Казаки двигались молча, с серьезными напряженными лицами. Рядом с карим маштачком Николы, в нескольких шагах от него, на гнедой кобыле мелким понурым шагом ехал приказный Нырков.
Сотни неровной линией растянулись по полю. Левый, ушедший в степь фланг пытался охватить пылившие по дороге, уходившие в тыл обозы красных.
Внезапно гнедая кобылка Ныркова стала, замотала головой и вдруг задергалась, медленно валясь на бок. Из ее шеи, отливая на солнце маслянистым блеском, текла черная кровь. Нырков еле успел спрыгнуть и, не удержавшись, упал рядом с уже издыхающей лошадью.
Никола, не сознавая, зачем он это делает, задержал задрожавшего под ним маштачка и изумленно, со страхом следил за начинавшими стекленеть глазами лошади. Еще недавно живые, выразительные, они постепенно теряли блеск и покрывались каким-то налетом.
Есаул Ткаченко, следовавший вместе с вахмистром шагах в десяти позади сотни, подъехал к Ныркову, уныло распускавшему ремни и стаскивавшему седло с издохшей кобылы.
- Ну, чего задержался, не ломай линию фронта, - сердито буркнул Ткаченко, глядя на Николу.
Бунчук вздрогнул и дернул за повод коня. Маштачок весело рванулся вперед, к лаве. Никола беспомощно оглянулся. Рядом с ним, молча, не глядя на него, ехали казаки, насупившись, с бледными, плотно сжатыми губами. На крайнем фланге лавы неожиданно вспыхнула перестрелка. Николе было видно, как часть левофланговой сотни спешилась и, оставив под насыпью коноводов, рассыпалась в цепь.
Бронепоезд "Генерал Корнилов", дойдя до взорванного мосточка, беспомощно толокся взад и вперед по рельсам, лязгая железом и постреливая из своих "Канэ".
Со станции уже не отвечали. Дым по-прежнему крутился над домами, желтые языки пламени долизывали догоравшие сараи. Со стороны ушедших вперед дозоров скакал наметом казак. Это был Скиба. Подскакав к есаулу, запыхавшимся от быстрой езды голосом доложил:
- Станция впереди вся свободная, господин есаул. Урядник Никитин просят скорей сотню.
Есаул подстегнул своего каракового жеребца и, выскочив перед сотней, весело запел:
- Сотня, ррры-ы-сью, а-аарш, - и, пригнувшись к луке, спустя минуту радостно добавил: - Наметом… а-арш!
Третья сотня, а за нею и остальные сотни быстро поскакали к опустевшей станции по пыльной дороге, на которой грудами валялись стреляные гильзы да второпях разбросанное нехитрое солдатское барахло.
- Ты, Скиба, далече не заходи. Тут, гуторят, мужики все в большаках ходят. Пока заметишь, а они тебе из-за угла каменюкой башку проломят. Они, черти, вредные. Их бы плетями учить. Ишь, стервы, с хлебом-солью встречают, а их сыны супротив нас дерутся, - сказал приказный Нырков.
- Болтаешь зря, что они тебе худого сделали? - окрысился Скиба, - небось как есть-пить надо, так ты, словно телок, ласковый да смирный ходишь: дай, тетенька, поисть?..
- А они дают? Их, гадов, Христом богом, а они все - "нема", а как за кинжал хватишься - и каймаку, и хлеба, и всего накладут…
- Ну, коли за кинжал берешься, так тут тебе все дозволено. Бабы это самое, ух, как любят. Покель с нею ладком да мирком гуторишь, все не согласна, - сказал урядник Никитин.
- По согласию, значит… с кинжалом?.. - млея от восторга, залился счастливым смехом Нырков.
Казаки дружно загоготали, весело перемигиваясь и подталкивая один другого.
- Тьфу, кобели несытые… нету на вас кнута хорошего, - обозлился Скиба и под веселый смех и гоготанье товарищей быстро пошел через двор.
- И чего вы его, братцы, изобидели? - вступился за друга Никола.
- Э, милок, что ты понимаешь? Об этом ты, Миколка, ровно кутенок малый, правильного понятия не имеешь, - добродушно оборвал его Нырков. - Ты его, Скибу, насчет баб не слушай.
- Так он жену свою любит.
- Ну и дурак, - спокойно отрезал черномазый. - Хиба бабу можно любить? Любить следует коня.
- Верно. Баба что змея, только одежда другая, - подтвердил Нырков, поправляя вскипевший на огне котелок.
Никола покачал головой. Он вспомнил свою старую, измученную долгим непосильным трудом мать, ее вечно согнутую над работою спину.
- Не, дядько Нырков, неправда это.
Ему хотелось ласковыми и убедительными словами рассказать этим глубоко заблуждавшимся людям об их матерях, о сестрах, которые там, на Тереке, думают и заботятся о них. О своей слабой и больной старухе, трясущимися от слабости руками укладывавшей станичные подарки уходившему в поход сыну. О Прасковье, верной Жене Скибы. Много еще хотел сказать Никола. Но казаки, занятые вскипевшим чаем, не слушали его, да и сам Никола чувствовал, что его мысли, переданные жалкими и неверными словами, не всколыхнут этих огрубевших и обозленных людей.
ГЛАВА IV
Ой, яблочко, да из кадушечки,
Меня милый целовал на подушечке…
Весело заливались молодые грудастые девки, звонко выкрикивая слова частушки…
Взявшись за руки и образовав круг, девки, слегка притоптывая, передвигались с места на место.
- Поют, - ухмыльнулся чистивший коня Нырков. И, переставая скрести, сказал: - Ох и скусные здесь девки, малина…
- А ты пробовал? - недоверчиво поднял голову лежавший на бурке вестовой есаула Горохов.
- Да вроде этого. Еще бы трошки, так да, довелось бы… - снова ухмыльнулся Нырков.
- А ну, сказывай… - пододвинулись к нему казаки.
- Да надысь, как все спать полегли, встал я это да и пошел под плетни, до ветру. Глядь, а из малой хаты, где хозяева спят, сношенька их тоже выскочила из сенец. Верть, круть, сюды-туды, я ее за грудки - цап. А она на меня смотрит так-то жалостливо, вся побелела, а слезы так и скочут. И чего-то говорит, а чего - и не разберу. Скоро так, словно со страху. Ну, думаю, наша…
- Ну? - замерли казаки.
- Вот тут-то, братики мои, конфуз и приключился… Дерг я за очкур, да не тот конец потянул. Пока я его распутлял, она как вскочит, да ходу. Так и убегла, - сокрушенно закончил Нырков.
- Хо-хо-хо, ха-ха-ха - залились хохотом довольные неудачей товарища казаки.
Казаки ближе придвинулись к Ныркову и, нехорошо улыбаясь, стараясь не глядеть друг на друга, о чем-то вполголоса заговорили…
Несколько секунд они, понижая голоса и озираясь по сторонам, торопливо совещались, затем, словно по команде, все враз стали расходиться, только цыгановатый казак, остановив спешившего к выходу приказного, опасливо спросил:
- Кто в двенадцать заступает?
Приказный подумал и весело махнул рукой:
- Миколка, Бунчук, блаженный.
- А-а, - успокаиваясь, протянул черномазый… - Этот не беда, хоть бы и дознался…
И заспешил через двор к заливавшемуся на улице хороводу.
Прошло уже около часа как Никола заступил на дневальство, сменив маленького рябого казачонку, по фамилии Книга. Походив немного возле коней, Никола почувствовал скуку и, присев на охапку сена, стал внимательно разглядывать мирно плывшие по небу серебряные облака, из-за которых по временам выглядывала луна. Облака принимали самые неожиданные очертания. Иногда облако казалось каким-то небывалым зверем, и Никола, пристально вглядываясь, ясно различал огромную морду, иногда край облака расползался, и широкое серое пятно походило на попа в бурке. Николе стало смешно. "Нешто бывает поп в бурке", - подумал он. И вдруг насторожился. За сараями в конце двора что-то слабо пискнуло. Николе показалось, будто какие-то тени быстро промелькнули по двору. Он поднялся и прошел к сараю, откуда, как ему показалось, раздавались голоса.
- Кто тут? - подойдя ближе, спросил Никола и, успокоенный безмолвием и темнотою задворков, уже хотел повернуть обратно, как вдруг из маленькой, стоявшей у самых амбаров хаты, неестественно пригибаясь и озираясь по сторонам, вылезли две казачьи фигуры, нырнувшие в темноту.
Смутное подозрение всполошило Николу. Он бросился к оконцу хатки, но через тусклое замызганное стекло ничего нельзя было разглядеть.
Из дверей, завязывая очкур и поправляя шаровары, вылез казак и, не замечая Бунчука, направился через двор.
- Снасильничали… - обожгло сознание Бунчука, и он вбежал через полураскрытые сенцы в хату.
Не в силах двинуться дальше, он ахнул, схватившись за косяк двери. С гневным, все нараставшим отчаянием закричал:
- Ребята, что вы тут делаете! Злодеи…
Казаки сумрачно, со злобной серьезностью оглянулись на Николу и молча отвернулись с той же деловитой миной на лицах. И только всегда смешливый Ткачук с несвойственной ему враждебностью поглядел на Николу и сказал:
- Не твоя забота - не твоя и печаль. Не суйся, щенок…
Зеленые круги завертелись в глазах Николы, и, темнея от бешенства, он, выхватив из ножен широкую отцовскую шашку и не помня себя от злобы, бросился вперед на столпившихся около растерзанных женских тел казаков.
- Ты что? Рехнулся, что ли? Хватай его, ребята, хватай за руки. Эй, берегись, смотри убьет, - внезапно всполошились, забыв о женщинах, казаки.
- Тише, ты, сволочуга. Чего машешь шашкой перед людями, - испуганными, злыми, но уже обмякшими голосами заговорили вокруг, опасливо поглядывая на открытые двери. - Да не шуми ты, окаянный. Вот тоже навязался на наши головы, - отступая к дверям и бросая женщин, негодовали казаки.
Улучив миг, кто-то из них ловко и неожиданно схватил Николу сзади и вместе с ним покатился на пол. Остальные наскочили на них и несколько минут тяжело, без слов, молотили кулаками по Николе, задыхающемуся под тяжестью навалившихся на него людей. Теряя сознание, Никола почувствовал, как ему на голову, до самого подбородка, нахлобучили папаху и сверху накинули еще что-то, издававшее удивительно знакомый запах. "Торба", - всплыло в памяти Николы.
Очнувшись, Никола с трудом сорвал торбу и, стянув с опухшей, начинавшей болеть головы папаху, огляделся по сторонам.
На грязном убогом столе скупо мерцала лампа. Частые неровные тени бегали по стенам. Пол был затоптан множеством ног. Никола тяжело привстал, держась рукою за голову. Прямо перед ним, полусогнувшись, упираясь обеими руками в пол, сидела старуха. Ее глаза неподвижным безумным взглядом смотрели на Бунчука. Рядом с нею корчилась в нервном припадке молодая. Изорванная, висевшая клочьями рубашка и космы растрепанных русых волос чуть прикрывали ее наготу. Никола, шатаясь, подошел к ней, сам, еле держась от слабости и волнения на ногах, прошел в сенцы и, зачерпнув в ковшик воды, вернулся в хату. Старуха все так же безмолвно и жутко таращила на него остановившиеся зрачки.
Никола с отчаянием смотрел на корчившееся, покрытое кровоподтеками тело молодухи. Весь переполняясь состраданием к замученным женщинам, он наклонился над стонавшей молодухой, осторожно брызгая на нее воду.
- Сестра, сестричка, не плачь, родная, - шептал Никола, гладя влажною от воды рукою бледное лицо женщины… - Испей, испей водицы, легче будет, - говорил он, поднося к губам начинавшей приходить в сознание женщины ковшик с водой.
Никола слегка приподнял ей голову.
- Не плачь, не плачь, сестричка, испей-ко, полегчает.
Женщина, стуча зубами о край ковша, машинально отпила несколько глотков. По ее безразличному лицу было видно, что пьет она совершенно автоматически и что мысли ее все еще находятся в глубоком оцепенении. Внезапно она вздрогнула. Лицо искривилось, глаза наполнились ненавистью, она отшатнулась от казака. Несколько секунд женщина ненавидяще, с перекошенным лицом, в упор смотрела на Николу, затем, схватив его за горло трясущимися и неверными руками, плюнула ему в лицо.
- Прокля-а-тый, про-кля-а-а-тый…
И, не закончив фразы, исступленно забилась в новом истерическом припадке.
Никола побледнел, молча вытер рукавом щеку и повернувшись вышел из хаты.
Голова от удара ныла весь день, но не это мучило Николу. Впервые он понял, что в жизни бывают муки во много раз более тяжелые, чем физическая боль.
Молча он пошел к сотне, сторонясь вчерашних друзей.
"Насильники, бандюги проклятые, - с омерзением думал он, слыша веселые голоса и смех казаков. - Ровно ничего и не было, бесстыжие люди".
Холод и отчуждение легли между ним и озорным, как ни в чем не бывало бродившим возле коновязей Нырковым.
И еще острей Никола почувствовал тоску по станице, по дому, по одиноким, оставшимся без него старикам.
"Один среди них со стыдом и совестью человек - это Панас", - подумал он о Скибе.
И до самого обеда, пока он не встретился с другом, чувство тоски и одиночества не покидало Николу.
- Ты чего сумный, друже? Али спалось плохо? - участливо спросил Скиба, садясь возле Николы.
- Нет, Панас, я видеть их, слышать убивцев не могу… - И он рассказал другу о том, что произошло ночью.
Скиба слушал не перебивая. Когда Никола смолк, он мрачно сказал:
- Гады они, Никола, вот что. Этот самый Нырков дома и жену, и детей имеет, а на стороне насильничает. В плохое, друг, в мутное дело, Никола, тянут нас с тобою, - и совсем тихо добавил: - Казаки что, они с начальства пример берут. Так-то, друг.
ГЛАВА V
Поезд, в котором ехал Клаус, остановился на станции Злодейской. Кто и почему когда-то назвал ее так - никто не знал. Недолгая остановка в степи была приятна, и офицеры высыпали из теплушек. Невысокая насыпь, за нею бескрайняя желто-зеленая донская степь.
Клаус пошел вдоль рельсов по направлению к станционному вокзальчику и небольшому мосту, переброшенному через Злодейку, неглубокую речушку с пологими берегами.
У моста и возле водокачки стояла небольшая группа рабочих. Две женщины тихо плакали. Железнодорожные рабочие в засаленных, измазанных мазутом спецовках ненавидящими глазами смотрели на офицеров, не двигаясь с места.
- Вы что, господа хорошие, ироды не нашего бога, дороги не дае… - начал было развязным тоном прапорщик Недоброво и вдруг замолчал, уставившись взглядом во что-то.
Клаус машинально посмотрел туда же и оцепенел.
Совсем рядом, в каких-нибудь десяти - двенадцати шагах, на двух невысоких акациях качались трое повешенных.
Чуть вздрагивая от набегавшего из степи ветерка, они то приближались друг к другу, то отталкивались один от другого.
Клаус в страхе смотрел на вытянувшиеся тела, на босые ноги повешенных. Мертвецы были одеты в поношенные, рваные рубахи, на одном рубаха и дешевые нанковые штаны были сильно запачканы нефтью.
Самому молодому было не больше шестнадцати лет, самому старшему - лет сорок пять. На лице юноши виднелись большой кровоподтек и царапина.
"Били перед казнью", - с ужасом подумал Клаус и отступил назад. Ему стало нехорошо, он еле удержался от рвавшегося наружу вопля и, не смея поднять глаза, медленно пошел назад к вагонам, забыв и офицеров, с которыми шел к станции, и носовой платок, упавший в траву.
"Что такое, какой ужас", - подумал он и, подчиняясь какой-то внутренней силе, повернулся и еще раз взглянул на повешенных.
"Большевики. Повешены за агитацию среди населения и как изменники родины", -
не вникая в смысл прочитанного, переполняясь стыдом и горечью, прочел Клаус.
А ветер то раскачивал, набегая из степи, их тела, то утихал, и тогда было слышно, как скрипят веревки и плачут женщины. Клаус почти бегом возвратился к поезду и долго молчал, думая о том, что увидел на этой станции.
Вагоны не спеша бежали по ночной донской земле. В теплушках спали под мерное покачивание вагонов, под лязг буферов и стук колес на стыках.
