- Станичники! Как вам уже всем, наверно, известно, наш войсковой атаман и войсковой круг назначили новую мобилизацию по области. В полках не хватает людей. Сотни обезлюдели. Есть дивизии по две тысячи человек… Надо послать сынам и братьям помощь из станиц. Так порешил круг, так то и будет. Дорогие станичники, теперь, когда враг разбит и почти все казачьи области освобождены от него, все фронтовое казачество, вся молодежь Терека, Дона и буйной Кубани, а если надо, то и старики отцы обязаны поддержать святое дело казачества… Войсковой круг постановил теперь же из станиц каждого отдела собрать по три сотни молодых казаков и немедленно послать их на фронт для пополнения. На вашу станицу выпала обязанность приготовить два конных отделения и не позже как завтра к обеду выслать их в отдел… По низовым станицам это уже сделано, очередь теперь за вами…
Атаман передохнул, широко глотнул воздух и, заканчивая речь, произнес:
- Сейчас вам прочтут список, в котором обозначены казаки, подлежащие отправке в полк. Читай список, Краморенко, - отдуваясь закончил он.
Станичный атаман молодцевато протиснулся вперед и вполголоса, откашлявшись, скороговоркой стал читать:
- Со станицы Мекенской определены в полки нижеследующие казаки: Артюшков Степан, Вертепов Тимофей, Рубаник Павел…
Толпа жадно глотала слова атамана.
Бабы, слыша имена близких, жалобно взвизгивали и скорбно склонялись, затаив слезы, видя, как злобно оглядываются и цыкают на них обеспокоенные казаки.
Атаман скороговоркой выговаривал фамилии назначенных в отправку казаков: Суховой, Степан Глинка, Недоля, Чечель Порфирий, Слюсаренко Павел…
Его голос зычно перекатывался через площадь и бился в окна притихших, опустевших хат. Казаки сумрачно слушали и покорно молчали, переступая с ноги на ногу. Они тревожно покачивали головами, боясь услышать собственные имена. О том, что новая мобилизация на носу, знали все, и этот несколько поспешный сбор не очень удивил и огорчил их. Те старики, дети которых не попали в список, обрадованно молчали. Каждый из них отлично знал, что вслед за этой отправкой последует большая, почти поголовная мобилизация. Но это было где-то впереди, а сейчас, вот в эту минуту, им и их сынам можно было оставаться в спокойной станице и с деланным участием смотреть на тех, кого через день должна была провожать в поход опечаленная родня.
- … Стеклов Терентий, Чугай Василий, Бунчук Никола…
- Чего, чего? Бунчук Никола? - открывая широко глаза и словно не веря ушам, переспросил низенький старик. - Я ровно недослышал, неужто моего Миколу! - растерянно оглядываясь на хмурых соседей, продолжал он.
- Ну да, Миколу, чего там недослышал. Ну да, записали… - вполголоса подтвердили казаки.
- Да как же так, господи… Как же Миколку можно? Да разве есть такой закон, чтобы одного сына забирать? - растерянно повторял старик.
- Тсс, не мешай, не мешай слушать… не один ты на сходе, - зашумели негодующие голоса.
- Да неправильно же, господи ты боже мой, - плачущим голосом забормотал старик.
- Папань, а папань, помолчи чуток. Дай всем дослушать, тогда и пойдем к атаману! - наклонился к его уху Никола.
- Ну да, я же, сынок, то и говорю, к атаману. Нехай рассудит, разве же так можно, одного-то забирать, - покорно сказал старик.
Выкрикнув последнюю фамилию, атаман сложил бумагу и приказал:
- Все, кого назвал, айда по домам да приготовить до завтрева коней и седловку. С утра чтобы были готовы. Ну, господа старики, сход словно бы и кончен, - и, кивнув головою, спрятал список.
Полковник и офицеры с облегчением поднялись и стали медленно пробираться среди почтительно расступавшихся перед ними казаков.
Толпа неохотно расходилась. Разделившись на группы, у плетней, у колодца и просто на площади стояли казаки и перепуганные казачки, обсуждая события.
