- О, да, да, Михаил Платоныч. В самом деле, глядя на них, можно подумать, что ничего не случилось, что перед нами проходят старые батальоны нашей армии. - Главнокомандующий вздохнул и, покачав головой, добавил: - Увы, это только сон золотой. Но действительно молодцы. В пять месяцев выработать такой уверенный, гвардейский шаг, такую четкую силу движения. Я всецело отношу это к великим талантам нашего дорогого Сергея Львовича, - пожимая руку начальника училища, закончил генерал.
Еще предстояла церемония производства в офицеры, но спешивший в свою, ставку главнокомандующий решил уехать, оставив вместо себя генерала Романовского.
Поблагодарив училищное начальство за парад, Деникин стал прощаться.
- Ваше высокопревосходительство, быть может, осчастливите юнкеров посещением хотя бы на одну минуту, - раскланиваясь и не отнимая руки от форменной белой с красным околышем фуражки, просил начальник училища, заискивающе глядя на генерала.
- Не могу, видит бог, не могу… - говорил Деникин, - и рад бы, да дел миллион, и все срочные. Я поручаю его превосходительству передать мой привет и благодарность молодцам юнкерам и их учителям-офицерам за прекрасный парад. Пожалуйста, дорогой Иван Павлович, - обратился Деникин к генералу Романовскому, молча поклонившемуся и отдавшему честь. - Очень, очень рад, благодарю вас, господа, - и генерал, грузно повернувшись, пошел по широкому плацу к воротам, сопровождаемый свитою и благоговейно следовавшим за ним училищным начальством.
Стоявшие впереди жолнеры и сигнальщики засуетились, забегали и замахали платками. Рослый гвардеец, казак, в форме конвойца его величества, стараясь ступать на носки, бесшумно пробежал вперед, туда, где уже суетились молодые адъютанты главнокомандующего и откуда слышен был гул моторов новеньких лакированных машин.
"Дорогая мама, наконец сбылось все, о чем я мечтал, и все, что мне казалось таким далеким и невозможным, уже исполнилось. Начну по порядку: во-первых, я уже офицер. Правда, прапорщик, но это еще ничего не значит, так как сам великий Суворов начинал военную службу рядовым, а дослужился до фельдмаршала всея России.
Нас произвел сам генерал Деникин, сам главнокомандующий… Принимая парад, он так был, мамочка, очарователен, что я, ей-богу, моя родная, чуть-чуть не расплакался от восторга и еще не знаю от каких, но удивительно радостных чувств. Я знаю, ты сейчас улыбнешься и скажешь: "Ну, у нашего Валеры глазки на мокром месте". Но клянусь тебе, мамочка, что и ты бы не удержалась от слез, видя, как наш любимый генерал принимает парад своих питомцев. И знаешь, родная, он заметил меня, когда мы проходили поротно перед ним. Я отчетливо и безошибочно видел это, ощущал на себе его добрый и ласковый взгляд. Вот тут-то я, сознаюсь, и не выдержал, и расплакался. И хоть у твоего Валеры глаза ревучие, но он горд, дорогая мамочка, этими слезами… Когда мы вернулись обратно в казармы, нас собрали в актовый зал и генерал Романовский и наш Черномор (помнишь, мы так прозвали нашего начальника училища за его бороду) прочли приказ о нашем производстве и поздравили батальон. Вот и все. Да, я попал во второй дроздовский полк, куда ты, мамуся, и пиши мне письма. Как ты знаешь, мне очень хотелось, выйти в корниловский, но туда все вакансии разобрали до меня. Впрочем, и наш полк пользуется не менее заслуженной славой. Обо мне не беспокойся, не плачь. Я, слава богу, не маленький, мне уже восемнадцать лет, а у нас вон в роте человек сорок почти на год моложе меня, и ничего! А ты меня все за маленького считаешь, хотя, по правде говоря, иногда мне еще снятся мои гимназические сны, уроки проклятой геометрии, наш длинноногий инспектор Цапля, и я со страхом просыпаюсь… Деньги, моя мамусенька, 350 рублей, я тебе сегодня посылаю (как только дойдут - сообщи) и при первой получке вышлю еще. Ешь, мамочка, лучше, не скупись, помни, что твой сын уже офицер и будет ежемесячно помогать тебе. Если увидишь Соню Малинину, так, между прочим, скажи ей, что я уже произведен в офицеры, а то она все издевалась надо мною…
Вот, мамуленька, и все, не забывай писать, а то мне будет скучно, и смотри не отдавай никому моего Надсона в золотом переплете, еще зачитают. Послезавтра уезжаю в полк.
