- Батюшка, - возмутился Алексей, узнав о предстоящей экзекуции, - вы же сами не раз сказывали, что грехи до семи раз прощаются. А я ведь всего один раз-то и выстрелил.
- От своих слов не отрекаюсь. Давай считать. Поворотись-ка. Панталоны спускай. В кабинет, не спросясь, взошел? - раз! Пороху, не спросясь, отсыпал? - два! Валенок свой деревенский испортил? - три! Пушку кто позволил выкатить? - четыре! - Алексей даже не повизгивал, интересно было, что там папенька еще насчитает. В азарт войдет, так и семь раз по семь наберется. - Оленьку к опасности вовлек? - пять! Гагариных напугал… Впрочем, это в зачет нейдет. А вот лошадей напугал - шесть! Сейчас и ворон с голубями считать начнет. - Ногу ушиб - семь! В расчете.
- Нога моя. Сам ушиб, сам и получил.
- Так я тебя завтра в Манеж полагал взять.
- Зачем в Манеж? - невольно слезы тут же просохли. Сердце замерло. - Папенька, зачем в Манеж?
- А затем, что я тебе к празднику, негодник, по случаю верховую лошадь купил. Завтра выезжать думал. И берейтора выбрал.
- Ах! Папенька! - Алексей, не подтянув штанов, бросился к отцу на шею.
Так их и застала вошедшая княгиня.
- Не знаю, как быть, - с озабоченностью сказала. - Плакать из-за вас или смеяться? Там купец пришел. Денег за стекло требует. Уверяет, что стекла у него бемские.
- Брешет, - спокойно отвечал князь. - Они у него мутные и в разводах. Дай ему полтину, и будет с него. А ты постой, штаны не спеши на место возвращать. Восьмой раз - за стекло. А точнее - за полтину. Нога-то болит?
- Ничуть.
- А повыше? - лукаво усмехнулся князь Петр Алексеевич.
- И того менее!
Все это вспоминалось Алексею, когда он вел свой отряд малыми улицами к своему дому. Улицы были пустынны. Окна во многих домах закрыты ставнями. За ставнями угадывались настороженные, испуганные глаза обывателей. На иных домах, на воротах висели билетики: "Виват освободителям!".
Ехали молча, под четкий стук копыт по булыжной мостовой; чуть позвякивали сбруи, чуть позвякивали ножны сабель, задевая стремена или шпоры. Все в отряде Щербатова говорили по-французски, читали французские романы, любили французские оперы и французских актрис, но все они были русскими, и старая Москва была для них своим большим и общим домом. Отдать ее на поругание было никак невозможно.
Сворачивая к Тверской, вдруг встретили малое препятствие: из-за тумбы какая-то образина выставила допотопную фузею и приготовила ее стрелять. Волох, стремя в стремя рядом с Алексеем, гаркнул на нее чисто русским, понятным каждому выражением и пригрозил нагайкой. Фузея вместе с образиной исчезла.
Впереди послышались ружейные выстрелы. Алексей вскинул понуренную голову - выстрелы как раз возле дома. Пошли резвым скоком, вылетели на Тверскую. Тут же, на углу, топтались, томились привязанные к ограде кони. В доме напротив щербатовского засели конные егеря. Окон они не выставляли, не растворяли, в простоте побили рамы и стекла прикладами ружей, стреляли не дружно, невпопад.
Алексей пришпорил коня, вылетел прямо под огонь, грозно скомандовал:
- Прекратить огонь! Капрал, ко мне!
Вместо капрала выскочил из дома полный и растерянный владелец, в сюртуке, со сбитым набок галстуком, завопил:
- Мусью! Мусью! Кес ке се! Же ву при! Пардон, мадам!
Буслаев выехал вперед, взял купца за воротник и сказал по-русски, ломая слова:
- Не орьи, дурак! Что кочешь? Говорьи русски!
- Ваше благородие! Пардон! Зачем с моего дома стреляешь, мерси? Этот князь, принс по-вашему, он там сидит, не вылезает, а ваши солдаты из моего дома стреляют. А еще французы!
Подбежал заполошенный капрал, вытянулся, отдал честь.
- Огонь прекратить! - Алексей выпрямился в седле. - Убирайтесь вон! Этот дом предназначен для принца Лессенса!
Капрал махнул егерям, крикнул, чтобы прекратили обстрел.
- А как же быть? Дом разбойники захватили!
- А вот я их сейчас живо укорочу. Дорогу, капрал!
- Господин капитан! - капрал попался из служак. - А предписание? Оно есть?
- Вот мое предписание, - Алексей почтительно кивнул, точнее - склонил голову, в сторону Волоха, каменно застывшего в седле. - Не резон вам, капрал, карьеру портить.
Алексей тронул коня, выехал на середину улицы и громко закричал в окно, из которого торчало закопченное жерло адмиральской пушечки:
- Мсье! Предлагаю вам сдаться! Из вашего орудия только валенками стрелять. По воронам и голубям. Да лошадей пугать по праздникам. Вам не будет большого худа, если сдадитесь. До семи раз грехи прощаются. Выходите под мою команду. Можно с оружием. Вперед! А вы, капрал, убирайтесь со своими дураками.
Изумленный капрал прокричал в окна егерям, чтобы выходили и строились. Они и вышли. Каждый в свободной от ружья руке что-нибудь да нес. Кто бронзовый канделябр, кто портрет в золоченой раме, кто вазу из фарфора. Купец бросился было выхватывать свое добро, но капрал на него цыкнул и помахал перед носом шпагой.
А из дома Щербатовых вышел старый князь с перевязанной полотенцем головой, со шпагой в руке. За ним цепочкой потянулись дворовые мужики. И Кирилла среди них, в тулупе, тоже простоволосый, с вилами-тройчаткой в черной могучей руке.
Алексей махнул рукой:
- Станьте в строй! Шпагу в ножны! Вперед, шагом! Капрал! Я сдам пленных и вернусь, а вы поставьте возле дома караул. Охранять!
- Слушаю!
Отряд Алексея взялся конвоировать пленных. Купец заплясал возле князя:
- Попался! Князь! Тебя будут вешать! А я так еще и за ножки тебя подергаю - чтоб наверняка задохнулся в петле.
Волох - он ехал рядом с князем - вынул ногу из стремени и дал купцу знатного пинка под толстый зад. Купец от удара побежал почти на четвереньках, касаясь руками булыжника. А тут еще и Буслаев успел догнать его саблей плашмя - мол, не путайся, русский мужик, под ногами.
Алексей повел свой отряд с "пленными" к Тверской заставе. Шли опять малыми улицами, не торопясь, время от времени подгоняя ополченцев. В условленном месте встретились с отрядом Фигнера. Это был уже не купец, а французский офицер в окружении французских солдат. Объединились, вышли беспрепятственно за заставу, свернули в сторону, остановились в рощице.
Алексей соскочил с коня, обнял отца.
- Что с матушкой, где они?
Отец опять попытался поправить непослушный ус.
- Отправил в Калужское имение. Туда Бонапарта не пустим. Скоро погоним. Вот только дом жалко. Мы там жили, наши предки его строили. Вы там родились. Неужто на поругание оставим?
Подошел бравый Фигнер. Представился. Понял беспокойство старого князя.
- Это легко устроить, - сказал уверенно. - У меня среди офицеров много друзей. Выправим индульгенцию.
- Как так? - спросил князь.
- Очень просто. Вы обязуетесь из своего имения поставлять в армию Наполеона продовольствие и лошадей. В обмен - полная защита имущества и всех прав.
- Что? - левый ус князя стал торчком. - Я? Русский дворянин? Суворовский капрал? Буду поставлять продовольствие врагу и разорителю моего Отечества?
- Не спешите, господин полковник. - Фигнер был улыбчив. Как всегда - и в опасности, и в мирной беседе. - Это будет фикция. Бумага ничего не стоит. Охранная грамота. Военная хитрость.
- Господин подполковник, вы, похоже, человек бывалый и отважный. Бумага - фикция, она ничего не стоит. А моя честь? - тут князь подбоченился и постарался справиться с непослушным усом. - Изгоним супостата, начнем считать раны, нанесенные им нашей России, а я буду опозорен в качестве ее врага? Да враг-то получше будет, чем предатель. Враг - он чужой. А я - русский, дворянин. Нет, это решительно невозможно. Я благодарю вас за искренность в помощи, но лучше пусть погибнет отеческий дом, но не мое доброе имя. Прощайте, я иду воевать.