- Вашскобродь, а вашскобродь, - несмело останавливаясь перед полковником, проговорил старик, подталкивая вперед сконфуженного Николу. - Дело до вас есть… не откажите, - на полковника умоляюще глядели слезящиеся старческие глазки.
Офицеры, сопровождающие атамана, с неудовольствием повернулись к человеку, внезапно остановившему их и мешающему им пойти отдохнуть после трудного дела и неудобной тряской дороги.
Есаул исподлобья глянул на сморщенного, в тоске и страхе стоявшего перед полковником старичонку и тихо, наставительно сказал:
- Верно, насчет мобилизации. Тут их теперь не оберешься. Не стоит канитель разводить.
Полковник, тронутый жалким видом просителя и уже хотевший было остановиться и поговорить с ним, переменил решение, тем более что окружившие его казаки, как видно, не прочь были также попросить о чем-то подобном.
- Вот что, голубчик, сейчас мне некогда, а ты ступай переговори со станичным атаманом, - договаривая последние слова на ходу, полковник и офицеры направились дальше по улице к выглядывавшему из-за ветвей гостеприимному поповскому дому.
- Это как же! Извиняюсь… вашскобродь, мне с вами требуется, - растерянно проговорил старик, делая невольное движение вслед за уходившими офицерами.
- Иди, иди, нужно им с тобой балакать, - хмуро бросил один из казаков. - Им что, нажрутся теперь поповской курятины, да и айда дальше…
- Тоже служба! - негодующе поддержал другой.
- Собирай, Федот, своего Миколку, нечего зря размусоливать. Чем он не казак? И справный, и гладкий. Вишь, рожа - что твое колесо, - пошутил подошедший к ним станичный атаман.
- Степан Семеныч, да как же это можно, иль тебе не грех такое с нами делать? - сбиваясь от волнения, говорил старик.
- А что сделали? - спокойно, словно недоумевая, переспросил, нахмурив брови, атаман.
- А то, зачем моего Миколку не в черед записали. Неправильно это. Нет такого закону, чтобы одного сына от стариков забирать. Моему Миколке года еще не вышли!
- Чего там года. Теперь годов много не надо, не старый режим. Так-то, а что насчет другого, так это брось, казаку законов нету. Хоть один сын, хоть шестнадцать. Казаки усе должны в полку служить, - закончил атаман.
- "Усе должны служить". А чего твой не служит? Думаешь, раз атаманский сын, так мы и не бачим? Неправильно это, Степан Семеныч, бога в тебе нету, стыда-совести не имеешь, - взволнованно, почти плача, выкрикивал старик.
- Ну, хватит, ишь, раскричался. С кем говоришь-то? Что, я выбирал, что ли? Пойди вон с ним и толкуй. А наше дело маленькое, прикажут, и Федьку пошлю, - и, расталкивая угрюмо молчавших и откровенно сочувствовавших старику казаков, атаман важно пошел, прижимая списки к груди, туда, где уже расположилось начальство.
- Брось, папаня, что с ними, с бугаями, говорить-то. Хиба они слово людское понимают? Идем до хаты, - ласково поглаживая, спутавшиеся волосы отца, осторожно и почти насильно увлекая его за собой, говорил Никола, надевая на голову старика старенькую, облезлую папаху, снятую при разговоре с полковником.
- Идем, идем, сынок, - устало и безнадежно согласился старик и, понуро опустив голову, пошел, поддерживаемый сыном.
Оставшиеся посреди улицы казаки сочувственными взглядами проводили их, сокрушенно поматывая головами.
- Отец, а отец, что же с нами теперь будет? Ведь Миколка-то у нас один. Уйдет в полк, с кем мы, старые, останемся, а? Ты вот об чем подумай. - Старуха горько опустила седую голову. - У людей хоть девки в хате. У соседа пес на дворе брешет. А у нас что? Вдвоем с тобой, старым, маяться будем поджидаючи. Ох-ох! Миколушка, сыночек мой родной. - С сухим прерывистым, похожим на кашель рыданием старуха крепко обняла сына, молча гладившего ее худую костлявую руку.