Молодые, здоровые, не обремененные семьей и заботами, офицеры спали крепким, безмятежным сном, и только Клаус, лежа с закрытыми глазами на своих нарах, хотел уснуть и не мог - все вспоминал повешенных.
"За что? Да как же это можно?" - думал он, не в силах забыть оборванного босого мальчишку с уже начинавшим синеть лицом.
И как всегда, в грустные или возвышенные минуты Клаус незаметно для себя стал сочинять стихи. Это отвлекло его от ужасного видения.
Для начала он взял чью-то ранее слышанную, полюбившуюся ему строку:
Я не знаю, зачем и кому это нужно…
Дальше пошли его собственные!
Нас пригнали сюда из далеких степей.
И в кошмарном бою, так напрасно, ненужно
Мы сошли в это царство безмолвных теней.
За людские грехи, за кровавые истины,
За безумие Каина, проклявшего мир,
Нас умчали куда-то кошмарные быстрины,
Разбросал по степям нас жестокий вампир.
Много нас, нет числа, в бесконечных мучениях
По широким полям мы без счета легли,
И в бескрестных могилах, лишены погребенья,
Много наших покой обрели.
На веревках качаясь, в дымном свете пожарищ,
Под воронье карканье мы как ужас страшны.
Кто мы, красный ли, белый, кадет иль товарищ, -
Все равно мы лишь жертвы безумья войны.
Я не знаю, зачем и кому это нужно.
Нас пригнали сюда из далеких степей.
И в жестоком бою, так напрасно, ненужно
Мы сошли в это царство безмолвных теней.
Клаус еще раз повторил от начала и до конца только что созданное им стихотворение. Оно понравилось ему.
"Только бы не забыть до утра. Утром запишу его", - решил он. Теперь ему стало легче. Кошмары прошедшего дня уже не мучили Клауса. "Только бы не забыть", - еще раз подумал он и уснул под мерный стук колес бегущего поезда.
Часов около десяти утра эшелон прибыл на Торговую. Пока шла выгрузка, офицеры группами бродили по станции и привокзальной площади в поисках чая, горячей пищи и самогона.
Клаус, примостившись в стороне на куче шпал, полусгнивших от времени и дождей, аккуратно записывал на листке бумаги свои стихи.
- Мамаше? - усаживаясь рядом, спросил прапорщик Недоброво.
- Нет… стихи написал ночью, - ответил Клаус, торопясь прочесть неожиданному слушателю свои стихи.
- Ин-те-ресно! - довольно равнодушно сказал Недоброво. - А ну, валяй.
Клауса слегка покоробило такое снисходительное равнодушие к его стихам, но желание прочесть их вслух, услышать отзыв было сильнее.
- "Я не знаю зачем"… - начал вполголоса читать Клаус, сначала сбивчиво и быстро, затем все уверенней.
- Вот что, друг ситцевый… - сказал Недоброво, как только Клаус закончил чтение, - ты знаешь, где мы находимся? А?
Клаус, еще полный гражданского пафоса и поэтического волнения, оторопело посмотрел на него.
- А находимся мы на фронте гражданской войны, лютой и беспощадной ко всем, кто мутит Россию. Понятно тебе? - Прапорщик затянулся, сплюнул на шпалы и опять спросил: - А известно тебе, Клаус, кто командует нашим корпусом? - и сам же ответил: - Генерал-лейтенант Пок-ров-ский, Александр Михайлович. А сей генерал ненавидит большевиков, меньшевиков и прочую социалистическую нечисть и вешает их беспощадно! Запомни, вешает без суда и следствия. И этих вот босяков, над которыми ты распустил нюни, тоже повесил Покровский. Говорят, - вставая сказал Недоброво, - повесил он уже девятьсот девяносто девять человек. Смотри, Клаус, как бы ты не оказался тысячным. А всего лучше давай-ка их сюда, - и он забрал из рук Клауса листок, - а всего лучше порвем к чертовой матери твою чепуху и… - он многозначительно поглядел на Клауса, - и забудем. Понятно?
Прапорщик на мелкие кусочки изорвал листок со стихами приятеля и развеял их по ветру.
- Так-то, фендрик. Молод ты еще и глуп. И с бабами возиться не умеешь, и солдатской жизни не понимаешь.