любил ее, хоть прошло, может быть, года три как она отказала ему. Не ходил он больше в Костелиски, мало даже бродил в Зимнем или Скалистом, как его зовут, Подгалье, и все больше держался деревень в долинах. Даже играл меньше, все работал на лесопильнях, - да за то уж, когда начинал играть, так играл еще лучше, чем прежде. Довольно того, что венгерские цыгане, которые играли даже в самом Пеште, хотели взять его в свой табор, да только он не захотел. Узнал он, что у Гонсёрка в Рогожнике есть работа, и нанялся к нему.
Девки, бабы обрадовались, - слыхали они о нем (тот, мол, Ясек, что славится красотой своей и так грустно кончил из-за бесчувственной девки), что он такой музыкант, какого другого в целом мире нет. Говорили и то, что он за эти три года ни с одной бабой дела не имел. Он в Рогожнике на девок смотрел так, как на ворон, что на соснах сидят. Так они ему нужны были.
Но это продолжалось недолго. Говорит ему раз Куба Гонсёрек, хозяин лесопилки:
- Знаешь, Ясек, будь добр, снеси ячмень смолоть на мельницу.
- Ладно. Снесу.
А старый Гонсёрек посмеивается и говорит:
- Мельничиху видел?
- Какую?
- Да войтову дочку.
- Нет.
- Ну, так держись! съест она тебя!
- Э, коли меня до сих пор никто не съел, так и она не съест.
- Держись, говорю. Тут один парень из-за нее в Пешт удрал. Куба Гонсёрек, тоже наш, из Рогожника, так запил, что не приведи Бог. Вацлав Яхимяк - тот совсем одурел. У меня у самого, хоть и стар я, в ушах звенит, когда я ее вижу. Важная девка, что твой дуб!
- Не боюсь я!
- У тебя, может, талисман есть?
- Есть.
Тут старого Гонсёрка любопытство разобрало. Наклонил он к Яську свою голову с длинными кудрявыми волосами, заплетенными в косички на висках, и спрашивает:
- Что у тебя? Что? Никому не выдам! Скажи!
- Да что есть, то и есть, - что тебе за дело!
- С собой носишь?
- Всегда ношу.
- Где? За поясом?
- Да и за поясом можно, только больно широкий пояс нужен.
- Как так? Не пойму…
- Эх, отец, знаешь - такой широкий, чтоб за него сердце можно было спрятать. Где же ячмень?
Посмотрел на него старый Гонсёрек, спрашивает:
- На сердце его прикладывают?
- Ну?
- Скажи, как? приклеивают? Это пластырь, что ли, какой?
- Не приклеивают, а глотают, чтобы в сердце влезло, - говорит Ясек.
Старый Гонсёрек наклонил голову:
- Чудно ты что-то говоришь, - а покажешь мне? может, и я проглочу?
- Э, нужно бы тебе в Костелиски съездить; там бы и узнал, как я.
- А он оттуда?
- Да.
- А кто ж тебе дал его?
- Чего ж ты так расспрашиваешь! Где ячмень?
Старый Гонсёрек помолчал минуту, потом рассмеялся и говорит:
- Правда, нечего мне расспрашивать, когда у меня у самого на голове талисман.
И погладил себя по седым волосам.
- Пойдем, Ясек, насыпать ячмень в мешок.
Идет Ясек, несет мешок на плечах, подходит к мельнице, а тут, перед самой мельницей, стоит Марина.
- Молоть? - спрашиваст.
Посмотрел на нее Ясек, ноги у него подкосились, весь побледнел.
Маринины глаза, как молния, в него ударили.
Она слегка улыбнулась, так, что едва что-то промелькнуло на ее губах, и свысока, смело, глянула на него, а он стоит перед ней, нагнувшись со своим мешком.
- Иди, - говорит она, - я приму.
Ясек отдал мешок мельнику.
- Ты не здешний? - говорит Марина. - Ты Ясек-музыкант от Гонсёрка.
- Да.
- Приходи завтра за мукой.
- Приду.
Хотел он ей сказать: "оставайся с Богом", но она больше не взглянула на него и пошла лугом домой.
Ясек собрался назад.
Вдруг как зазвенит Маринин голос!.. И такую прекрасную песню она запела, такую сладкую, такую чудную, словно мать колыбельку качает.
И не мог Ясек понять, как у такой, с виду гордой и спесивой девки может быть такой милый, такой ласкающий голос. Насквозь пронзил он ему сердце, ведь он был сам музыкантом и чувствовал это лучше, чем другие.
Идет Ясек, оглядывается, а она по лугу идет, в желтом платке на голове, в белой рубашке, в красном корсете и в красном переднике на темной юбке, - играет на солнце, как цветы на лугах, горит, как огонь вдали. И загляделся на нее Ясек.
А издали ее песня еще слаще, еще лучше:
Яничковы песни
По свету гуляют,
Как овечки летом
По борам сосновым.Яничково имя
Никогда не сгинет,
Как в горах высоких,
Так и тут в долине.
Голос звенит, а у него сердце тает. А она все поет:
Приходи ты смело,
Коль в оконце сено;
Коль в окне солома,
Значит, батька дома…
У Яська сердце подскочило.
А она исчезла с песней в ивовой роще, что росла под деревней.
Дрожит у Яська сердце, и думает он: эх, да что уж там! Так только, поет себе… Куда мне такая девка… И не взглянула даже…
Так, не веря себе самому, шел он к лесопилке, и все у него дрожало внутри.
- Ну, как там? - опрашивает его Гонсёрек. - Отдал ячмень молоть?
- Отдал.
- Войтову дочку видел?
- Видел.
- Ну что?
- Ничего.
- Ничего?
- Ничего.
- Спасло тебя то, что ты в Костелисках проглотил?
- Где доски, которые нам пилить надо?
- Ох! - думает старый Гонсёрек. - Спасло, коли ты так на работу падок! Поди, выпей-ка с полковша этого снадобья! - И сказал вслух: