- Может, буду и генерал, и маршал. Государем только не быть. Да об том не печалюсь. А есть я казацкий есаул славного Войска Донского.
Староста не шибко-то и смутился:
- Оплошали, стало быть, мои воины. Ну, не обессудь - промашка. Все твое вернем. Сей же час.
- И все, что из карманов взято.
- И… милой, что у тебя там было-то, чтобы взять? Два алтына денег да кисет бисерный.
- А трубка?
- Так ее в карманах не было. Когда ваше благородие заарканили, то вы ее во рту держали. Там где-то и упала.
- И никто не подобрал? - недоверчиво уточнил Волох.
Староста замялся.
- Должно быть, Тишка.
- Зови! Кто такой?
- Да пострел малой. Сынок мне.
- Зови! Рано ему трубкой баловаться. А конь мой? Дончак?
- В целости, батюшка. Да ты не гневайся. Кто ж знал, что ты нашего войска. Вот только уж больно это жаль.
- Что жаль? Что с коня меня скинули?
- Нет, батюшка, жаль, что ты не генерал французский. А будь ты им - нам бы награда вышла.
- Тьфу! И ты дурак!
- Как угодно, батюшка. Достояние твое сейчас соберем. По всем дворам сам пройду.
"Достояние" Волоха староста собрал. Но когда привели коня, Волох ахнул. Не то что седла казацкого - уздечки не осталось, веревкой конопляной был взнуздан его дончак.
Волох взорвался пуще зарядного ящика, обнажил до половины сабельный клинок и сказал в крике:
- Сам пойду по дворам! И где седло найду, ни одной головы на плечах не оставлю.
- Не серчай, батюшка! - староста разве что на колени не пал. - Все в сохранности… В моем дому. Мне ведь тоже справа командирская надобна. Тишка! Тащи седло и всяку сбрую. Из анбара тащи, под сеном оно.
- Да прятал-то почто?
- Кто знает… Может, кому и глянулось бы.
- Да у вас что, все ворье в деревне?
- Точно так, батюшка. Коли что плохо положишь, после и не найдешь. Да и то сказать, деревня так и прозывается: Жулябино.
- Давай-ка, братец, все быстро сделай. Мне ведь отряд догонять надобно.
- Да не серчай, коротким путем догонишь, через Черный лес.
- А то мне знать, где этот ваш Черный лес.
- Тишка проводит, он проворный.
Волох уже был в седле - подошел Тишка, годов двенадцати. В тулупчике, схваченном по поясу веревкой, в лаптях, в отцовском, видать, малахае, который все время пытался сползти ему на нос. Тишка вздергивал голову, да заодно вытирал пальцем шмыгающий нос.
- Давай, Тишка, Черным лесом проводи казака на Смоленскую дорогу.
- Давай, сопливый, - поторопил мальца Волох.
Тишка пошел за лошадью.
- Сопливый… Вот те и сопливый, - проворчал староста. - А двух французов насмерть уложил.
- Не бреши.
- Чего брехать - не кобель. Одного саблей, другого с пистолета. - Гордость отцовская в голосе открыто прозвучала.
Вернулся Тишка, ведя за собой разлапистую кобылу, лохматую и гривастую.
- Где ж твоя сабля, молодец? - спросил Волох.
- А вон, под стрехой висит. Глянешь?
- Тащи.
Вот так сабля! Здоровенный заржавленный, в зазубринах, палаш. Наверное, прошлого века.
- Так его рукой и не поднять. Как же ты управился?
- А я двумя руками. Как топором.
- И где ж ты ее такую взял?
- На дороге. Ктой-то обронил, а я подобрал. А пистоль батюшка отобрал - говорит, ему нужнее.
Волох было уж решился свой подарок мальцу сделать, да вовремя углядел толмача Михайлу, что маялся возле ворот сарая, совсем потеряв свой грозный вид.
- Поди сюда, любезный. - Волох наклонился, выдернул из-за кушака его пистолеты и отдал Тишке. - Владей! А ты - чтоб не пикнул!
- Как можно! - торопливо заверил его Михайла. - Только вот справится ли мальчонка?
- Тебе б молчать об этом. Тишка, как заряжать, знаешь?