- Смотри, сыночек, береги себя. Не для нас береги, для себя. Да и старуху матерь пожалей, - глотая подступавшие к горлу слезы, говорил старик.
- Небось, папаня, что люди - то и я. Нам больше других не надо…
- То-то, сынок. Смотри сторонись худых людей-то, служи честно, как деды твои и отцы служили, - старик всхлипнул и, подавив волнение, продолжал: - Чужого не бери, Микола, чужое добро руки жжет. Мужиков да баб не трогай. Свои они, сынок, не чужие. Не обижай, сыночек. Бог-то он все видит…
Никола почтительно, но так, как взрослые говорят с детьми, поддакивал, слушая советы отца. Ему было тяжело видеть, как через силу храбрился старик, боявшийся расстроить уходившего в поход сына. Никола обнял отца.
- Ми-ми-мико-лушка, родненький мой, сыночек… - беспомощно разрыдался старик. Из его глаз покатились мелкие старческие слезы, сморщенное лицо сразу обмякло и посерело.
- Помолчи, помолчи, отец, не надрывай ты нам сердца, и без тебя тошно, - заплакала старуха, вытирая ладонью слезы.
Никола обнял родителей и притянул их к себе…
- Здорово булы, ребятки!
- Здорово и вы!
- Ишь, сопляки, и до вас добрались. Довольно дома калганы салом набивать. И вас скрутили…
- Эй, казачок! Нету промеж вас ищерских?
- Ищерцы подале будут. Здесь все павлодольцы.
- А-а, козлодеры, значится.
- Ну, вали, вали, тоже смехун выискался. Не задерживайся.
- А ну вылазь там, вылазь, хватит прохлаждаться, не на свадьбу приехали! - обходя вагоны, зычно выкрикнул вахмистр.
Эшелон стал медленно разгружаться. Из полуоткрытых теплушек вылезали казаки, таща за собой переметные сумы и холщовые мешки, набитые домашней снедью: салом, копченой рыбой и сухою вишней, среди которой лежали вкусные станичные коржи и кругляши.
- Ну, скорей там шевелись, черти не нашего бога! - напрягая голос, снова заревел вахмистр, - выводи людей с конями, жив-ва!..
Сотенный горнист заиграл сбор, и казаки, один за другим, стали медленно сводить по сходням коней. Трехдневная поездная тряска и частые паровозные свистки напугали коней, и теперь, несмотря на понукание, казаки с трудом выводили их.
- Н-но, иди, черт, тю, скаженный. Балуй у меня, - ругались казаки, вытягивая за чумбуры испуганных коней.
Высадка шла медленно. Казаки, все три дня провалявшиеся на сене, с опухшими от сна глазами, неловко и не спеша проводили коней мимо проверявшего эшелон командира.
Когда наконец эшелон выгрузился и длинная лента красных теплушек медленно поползла обратно, пополнение стало строиться на небольшой полянке. Вокруг прибывших сновали чужие казаки, ища среди них одностаничников и однополчан.
- Ста-ановись. Равняйсь. Смир-рна-а-а!.. - сердито скомандовал есаул, недовольно оглядывая лениво исполнявших команду казаков.
- По три - рассчитайсь, - снова проговорил он, медленно обходя фронт эшелона.
- Какой станицы? - внезапно остановился он, тыча пальцами в усиленно пялившего на него глаза Николу.
- Мекенской, господин есаул, - моргая глазами и краснея от натуги, выпалил Никола, не сводя глаз с офицера.
- Низовой? - раздумчиво переспросил есаул.
Ему, собственно говоря, не о чем было спросить Николу, и он просто задал первый попавшийся вопрос. Остановился же он только потому, что добродушное, круглое, безусое лицо Николы и его ласковые, ребяческие глаза так хорошо смотрели, что есаул, помимо своего желания, почувствовал, что ему надо сказать что-нибудь пареньку с таким приятным лицом:
- Низовой? - еще раз переспросил есаул. - Красногуз, значит, - и засмеялся.
По шеренге пробежал легкий услужливый смешок.
- Так точно, господин есаул, из них, из самых, - довольным голосом подтвердил Бунчук, провожая глазами уже удалившегося есаула.
- Ишь, Миколка, подвезло тебе. Гляди, теперь в холуи к себе возьмет, будешь за его конем дерьмо убирать, - сыронизировал один из казаков, стоявших рядом с Бунчуком.
- Поговори у меня в строю, собачья душа! Я тебе поговорю! - зашипел неожиданно откуда-то взявшийся вахмистр. - Что тебе строй, гулянка, что ли?!
- Тише там, на правом фланге! - недовольно поморщился есаул и, не оглядываясь, спросил: - Ну что, вахмистр, все готово?
- Так точно, господин есаул, все в порядке, - подтвердил тот.
Тогда есаул привычным голосом, звонко и весело, словно на параде, подал команду:
- Эшело-о-он, по коня-а-ам!..
Казаки быстро разобрали своих коней и в несколько секунд снова построились.
- Эшело-о-он, са-а-адись! - снова скомандовал есаул и тяжело, по-стариковски, взгромоздился на седло.
- Справа по три, правое плечо вперед, ша-а-а-гом марш!.. - выкрикнул он и, пропуская мимо себя голову колонны, коротко бросил вслед: - Прямо-о-о…
Затем он, еще раз оглядев проезжавших мимо него казаков, дал повод своей застоявшейся и начинавшей нервничать кобыле и, сопровождаемый вахмистром, широкой рысью стал обгонять растянувшийся эшелон.
К вечеру пополнение дошло до местечка Березовое, где на отдыхе стояла 2-я Терская дивизия, сильно поредевшая и измотавшаяся в последних боях.
На другой день эшелон был разбит на шесть одинаковых частей, которыми должны были пополнить сотни.
Никола Бунчук и все казаки из станиц, расположенных от Мекеней и Галюгая до Наура и Ищерской, попали в третью сотню есаула Ткаченко, почти сплошь составленную из казаков низовых станиц.
- Ну шо ж, Миколка, чего ты привез мне из дому? Небось полны торбы добра понаслали, - пошутил молодой статный казачина, протискиваясь сквозь толпу станичников, окруживших Николу и прибывших вместе с ним мекенских казаков.
- Ой, так то ж Скиба, - даже присел от удивления Бунчук, радостно глядя на приятеля.
- Ну да ж, я. Ну здоровочки, друже, здоровочки, - и Скиба, обняв Николу, стал энергично целовать его, затем, держа друга за рукав, отвел в сторону. - Ну, как дома поживают?.. - присаживаясь на седла и закуривая крученку, спросил он. - Как отец с матерью, жена? - он слегка закашлялся, делая вид, будто поперхнулся дымом.
- Дак, живут, слава богу. Ничего худого, кажись, и нету, - сказал Никола, - честь честью, как полагается, все справно…
- Та-ак, - протянул Скиба, - ну а к бабам, к жалмеркам, небось парни захаживают?
- Ну, кому там, на станице никого из казаков и не осталось, одни старики да слепые. Вот после нас, гуторят, всех девятисотого году забирать станут, начисто уметут…
- Оно так, - со вздохом согласился Скиба и, помолчав, уже с надеждой добавил: - Значит, говоришь, все в справе?
- Это точно, не сомневайся. Против твоей жены никто сплеток не кинет. - И уже смеясь и похлопывая друга по плечу, Никола сказал: - Ну, ладно, принимай подарки, жинка у тебя дюже добрая, чего хошь наслала - и вишенья сухого, и кругляшей, и сала…
- А письма нема?
- Нема, - покачал головой Никола, но, видя, как потемнело лицо Панаса, по-детски добродушно рассмеялся и, ткнув в бок приятеля, полез в потайной карман, где лежали его деньги, 60 рублей, и смятое письмо для Скибы.
Через некоторое время оба друга, веселые и довольные, развалившись на разостланной бурке, с аппетитом уничтожали молочные домашние кругляши, приятно хрустевшие на зубах. Около них стоял потемневший от нагара котелок с горячим чаем, лежало несколько обгрызанных, замусоленных кусочков сахару.
Скиба, довольный письмом жены и особенно рассказами Николы, блаженно улыбался, поминутно забрасывая приятеля вопросами:
- Ну, а леваду починили?