Целую тебя сто тысяч раз -
Твой Валер".
Клаус немного подумал, но, не найдя ничего, что еще следовало бы добавить, поставил число, написал адрес и, заклеив конверт, понес в училищный почтовый ящик.
Училище было почти пусто. Весь выпускной батальон, произведенный в офицеры, на радостях разбежался по городу.
После пятимесячной железной дисциплины, после того как в карманах никогда не имевших денег юнкеров завелись сравнительно большие деньги и недавно недоступные соблазны стали возможными, вся молодежь, группами и в одиночку, на фаэтонах и в автомобилях, бросилась в город, в самый центр Ростова. Туда, где широкими окнами сияли многочисленные кафе и рестораны, где весело и бесцеремонно оглядывали прохожих накрашенные дамы, где лилась музыка и пенилось шипучее донское вино.
Поднявшись по лестнице и пройдя коридор, Клаус не встретил никого из приятелей. Ему навстречу попадались неловкие, еще не привыкшие к стенам училища "козероги", глупо таращившие глаза и неумело вытягивавшиеся при виде прапорщика.
Клаусу стало скучно. Он подошел к зеркалу, посмотрелся в него и, поправив, как ему показалось, не совсем ловко сидевшую шинель, спустился по лестнице вниз, поминутно поглядывая на свои золотые, с серебряной звездочкой, погоны.
"Эх, не догадался купить шпоры", - досадливо подумал прапор, озабоченно разглядывая свои ярко начищенные, щегольские сапоги.
На улице было празднично. Веселое солнце скользило по еще мерзлой, начинавшей оттаивать земле. Шумные, говорливые воробьи, бестолково чирикая, прыгали по оголенным веткам акаций.
"Верно, обо мне", - с удовольствием подумал Клаус, идя неторопливой, размеренной походкой навстречу двум дамам, из которых одна искоса взглянула на него. Прапорщик, сильнее выгнув грудь и делая презрительное, равнодушное к женским чарам лицо, походкою старого, разочаровавшегося во всем рубаки прошел мимо дам.
- Господи, скоро совсем младенцев станут забирать, и когда только все это кончится, - вздохнула дама, покачивая головой и глядя с нескрываемым сожалением на опешившего Клауса.
Эти неожиданные слова, сказанные оскорбительно-сочувственным тоном, сконфузили и разозлили Клауса. Еще красный от стыда, он с негодованием обернулся вслед дамам и несколько секунд, беспомощно злясь и по-детски надувая губы, что-то соображал. Затем, как бы найдя, наконец, желанное слово, он обиженно буркнул: "Дуры!" - и, все еще недовольный на себя, на свою молодость, на встречных прохожих и на беззаботно чирикавших воробьев, подозвал ехавшего мимо извозчика.
- Куда прикажете, ваш сиясь? - угодливо заулыбался извозчик.
Почтительное лицо возницы и громкий титул "сиятельство" несколько успокоили прапорщика. С его лица уже сбежало обиженное выражение, и он так, как ему казалось надлежало говорить настоящим графам, медленно и в нос протянул:
- На Садовую, только с шиком…
- Известное дело, ваш сиясь, удружим. Знаем небось, кого везем, - подхватил извозчик и, подбирая вожжи, лихо причмокнул губами и завертел над головою кнутом.
Лошадь рванулась и привычной рысцой побежала вперед.
Счастливое праздничное настроение снова возвращалось к Клаусу. Инцидент с глупыми дамами уже был забыт, и он ехал, разнеженный солнцем, быстрой ездой и сознанием, что он, Клаус, вчерашний мальчик и гимназист, теперь - настоящий офицер, обладатель четырехсот собственных рублей и может что угодно сделать с ними.
Иногда, встречая генеральские лампасы или сверкающие аксельбанты штабных офицеров, он деланно небрежно, словно нехотя, подносил руку к козырьку и сейчас же расслабленно опускал ее. Встречая взгляды прохожих, особенно женщин, Клаус щурил глаза и принимал томно-разочарованный вид.
На самом углу, там, где Садовую улицу пересекает широкий Таганрогский проспект, перед самым носом Клауса шумно вылетел из-за угла большой малиновый автомобиль, из которого неслись веселые восклицания, звенел смех, сверкали новенькие офицерские погоны.
- Эй, да это ведь наш Клаус! Здорово, желторотый! - дружно закричали из машины, и авто, проехав по инерции еще несколько саженей, завернул и догнал удивленного прапорщика.
- Стой, чертов кум. Куда гонишь своего одра? - замахал извозчику один из офицеров и, выскочив из машины, подбежал к Клаусу, узнавшему в веселой братии своих товарищей.
- Вылезай из корзины, Валерка, живо. Расплатись со старым хрычом и к нам. Ну, быстренько, раз, два, в полсчета, - весело кричал офицер, дыша вином в лицо довольному встречей Клаусу.
- Ну, а теперь к нам. Гляди, брат, с кем мы тебя познакомим.
Оба офицера, подталкивая один другого, взгромоздились в переполненный авто, откуда весело смеялись накрашенные нарядные дамы и сбившиеся, как сельди в бочке, офицеры.
- Ну, знакомьтесь - воин Клаус, он же девочка Валерочка. Не пьет, не курит, ест только постное и еще невинен, - толкнув его прямо на колени смеющимся женщинам, отрекомендовал офицер и, махнув рукою, крикнул шоферу: - Прямо, гони на Нахичеванскую!
Автомобиль вздрогнул и, набирая скорость, понесся вперед.
Все было удивительно, ново и приятно. И эти обольстительные дамы с красивыми глазами, их звонкий, обещающий смех, и терпкое кисловатое вино, которым запивали шашлык.
- Анна Аркадьевна, друг милый, возьмите-ка в работу этого козерога, а то он сидит да только глупо озирается по сторонам. Приведите его в христианскую веру, - сказал один из офицеров, подводя упирающегося прапора к черноокой томной брюнетке с очень пышным бюстом и белыми зубами.
- Разве вам с нами скучно? А? Сознайтесь, скучно? - лениво допытывалась брюнетка, улыбаясь накрашенными губами и приближая к растерявшемуся от волнения Клаусу свою пышную грудь.
- Никак нет, не скучно, даже напротив, - еще больше смущаясь, пробормотал прапорщик, почти чувствуя на своей руке ее горячее плечо.
- Не скучно, а сидите так, как будто от нас сбежать хотите. Нехорошо это, мой милый, - она сощурилась и, протягивая свой бокал Клаусу, проговорила: - Пейте!
- Благодарю вас, но я уже пил… - испугался прапорщик.
- Во-первых, если дама вас просит выпить, да еще из своего бокала, вы, дружок мой, обязаны выпить, а во-вторых, ну кто же пьет так, ведь вы же офицер, а не гимназист, - лукаво улыбнулась брюнетка.
При этих словах, чувствуя прилив мужественности, прапорщик единым залпом глотнул целый бокал цымлянского и в ту же секунду поперхнулся, весь багровея от кашля и смущения. По его красному от натуги лицу покатились слезы.
- Ха-ха-ха, вот деточка-то! - заливалась смехом брюнетка, уже с любопытством глядевшая на смущенного и еще не оправившегося от удушливого, кашля Клауса. - Да вы, ребеночек мой, как видно, и вина никогда не пили. Ну, сознайтесь, правда не пили?
- Правда, - сокрушенно прошептал прапорщик, не решаясь взглянуть в глаза своей соседке.
- У, миленький, душечка мой, - в восторге от этого признания, обняла его брюнетка, - деточка моя… - и, почти наваливаясь на готового заплакать Клауса, спросила: - Ведь ты еще паинька? Правда? Правда, мой миленький?
Хотя Клаусу было очень неприятно услышать эту, по его мнению, обидную фразу, но глаза Анны Аркадьевны с такою нежностью смотрели на него, что прапорщику было совестно показать свое недовольство.
Прапорщик Недоброво, тот самый, который привез сюда Клауса, возбужденно ругал хозяина духана за приписанный счет. Двое лакеев ухаживали за совершенно упившимся поручиком корниловцем. Корниловец что-то нечленораздельно мычал и мотал отяжелевшей от вина головой.
- Вы, канальи, я вам покажу, как обирать боевых офицеров, - краснея от вина и злости, вопил Недоброво, наступая на поспешно отходившего к дверям хозяина. - Кто ел, скажи ты, собачья душа, кто ел омаров?.. - потрясал он счетом.
- Требовали-с, - робко, но настойчиво подтвердил уже добравшийся до двери хозяин.
- Кто требовал? Кто, я тебя спрашиваю…
- Ух как он кричит, словно на базаре репой торгует. Давайте, деточка, удирать. Хотите? - наклоняясь к уху Клауса, прошептала Анна Аркадьевна. - Мне уже хочется на воздух, да я и боюсь такого шума.
- К вашим услугам, - заторопился прапорщик, возбужденный близостью круглого колена брюнетки, которое она, видимо нечаянно, прижала к его ноге.
Хотя прапорщику было от этого мучительно стыдно, но помимо стыда его существо охватило новое, еще незнакомое ему, но удивительно острое и сладостное чувство.
- Ну, миленький, значит, едем, - повторила брюнетка и, на ходу раскланявшись с остающимися, вышла в сопровождении прапорщика.
- И ввергла младенца непорочна во ад сатанинский… - услышал за собой Клаус рявкающий бас Недоброво.
- Куда прикажете? - осведомился шофер.
- На Таганрогский, шестьдесят два, - приказала брюнетка, притягивая к губам голову беспомощного от стыда и счастья Клауса. - Надеюсь, деточку не поставят в угол, если он не переночует дома?
Сладкая радость горячим клубком подкатила к сердцу юноши, и он, весь дрожа от предчувствия любви, стал робко целовать длинные и пахнущие духами пальцы женщины.
- А у котика есть деньги расплатиться с шофером и с Неточкой? - осторожно, но с некоторой дозой интереса спросила Анна Аркадьевна, ласково трепля волосы лобызавшего ее руки Клауса.
Эти слова заставили вздрогнуть оскорбленного в своих чувствах Клауса. Как тогда на параде, глядя на генерала Деникина, так и теперь он страдал почти физически. "Господи! И зачем в эту минуту такие пошлые и гадкие слова!" - подумал он.
Утро было пасмурное и неясное. Серые неровные тени шли от полузадернутого шторой окна. Сумеречный, словно недовольный рассвет медленно поднимался над Ростовом. Город еще спал, тишина царила над домами.
Клаус открыл глаза и, приподнимая с подушек голову, недоуменно оглянулся по сторонам. Незнакомые темные с золотом обои, высокий лепной потолок, небольшой трельяж и расписанная цаплями и лягушками ширма, на которой небрежно висела второпях переброшенная дамская сорочка. Смятый чулок, рассыпанные шпильки на полу и стул с нагроможденной на нем одеждой и бельем… Прапорщику стало неловко, и он, припоминая минувшую ночь, малодушно закрыл глаза, боясь пошевельнуться и этим обнаружить свое пробуждение. Стыд и раскаяние все сильнее охватывали Клауса. Рядом с ним кто-то сонно засопел и грузно повернулся. Клаус съежился и осторожно отодвинулся.
- Котик, не спишь? - услышал он сонное бормотание сбоку.
Сердце прапорщика екнуло, и, ничего не отвечая, он ровно и спокойно задышал. Так прошло несколько минут. Было тихо, его соседка, видимо, снова уснула.
Клаус чуть приоткрыл глаза и, скосив их, посмотрел вправо.
"Боже мой, какая некрасивая, старая… Неужели это Анна Аркадьевна? Какая перемена, - с удивлением подумал прапорщик. - Она. Но какая противная, - содрогаясь думал он, продолжая наблюдать за лицом спавшей женщины, - как это я вчера не заметил, - морщась, повторил про себя Клаус, почти враждебно разглядывая мелкую сеть ясно выступивших вокруг глаз морщин и темные расплывшиеся за ночь пятна от дочерна насурьмленных ресниц. - Так, так тебе, дурак, мальчишка, - повторял Клаус, издеваясь над собою. - Вот тебе и "утро первой любви", скотина…"
Клаусу до боли стало стыдно своего позорного падения. Сейчас, кажется, решительно все дал бы он за то, чтобы очутиться в своей жесткой юнкерской кровати, подальше от этих аистов и этой чужой и противной женщины.
- А, проснулся, котик, - вяло шевеля губами, проговорила Анна Аркадьевна и перевела глаза на большие стенные часы: - О, как рано, всего только четыре часа. Спи, котик, спи, поцелуй свою киску и баиньки.
Голос ее, осипший от вина, папирос и почти бессонной ночи, звучал хрипло и неясно.
"Фу, какая противная, гадкая, и говорит-то не по-человечески", - подумал Клаус.
- Я хочу идти, - не глядя на нее, выдавил он.
- Отчего? Еще же так рано, - удивилась Анна Аркадьевна.
- Мне надо, я ухожу… - настойчиво повторил прапорщик.
- Куда надо? Это что еще за фантазии? Ложись, глупенький, я расскажу тебе сказочку, - и она обняла приподнявшегося прапорщика.
Клаус вздрогнул и, не ответив на слова Анны Аркадьевны, стал одеваться.
Несколько секунд женщина холодными, пустыми глазами следила за ним, потом, словно в чем-то убедившись, вскочила и, бесстыдная и разъяренная, вся трясясь от злобы и оскорбления, выкрикнула, вернее, выплюнула:
- Уходишь? Ты, сосунок паршивый, молокосос, тряпка! Противна, да? Противна теперь? Стыдно? Пошел вон отсюда вместе со своей невинностью и слезами!
Она выкрикивала безобразные площадные ругательства, багровея от злости. Не глядя на нее, Клаус быстро натянул сапоги и, пристегивая к поясу новенькую кобуру, старался не слушать ее.
Когда наконец он оделся и, натыкаясь на кресла, неловко пошел к двери, все еще не излившая своей обиды женщина подскочила к нему и, с ненавистью глядя на него в упор, крикнула:
- Деньги заплати сначала, шаромыжник проклятый…
Прапорщик, не глядя, нащупал в боковом кармане кучку смятых, несчитанных бумажек и поспешно, словно они жгли ему пальцы, опустил их на маленький столик.
Он спустился по лестнице. Ему казалось, что все, решительно все, весь мир - и люди, и стены, и холодная полутемная лестница - знают о его позоре.
- На чаек, ваше благородие, следует, - пробормотал полусонный швейцар, открывая парадные двери.
Клаус пошарил по карманам, везде было пусто. Все свои деньги он оставил наверху, у Анны Аркадьевны.
Прапорщик виновато улыбнулся и, пригнув голову и подняв плечи, быстро зашагал по безлюдным, начинавшим светлеть улицам.
ГЛАВА III
Станция и село Торговое были взяты с бою пехотными частями 2-й бригады генерала Кондзеровского, бронепоездом "Генерал Корнилов" и восемью сотнями Терской казачьей дивизии, обошедшей село с юго-запада. Упорно дравшиеся советские части, заметив обход фланга, пытались было сбить казаков, но малочисленная красная кавалерия, не приняв конной атаки терцев, на рысях отошла обратно к железной дороге, где под прикрытием пехотных частей спешилась и открыла огонь по медленно двигавшейся вперед казачьей лаве. Красные уходили, очищая село, но белые шли медленно, неуверенно, не нажимая на отступающих и не преследуя их. Слишком упорен был утренний бой, вызвавший огромное напряжение сил и утомивший обе стороны.
Изредка над лавой с мягким повизгиванием проносились одиночные пули, да со станции, куда осторожно продвигалась пехота Кондзеровского, оживленно стреляли пулеметы. У вокзала гулко взрывались склады со снарядами, дымно горели сараи с продовольствием. За околицей, по дороге, вставала желтая, густая пыль. Позади лавы на рысях с места на место переезжали две казачьи пушчонки, глухо тявкавшие на черную ленту отступавших. Снаряды не долетали, и молодой хорунжий, ругаясь, переводил вперед, ближе к лаве, свои орудия.