- Ишо как знаю. Шомпол молотком бью.
- Вот только не шибко. Отдача при выстреле может сильной из-за того выйти. Не сдержишь рукой, выбьет пистолет.
- Ништо! - Тишка улыбнулся во весь белозубый рот. - Я с двух рук.
- Ай, да молодец Тишка! Быть тебе гусаром. Строгий ты малец.
- Как иначе, - снова хлюпнул носом; увлажнились глаза. - Мамку ссильничали. Аленку, нашу старшую, вовсе с собой угнали. Я дюже на них злой.
- Мы все на них злые. Ну, братец, седлай коняку.
А что там седлать? Накинул на хребет рогожку, взобрался. Поехали.
Кобылка, хоть и не видная, но ходкая оказалась. Трюхала себе и трюхала, стуча разбитыми копытами, помахивая хвостом в репьях и соломе, а рысак Волоха только-только за ней поспевал.
Проехали чистым местом, миновали березовый колок, побрызгали, пересекая ручей, и углубились в чернолесье. Дороги здесь не было, Тишка заученно выбирал в осиннике свободные проезды. И узко было, и нагибаться приходилось аж к конским ушам. И спотыкались лошади об древесные корни, об кротовые холмики, и шарахались от Лешего, выскакивавшего из чащи разбитым грозой деревом, обгоревшим пеньком. И ворон над всадниками кружил, хрипло каркая, оберегая свои владения.
- Да мы так ли едем? - спросил с тревогой Волох. Ведь уже смеркалось. Уже холодный месяц посверкивал над лесом.
- Так, так, барин казак, - успокоил Тишка. - Я энту дорогу, как свою избу, помню. Где лавка, где стол, где лохань поганая. Дорога знакомая.
Дорога… Да где ж он ее увидел. И тропочка не вилась меж дерев, и звериный след не казался в сохлой траве. Однако вывел верно. Остановил лошадь, дождался, когда Волох стал рядом, отвел в сторону ветки.
- Вона, она самая. Ишь прут, вот так прут нечестивые.
Через небольшую лужайку виднелась дорога на Москву. Вся занята наступающей армией. Пыли к вечеру, в сырости, меньше стало, а войско не умалилось. Так и шли бесконечной чередой - топали, скакали, пели и ругались.
- Пушек-то, пушек сколь много везут, - беспокоился и сокрушался Тишка. - Неначе Москву бомбить будут.
- А ты бывал на Москве? - Волох приглядывался к обозам и колоннам.
- Да где! Но больно хочется. Ить - Москва, одно слово. Там избы, знаешь какие, навроде как бы три избы дружка на дружку взгромоздить и то мало будет. А церквей-то! Видимо-невидимо. Купола золотые, колокола звонкие.
- Откель знаешь-то? - Волох, кажется, приметил своих.
- Батюшка рассказывал. Да ведь они с матушкой венчались на Москве. - И опять хлюпнул носом.
- Ну, молодец, Тихон, благодарствую тебе за проводы. Скачи домой и бей француза без страха и жалости. И мы от тебя не отстанем.
Волох тронул коня, вылетел на простор и пошел галопом впоперек Смоленской дороге.
Он не ошибся, легкой рысью шел отряд французских кирасир под рукою князя Алексея Щербатова. Повеса в недавних днях стал опытным воином. Завидев Волоха, он зло и коротко встретил его французской фразой: "Живо в строй! В Москве - под арест!"
Волох поравнялся с ним, поскакал рядом.
- Ты где шлялся, сволочь? - сквозь зубы прошипел Алексей.
- В плен взяли, ваше благородие господин поручик.
- Отпустили?
- Как не так! Отбился. Голой рукой.
- Ты, Волох, не только пить, но и врать здоров.
- Благородное слово, Алексей Петрович!
- Не ори! А то опять в плен возьмут.
- Так свои же и взяли. Мужики из этого… как его… А! Воровского села.
- Да что ты несешь? Ты пьян сверх меры?
- Никак нет! Голова еще в себя не пришла, не заработала полной мерой.
Мимо них, рядом с ними проносились всадники, грузно двигались платформы с орудиями, тряслись в телегах раненые. На них особого внимания не уделялось. Порой даже за их счет очищали заторы на дороге.
- Ишь, на Москву спешат. Зимовать там станут. - Волох поправил каску с плюмажем.
- Зимовать, Волох, они в чистом поле станут.
- Добро бы так-то.
- Все, помалкивай. Да сними ты эту корону.
- Отчего же? Вы мне внимание будете оказывать. А что я прикажу, то и сделаете.
Алексею сильно захотелось вытянуть его по спине саблей, не вынимая ее из ножен. Да не по чину, стало быть.
Дорога уплотнялась. Повозки сцеплялись осями, ломали друг другу оглобли, шум стоял пуще пыли - злой, многоязычный. Бренчало и звякало оружие, взвизгивали лошади, стонали раненые. Слышались отчаянные команды, которые, казалось, никто не стремился исполнять.
Отряд Щербатова, как малочисленный и послушный командиру, неуступчиво пробирался вперед, используя любую возможность. То он протягивался в образовавшуюся щель, которая тут же за ним смыкалась, то, минуя дорогу, выскакивал в поле и далеко обходил заторы.
Особенно туго сплотились наступавшие перед мостом через небольшую речку. Никто не хотел уступать, все ломились, нещадно нахлестывая и пришпоривая взмыленных и обозленных лошадей. На мосту скопились, образовалась давка, затрещали перильца. Несколько всадников были сброшены напором толпы в воду вместе с лошадьми.
Алексей выслал вперед Волоха. Тот зорким и опытным глазом выбрал место брода и повел за собой отряд. Такой пример генерала вдохновил солдат - дружно ломанулись в воду. Вмиг чистые воды ее взбаламутились, закипели. Всадники благополучно перебрались на другой берег, но несколько подвод безнадежно застряли колесами в иле. Стали распрягать, выкатывать усилиями солдат, закупорили брод. Следующие за ними, пытаясь обойти стороной, попали на глубокое место. Усилились крики, ржание и визг лошадей. А отряд Щербатова уже скакал по освободившейся значительно дороге, так как неудачная переправа придержала основную массу войска.
Волох, ехавший рядом с Алексеем, зорко вглядывался вдаль. Протянул руку с висевшей на ней нагайкой:
- Москва впереди, ваша светлость. Первопрестольная…
На Москве после сдачи Смоленска стало еще тревожнее. Обыватель суетился в растерянности. Боязливо расспрашивал и своих, домашних, и каждого встречного: "А правду ли говорят, что Наполеон Бонапартий хочет обратить нас в свою веру? А верно ли, что он ставит каждому против сердца клеймо Антихриста? А правда, что французский солдат лицом черен и ест наших малых детей? Да еще и без соли?"
Слухи, знамения, явления, голоса на кладбищах в полночь.
Из Москвы особенно после Бородина стали выезжать. Зажиточное население двинулось к заставам - ярославской, владимирской, рязанской да тульской. Те же, кому терять было нечего, набивали головы свои химерами да пророчествами. Отыскали подходящее в Апокалипсисе: падение Наполеона неизбежно, северная страна одолеет южную. Но лишь тогда будет избавлена Россия от напасти, коли встанет на ее защиту избранник Божий, имя которому Михаил. Оно и кстати пришлось: и Барклай, и Кутузов, и генерал Милорадович, и великий князь - все они Михаилы, выбирай из них кто тебе люб. (Все это, кстати, и мы проходили в смутные времена. Был и у нас надежа-государь, который все надежды наши похоронил и остался в недоброй памяти Михаилом Меченым.)
Но, надо сказать, что и люди не простые, образованные не избежали мистических настроений. Близкий к государю адмирал рассказывал, как наблюдал на пути к Петербургу в ясном небе два знаменательных облака. "Одно имело точное подобие рака с головой, хвостом, лапами и разверстыми клешнями". Другое было похоже обликом на страшного дракона. И они стали сближаться. И как сблизились, то рак своими клешнями оторвал дракону голову, и тот тут же рассеялся без следа. А за ним рассеялся и победивший его рак. Долго, сидя в коляске, размышлял адмирал: кто в эту войну будет рак и кто дракон? И напоследок рассудил так: "рак означал Россию, поелику оба сии слова начинаются с буквы Р". Эта мысль утешала адмирала всю дорогу.