Алексей и Фигнер переглянулись, скрывая улыбки.
- Батюшка, мы все идем воевать. Никто на вашу… да и на нашу честь не покушается. Если вы в искреннем предложении господина Фигнера видите что-либо, вас угнетающее, оставим это.
- Я разделяю ваши чувства, господин полковник. Я сам лишился в этой войне и дома, и имения, и семьи. - Горько скривились при последнем слове губы. - И ежели бы для их спасения мне предложили низкий поступок, смею вас уверить, я ни на шаг не отступил бы. Но, согласитесь, какие-то меры необходимо принять. Нельзя нашим врагам оказывать удобные условия. Мы не дадим им наши дома для ночлегов, мы не дадим им наших женщин для удовольствия, мы не дадим им ни одной спокойной ночи, ни одного безопасного шага по нашей земле. - Фигнер побледнел, глаза его, напротив, сверкали, будто он давал страшную смертельную клятву.
- Вашу руку! - старый князь шагнул вперед, пожал Фигнеру руку и, не удержавшись, прижал его к груди. Отстранил, глянул в лицо. - Но только…
- У вас нет оснований мне не верить. У нас общий враг. Значит, и силы наши, и чувства - общие. - Фигнер обернулся, пронзительно свистнул, как дворовый мальчишка. - По коням! Рысью - марш!
Вернувшись под руку Давыда, Алексей не оправился от гнетущих тягостью дум. Ладно, если семейство в безопасности, но что там затеяла Мари? Да и Оленьку вовлекла в свою романическую авантюру.
"Что меня гложет? - старался он понять. - Ревность? Или опасения за глупых девиц. Не дай бог, придется им вступаться за этого Жана". На что способны разгневанные мужики, Алексей уже видел, знал и слышал. И, надо полагать, их злоба к неприятелю держалась не только его жестокостью, но и неутоленной злобой к своим угнетателям.
Алексей перечитывал Оленькино письмо, терзался. А за окном тем временем нарастал какой-то спорный шум. И в этом шуме вырастал и надвигался тучей грозный голос старого князя Щербатова. Никак с Давыдом не поладили? Алексей набросил ментик, загасил свечу, чтобы зря не светила, и вышел на крыльцо.
Перед домом стоял нерушимо Давыд, не в крестьянском наряде, а в полковничьем мундире, но все-таки с окладистой бородой. Под которой (или над ней) бродила добрая усмешка. Князь Щербатов грозил ему пальцем и требовал:
- Мы с вами ровня! Оба полковники! Я требую! Даже не по своему чину… Я требую дать под мое начало хотя бы эскадрон.
Давыд заметил Алексея, подмигнул ему и согласился:
- Так и быть тому. Однако, Петр Алексеевич, у меня порожнего эскадрона нет, все с командирами. Мои бравые рубаки командиров берегут. - Хитро блеснул глазами. - Если вот только Алексеев эскадрон… Просите его, отцу не откажет. Будет под вашим началом служить.
Старый князь растерялся. Глаза его забегали, заметались - искал достойный выход.
- Ну, право… не совсем ловко. К тому же у него гусары, а я по ранжиру улан.
- Что другое предложить - и не знаю. - Давыд показал растерянность. - Уланов-то у меня один взвод, под отчаянным командиром.
Петр Алексеевич затоптался на месте, пощипал ус.
- Лешка, пойдешь под мою команду? Или тебе зазорно?
- Отчего же, батюшка? Двадцать лет уже под твоей рукой, послужу еще. Только боюсь - трудно вам будет. Годы ваши…
Вот этого не надо было говорить.
- Годы? Ах ты щенок! Возраст солдата не годами считается, а победами! Полковник! Я иду рядовым гусаром под начало этого молокососа. Дайте мне мундир по росту, всякую справу и доброго коня.
Старый князь прижился в эскадроне. Вспыльчивый, порою вздорный, он полюбился и офицерам, и рядовым своей отвагой, прямотой и неприхотливостью. А главное, что оценили в нем, - забота о солдате. Всюду князь совал свой дворянский нос - даже в котелки и манерки: крута ли каша, крепка ли водка? На биваках показывал своим примером, как вострить саблю, как бережно ходить за конем. Как беречь натруженную седлом задницу. Гусары ждали его у костров. Им нравилось его крепкое, соленое слово, его мудрые солдатские прибаутки, его рассказы о славных суворовских походах. Он умел, не смущая солдат, сидя на барабане, покуривая трубочку, прислушиваться к их разговору - такому домашнему и уютному, будто велся он не в голом поле, посреди войны, а где-то в далеких избах под скрип сверчка и треск лучины:
- Ну-ка, Ванюша, передай хлебушко. И солюшки не пожалей. Хлеб без солюшки ровно конь без седла.
Уважение к хлебу-соли, которых никогда не бывало у них в достатке, забота друг о друге, особенно о молодых, внимание без подобострастия к командиру - все это видел князь как-то по-новому. Будто в давно привычной и много раз читанной книге открывались ему новые страницы. Совсем другими глазами начал старый князь смотреть на этих простых людей, на которых держалось и его благополучие, да и все любимое им отечество.
С Алексеем никаких неладов и недоразумений не было. Старый солдат был верен армейской дисциплине, без которой не бывать не только победам, а и самой армии. К тому же видел, что сын его стал командиром. Правда, когда Алексей пытался чем-то ему помочь в обустройстве на ночлег либо в походе, князь сердился, начинал грозно править ус и кричал шепотом:
- Вы, поручик, справляйте свое дело! А я свое дело не хуже вашего справлю!
В один день Давыдов поручил эскадрону Щербатова сопроводить отставший артиллерийский парк, дал ему в помощь казачью сотню.
Выступили в ночь, к утру, как развиднелось, приняли охрану. Передохнув, отправились в путь.
День занимался трудно, нехотя. Лес вдоль дороги еще дремал, готовясь к долгой зиме. Шли легкой рысью, разбившись на два отряда. Малый шел дозором, оставшиеся арьергардом…
Алексей очнулся от того, что ему стало легко. Что-то прохладное легло на пылающий в горячке лоб. Он открыл глаза. Прямо над ним склонилась Мари. Только не с карими глазами, а с синими. И не со светлыми локонами, а с черной, в руку толщиной, косой, перекинутой на грудь.
Алексей пытался оглядеться. Закопченный сажей потолок. Неошкуренная бревенчатая стена с прядями серого мха в пазах; пляшут по ней отблески огня от топящейся печи. Сквозь затянутое паутиной слюдяное окошко в две ладони величиной немного светится. Возле окна на лавке огромный черный кот жмурит острые зеленые глаза.
Алексей приподнялся на локти - ударила в грудь, вызвала невольный стон острая боль.
- Лежите, лежите, - сказала Мари с косой. - Нельзя вам… Бабка, он очнулся.
И тотчас вместо красивого юного девичьего лица появилось перед ним сморщенное, траченное годами яблоко. Седые пряди обрамляют землистые щеки, нос крючком - к такому же подбородку. Но глаза не Бабы-яги, а доброй и умной старушки.
- Лежи, лежи, барин, - прошепелявила она. Откинула с груди овчину, распахнула разрезанную окровавленную рубаху.
- Подай там, что на столе, - сурово приказала.
Мари, в мутном тумане, появилась с глиняной миской в руке. Бабка сунула в нее крючковатые пальцы, что-то там помяла, ощупывая, достала вялые, видимо, вываренные травы, сунула в беззубый рот, пожевала деснами, сплюнула нажевки в ладонь. Приложила к груди, в самое то место, где остро жгло болью. И стало сразу хорошо. Будто опахал грудь легкий вечерний ветерок с берега речки Сходни, что огибала Братцевскую усадьбу. Алексей закрыл глаза. И провалился в тьму, не потерял сознание, а легко и свободно, глубоко заснул. И, несмотря на глубокий сон, слышал сказанное вполголоса:
- Ладный барин. Ой, смотри, девка. Беда тебе будет с ним. Неровня ты ему.