- Кубыть, да, - подтвердил Никола.
- Ну, а жена по мне соскучилась?
- Да что я тебе, цыганка, что ли?
- Ну, а как письмо Парасковья тебе отдавала, ничего, окромя, сказать не велела? - несколько раз переспрашивал Скиба.
Друзья еще долго беседовали, вспоминая родную станицу.
ГЛАВА II
Юнкер Валерий Клаус вместе с двумястами тридцатью такими же здоровыми и жизнерадостными юношами, составлявшими выпускной батальон Алексеевского военного училища, откидывая назад голову и выбрасывая вперед тяжелые носки английских сапог, четко отбивал такт. Бодро и весело шли юнкера церемониальным маршем, поротно, развернутым фронтом, крепко, до боли прижимая к плечам отполированные приклады винтовок. Толпы горожан любовались размеренным шагом батальона, удивительно ровной линией одновременно выбрасываемых ног и недвижной, словно что-то единое, сетью штыков, на которых играло тусклое мартовское солнце. От этого буйной животной радостью наливались молодые и задорные сердца юнкеров. Широко раскрытыми глазами смотрел Клаус на площадь, окруженную высокими несимметрично разбросанными домами, на толпу зрителей, на училищный духовой оркестр с ярко горевшими под солнцем медными трубами. Но так же как и остальные выпускники, маршировавшие бок о бок с ним, он не видел ни солнца, ни залитого людьми плаца, ни нарядных, махавших им из толпы платочками дам.
Размеренным шагом под звуки Даргинского марша приближался батальон к раззолоченной группе генералов. Юнкер в каком-то благоговейном и восторженном экстазе смотрел, не сводя глаз, на главнокомандующего, невысокого, толстенького, с небольшим брюшком и седоватой подстриженной бородкой генерала, окруженного пестрой, сверкающей золотом свитой.
Генерал Деникин пытливо вглядывался в подходивших юнкеров. К его плечу услужливо склонился начальник училища генерал Потехин, почтительно шептавший:
- Первая выпускная рота, ваше превосходительство.
Деникин мягко кивнул ему головой и, не сводя утомленных, охваченных сетью морщин глаз с напружившихся, молодцевато проходящих юнкеров, крикнул:
- Здорово, первая, алексеевская!
Музыка мгновенно оборвалась, и слабое, еле слышное приветствие главнокомандующего мгновенно потонуло в сильном и многоголосом реве…
- Здра-ам-жа-ам… ваше ство-о-о…
Толпа, до которой не долетели слова генерала, по реву юнкеров и внезапно оборвавшейся игре оркестра поняла, что наступил ответственный момент, и восторженно замахала десятками белых платков; над нею замелькали котелки и фуражки, и неровное, нестройное "ура" огласило площадь.
На полном, начинавшем стариться лице генерала блуждала привычная улыбка. Было видно, что ловкие, сильные и преданные солдаты, восторженно приветствовавшие его, произвели на него хорошее, впечатление. Но в глубине небольших умных глаз его было написано почти граничащее со скукой безразличие, и восторженный, дошедший в своем опьянении почти до экстаза Клаус не понял, а скорее, чутьем влюбленного в свой кумир поклонника почувствовал это. И горькая мысль на секунду опечалила Клауса.
"Господи, неужели же он не чувствует, что я, мы все, весь батальон по одному его слову ринемся в огонь, только бы выполнить его приказ. Неужели он не видит это?" - думал юнкер, впиваясь в главнокомандующего до боли раскрытыми глазами.
В эту минуту генерал Деникин, слабо улыбаясь, снова крикнул:
- Здорово, вторая, здорово, молодцы, алексеевцы!..
Клаус задрожал от охватившего его восторга и умиления и радостным, почти истерическим голосом закричал "ура", нестройно и невпопад подхваченное за ним ротой.
- Молодцы, вот это шаг, это равнение. Мне, ваше высокопревосходительство, этот чудесный батальон напомнил незабываемые парады на Марсовом поле, - провожая глазами уходящий батальон, сказал высокий генерал в коричневой черкеске и в белой папахе.