К его весьма глубокомысленным размышлениям можно добавить и следующие. Рак - это Кутузов, Дракон - Бонапарт. Рак все время пятится, пятится, а потом - раз! И загрыз дракона. Правда, сам Михаил Илларионович свою победу пережил немного, растаял спаситель России как облако. Но не бесследно. Остался в благодарной памяти потомков умным, расчетливым и терпеливым полководцем.
Но вернемся в Москву. Граф Ростопчин держал себя странно. Выпускал за своей подписью патриотические и воодушевляющие афишки, кои, по оценке современников, писаны были "наречием деревенских баб и совершенно убивали надежду публики".
Опасаясь мятежа, нашел свой способ, редчайший по глупости, предупредить его - раздать оружие из кремлевского арсенала после молебна, который отслужил престарелый митрополит Платон возле колокольни Ивана Великого. После благословения, при всеобщем на коленях рыдании, Ростопчин обратился к москвичам:
- Как вы скоро покоряетесь воле нашего государя и голосу почтенного святителя, я объявляю вам царскую милость. В доказательство того, что вас не выдадут безоружными неприятелю, он вам позволяет разбирать арсенал: защита будет в ваших руках!
- Много благодарны! - загремело в толпе. - Дай Бог многие лета царю!
- Но вы обязаны, - поспешил граф, - при разборе оружия соблюдать порядок. Входите в Никольские ворота, получайте в руки оружие и выходите в ворота Троицкие.
Тут было не столько расчета, сколько хитрости. Ростопчин не успел принять надлежащих мер и вывезти из города арсенал - некогда было, афишки выпускал. Оставлять его неприятелю - за это можно и головы лишиться. Впрочем, так и так риска особого не было. Большая часть хранившегося в Кремле оружия была неудобна для употребления. Попросту говоря - непригодна. Может, с музейной стороны, с исторической старые кремневые ружья и пистолеты с изъеденными временем стволами, с ослабевшими пружинами курков и полок и были достаточно ценны, но боевое их применение составляло опасность не столько для врага, сколько для самого стрелка. Додумался граф и до того, что выпустил на волю воров и каторжников, дабы составить из них отряды сопротивления и поджигателей. Эта братия довольно широко порезвилась на Москве, не пуще завоевателя. Лавки, магазины, подвалы в богатых домах - вот была их цель и задача. И тут они преуспели. А их вклад в общенародную борьбу чаще всего заключался в том, что, сталкиваясь с французами при разграблении винного погреба, уж тут-то они проявляли чудеса патриотизма. Ни глотка вина супостату! Сами все выпьем.
Из письма Оленьки Алексей мог предположить - если, конечно, отец в Москве, - что он со своим "ополчением", скорее всего, занял их дом на Тверской. Чтобы не допустить в него захватчиков, предохранить от неизбежного разграбления.
Отчий дом… Что может быть ближе и теплее русскому сердцу. Милые воспоминания, первые радости и разочарования, заветные уголки. Дом Щербатовых был по тем временам не велик. В два этажа, за кованой оградой. Небольшой сад, напоминающий загородную усадьбу, каретный сарай, где можно было скрыться со своими тайнами, обидами, да и просто так в глубине старинной кареты с кожаными простеганными подушками, с плотными занавесями, с гербами на дверцах. Крохотная оранжерейка с двумя пальмами, которые никак не хотели расти вверх, несмотря на все старания немца-садовника, а размашисто отвоевывали себе пространство, загораживая проход и оттесняя другие, не столь назойливые, диковинные растения. Здесь тоже были укромные уголки, особенно маленькая скамеечка под пальмой. Здесь маменька сиживала, обидевшись на батюшку, за пяльцами. Здесь прятался с книгой Алексей, здесь Оленька впервые поделилась с ним своей тайной - как ей на детском балу пожал значительно руку молодой корнет.
- Я его вызову! - вспылил пятнадцатилетний брат.
- Помилуй, Лёсик! - Оленька в тревоге прижала руки к груди. - Я вовсе не в обиде на него. Он добр и вежлив. Не надо его убивать - я не переживу.
Так Алексей узнал, что его сестренка уже стоит на пороге своего девичества, загадочного, пугающего, но такого заманчивого.
Здесь же, в оранжерее, почему-то пряталась небольшая корабельная пушка на низком деревянном лафете с маленькими колесиками - память о дяде-адмирале, участнике Бог весть какого морского сражения.
На седьмом году Алексей додумался, что пушка не должна стоять в задумчивости. Ее удел - греметь и поражать! Тут и случай подходящий подоспел: на Рождество ждали гостей. Как же не встретить их праздничным салютом?
В кабинете отца Алексей, соблюдая все меры инкогнито, отсыпал в старую табакерку хорошую горсть черного пороха, а где-то в чулане отхватил от старого валенка порядочный кусок для пыжа. Засыпал в ствол порох, загнал пыж, уплотнил заряд своей игрушечной шпагой. Хорошо еще, недодумал снарядить пушку ядром или крупной дробью. С помощью Оленьки, опять же тайно, выкатил пушку из оранжереи, накрыл ее двумя старыми рогожами и замаскировал снегом.
К обеду перед воротами начали одна за одной останавливаться кареты и сани.
- Папá? - скромно спросил Алексей. - Сегодня такой день! Нельзя ли сделать что-нибудь особенное для гостей?
Петр Алексеевич подкрутил левый непослушный ус, усмехнулся:
- Ну, Алексей, пройдись ради них колесом через весь двор. Панталоны только не оброни.
- Колесом пройтись можно, - рассудительно отвечал мальчик, - однако не совсем прилично будет. Гагарины могут смеяться.
- А тебе зазорно? - с хитрецой спросил отец. - А ну как шлепнешься, задрав ноги? Мари смеяться станет.
Алексей насупился. Он полагал, что его чувства к Мари Гагариной известны только Оленьке.
Вообще же сношения с Гагариными были не просты. Петр Алексеевич не любил это семейство и весь их род. Тоже старинный, он, однако, не вызывал у князя добрых чувств. В сердитую минуту топал ногой на маменьку, пристрастную к ним, и суетливо кричал на нее:
- Щербатовы! В нашем роду были сенаторы, полководцы. От поля Куликова мы сражались во всех войнах за дорогое и несчастное Отечество наше! В нашем роду ученые, историки, писатели! Вот токмо, Ташенька, - это князем язвительно говорилось, - не было в нашем роду ни казнокрадов, ни шутов! - намек на всем известные исторические эпизоды. - И низких поклонников перед Европами не было и никогда не будет!
Правда, Мари для него была исключением, она ему нравилась. Она всем нравилась. Она не могла не нравиться. Петр Алексеевич вполне одобрял увлечение сына и в детстве, и в отрочестве, и в юности. И намечаемый брак его радовал. Хотя породниться с шутами и казнокрадами претило его гордости за свой род и самолюбию за самого себя.
- А вот и они! - Петр Алексеевич, простоволосый, в одном фраке, скользя сапогами по снегу, поспешил к воротам.
- Тогда будет салют! - крикнул ему в спину Алексей.
- Пусть будет, - легкомысленно отмахнулся старый князь, с любезной гримасой подавая руку Анне Андреевне, которую не любил больше других.
Алексей мигом сорвал рогожи с пушки. Верная Оленька, откуда ни возьмись, подала ему зажженный фонарь. Алексей вынул из него свечу и поднес к затравке…
Пушка ахнула! Откатилась, ударив Алексея по ноге. С треском взлетели с крыши голуби. Сорвались и понесли лошади Гагариных. Твердый клок войлока разбил стекло в доме напротив, у купца Еремина.
Анна Андреевна взвизгнула и захотела упасть без чувств. Но ее прервала веселым смехом и плеском ладошек Мари с блестящими глазами.
- Вы будете артиллерийский капитан, Алексей! И погибнете как герой в страшном сражении. Я провожу вас на войну и буду плакать об вас.
Против "плакать об вас" Алексей ничего не смел возразить, но вот погибнуть как герой - это когда-нибудь далеко потом, в глубокой старости.
Следующим днем Петр Алексеевич своей рукой высек сына в кабинете.