- Это мне без печали. Лишь бы жил дальше, да посматривать на него хоть одним глазком. Пал он мне на сердце. Ох, как пал!
Потянулись незаметные дни. Жар сменялся ознобом. Боль против сердца то утихала, то вновь вызывала тягучий, необлегчающий стон. Видения… Баба-яга, Мари с венком на голове. Оленька рядом с французом. Маменька, ругающая батюшку, который грозит ей саблей и топает ногами, на которых звенят заржавевшие шпоры. Чернобровая, с толстой косой на высокой груди крепостная девка Параша. И снова - колдунья с добрым и тревожным взглядом. И какая-то неровная, рваная мысль: где я, что со мной? Эта мысль почему-то казалась источником боли. И мнилось Алексею: как будет на это ответ, так и утихнет, навсегда уйдет из тела боль, и снова он будет весел, бодр, силен. Снова в седле, с тяжестью верной сабли в руке. Снова будет рядом пьяница-казак Волох. Снова станет разухабисто бренчать гитарными струнами корнет Буслаев, снова на биваках будут петь гусары грустные песни и плясать веселые пляски. Где вот только все они? Где я? И кто я? Фигнер? Давыдов? А, может, и сам мудрый старик Кутузов?..
Шли дни. В полку уже не ждали вестей от князя Щербатова. Его эскадрон под началом старого князя рыскал по окрестностям. Налетал на обозы французов, беспощадно мстя за своего пропавшего командира. Шарил по избам деревень и сел. Полковник Фигнер по своим связям искал пленного поручика князя Щербатова. Все пусто и пусто. Старик Щербатов, совершенно поседевший, даже спал в седле. Не хотел верить в гибель сына. На том поле, где произошла лихая схватка, он побывал уже не раз и не три. Волох точно указал место, где французский гренадер сбил Алексея страшным ударом пики под самое сердце. Старик долго сидел на земле, понурившись, держа в руке повод загрустившего без хозяина Шермака. Тот время от времени шумно вздыхал и клал ему тяжелую голову на плечо, брался мягкими губами за ухо. Старик вздыхал. Но он был старый вояка. У таких надежда выходит из души только с последним вздохом…
Уже ясными утрами, когда на землю ложился морозец, Алексей открыл глаза. Ясные, не затянутые болью и мутью беспамятства. Приподнялся. Улыбнулся неуверенно подбежавшей к нему Параше.
- Где я?
- У моей бабки, барин. Не тревожься. Рана твоя позади.
Алексей оглядел избу.
- Откуда я здесь?
- Я тебя принесла. Беспамятного.
Алексей сощурился, припоминая…
В тот день его эскадрон сопровождал пушечный парк. С ним, в одной паре, охраняли обоз казаки Платова. Бесшабашные и озорные. Не столько охраняли, сколько искали по округе поживы. И надо было, чтобы встречь колонне выхватились из рощи драгуны противника большим числом. До двух полурот, не менее.
Алексей развернул эскадрон и повел в атаку. Волох скакал рядом, стремя в стремя. Врубились в самую вражью гущу. Засверкали сабли, выбивая искры, стали падать наземь раненые, бешено заржали кони. Волох вертелся поджаренным чертом, не подпуская к командиру французов, перехватывая, отбивая удары сабель и пик. И не заметил в боевом азарте, что сзади насел драгун с длинным палашом, которым раз за разом пытался достать спину или голову бедового казака. Даже полоснул по крупу его коня, и, наконец, подняв коня на дыбы, изготовился обрушить страшный удар - удар, усиленный и весом коня, и тяжестью клинка.
Алексей успел развернуться, поднял на пути вражьей стали свою, отбил палаш и с изумлением увидел, что в руке его остался эфес с коротким зазубренным обломком. Секунда замешательства, и на мощном галопе налетел на него молодой офицер, беспощадно нацелив в грудь тяжелую пику. Алексей, не выдержав удара, упал на землю. Волох бросился к нему, отбиваясь сразу от четырех насевших драгунов. Однако коня его подрубил снизу лежавший возле Алексея француз; конь рухнул, всем телом придавив Волоху левую ногу.