III
В теплый и ясный день "Октябрь" приготовился сняться с якоря.
Настроение у всех было приподнятое. Походка людей стала торопливее. В отрывистых выкриках чувствовалось нетерпение.
После обеда явилась комиссия по отправке судна за границу. Тут были представители от начальника порта, таможни, Особого отдела, госпароходства и доктор.
Из дверей буфета Таня наблюдала, как в кают-компании просматривались разные документы, подписывались какие-то бумаги. Таможенники, сопровождаемые вторым штурманом, обыскивали каюты и другие помещения. Ничего предосудительного не оказалось. Доктор осматривал людей. Все были здоровы. Под конец, исключая капитана, весь экипаж вызвали на полуют и поставили у правого борта. Молодой человек во френче защитного цвета, заглядывая в морскую книжку с фотографической карточкой, вызывал каждого по фамилии.
- Есть! - отвечал тот, кого выкликали, и переходил к другому борту под пытливым взглядом представителей от Особого отдела.
Перекличка продолжалась.
- Дроздова!
- Я самая! - отозвалась Василиса и неторопливо пошагала через полуют, переваливаясь, как гусыня.
Таня уже слышала от матросов, что в последний момент Особый отдел может не пропустить за границу, если тот или иной человек покажется в чем-либо подозрительным. Такие случаи бывали, Этого она боялась больше всего и очень волновалась.
- Милованова!
- Есть! - вздрогнув, ответила Таня и направилась к противоположному борту.
Человек в защитном френче вдруг остановил ее и пристально взглянул в лицо.
- Вам сколько лет?
Таня, подняв ресницы, остановилась в недоумении!
- Двадцать второй год, - спохватившись, ответила она.
Человек в защитном френче помедлил, не зная, о чем еще спросить, и наконец буркнул:
- Так. Идите.
Часа через полтора формальности были закончены. Комиссия, распростившись с администрацией, покинула судно. С берегом сообщение прекратилось.
Около "Октября" уже стояли два буксирных катера: один - с носа, а другой - с кормы. От парохода протянулись к ним стальные тросы. На баке заработал паровой брашпиль, поднимая черный двухлапый якорь. "Октябрь" начал развертываться. Вытягивались из гавани медленно, обходя иностранные и русские суда, нагружавшиеся также лесом. На мостике стоял лоцман и через рупор перебрасывал свои приказания на буксиры.
А когда вышли в залив, катера, отдав буксир, вернулись обратно. "Октябрь" громко заржал, словно застоявшийся жеребец, и двинулся вперед, вздыхая железными легкими. Из широкой трубы повалил дым гуще и чернее. Ход увеличивался.
Таня стояла на полуюте, возбужденная и радостная. Она впервые отправлялась в плавание. И все для нее было интересно и ново. Раздвигались берега, уходили вдаль, затягиваясь дымкой. Все шире расстилались воды залива, совершенно заштилевшие, в изумительной игре небесных красок. Внизу, у самого киля, гудел гребной вал, вращаясь с такой силой, что вздрагивала под ногами палубная настилка. За кормой оставался длинный и широкий след, точно по золотой и неподвижной равнине, волнуясь, протекала река. Родной город исчезал. А там, на западе, куда, развевая алым полотнищем флага, несся "Октябрь", ничего не было видно, кроме лучистого простора.
- Товарищ Таня!
Буфетчица подняла глаза на оклик. На караване стоял вахтенный матрос, светловолосый латыш Ян, широко улыбаясь. Он запнулся, придумывая, как поумнее выразиться.
- Я за вашей честью пришел.
Таня сдвинула брови.
- Что вы сказали?
- Да, да, за вашей честью я, потому что капитан просит принести ему три стакана чаю и хлеба с маслом.
Она громко рассмеялась.
- Вот вы про что! Хорошо.
Через несколько минут она уже шла с подносом на мостик.
- Спасибо, родная, спасибо, - закручивая седые усы, промолвил капитан с отцовской нежностью.
Уходя, Таня заглянула в рулевую рубку. У штурвала, глядя на компас, стоял молодой немец Гинс. Рукава его тонкой вязаной рубахи были закатаны выше локтей. Съехавшая на затылок английская кепка и выбившаяся на лоб прядь темных волос придавали ему вид лихого моряка. В этот момент он был великолепен. Казалось, это он, сильный и красивый, управляет кораблем и ведет его в какую-то призрачную страну.
Таня спустилась по трапу на палубу, не загруженную пропсом, и пошла к камбузу между машинным кожухом и каютами. Здесь стояли матросы, свободные от вахты. Она и не подозревала, что они, вымывшись и принарядившись, нарочно поджидали ее. Среди них был и Брыкалов. Копируя англичан, он брил лицо и верхнюю губу, любил прямой пробор на гладко причесанной голове, почти всегда держал в зубах трубку. По отношению к женщинам он считал себя неотразимым, держался уверенно, с некоторым превосходством.
- Как ваше самочувствие, товарищ Таня? - первым обратился к буфетчице Брыкалов.
- Очень хорошо, спасибо, - флейтой зазвенел ее голос.
- Вот и отлично. Когда придем за границу, не откажите абордировать вашу ручку для посещения иностранного театра.
В золотистых глазах Тани сверкнул лукавый огонек.
- Там видно будет.
Другие матросы считали Брыкалова самым опасным соперником в любовных делах. Поэтому нашли нужным немного осадить его.
- Правильно говорит товарищ Таня. Почему именно она должна с тобой пойти?
- Я не навязываюсь. Может идти с любым губошлепом, если только это доставит ей удовольствие.
Брыкалова начали язвить со всех сторон:
- Заткнись, дружище!
- Морду задирает к небу, а плюет на землю.
Таня упрашивала:
- Не нужно так издеваться друг над другом. Вы все свои люди.
- Мы только шутим, товарищ Таня.
Из машинного кожуха вышел кочегар Меркулов, большеголовый парень, грязный и черный, похожий на африканца. Он расшаркался перед буфетчицей и, откинув в сторону правую руку, бойко заговорил:
- Татьяне Петровне полтысячи лет изо всей силы!
Она рассмеялась откровенно.
- Ой, какой вы чумазый!
- Пошуруйте в топке - еще больше будете чумазой.
Таня запротестовала:
- Ничего подобного. Я бы и там, в вашей кочегарке, навела чистоту.
Меркулов заспорил, но его перебил машинист Краснов, судовой профуполномоченный:
- Убавь пару, дух!
Кочегар повернул на машиниста белки глаз.
- А ты что за указчик такой?
Краснов вместо ответа похлопал кочегара по грязной кепке.
- Эх, к этой бы голове да чугунную шею! Веку бы не было.
Все расхохотались.
Матрос Бородкин стоял в стороне, привалившись к переборке каюты. У него был отчаянный вид, точно он вдребезги проигрался в карты.
Таня заметила его и, на зависть другим, обратилась к нему таким ласковым голосом, от которого дрожь пробегает в позвоночнике:
- А ты что, Максим, на отлете держишься? Иди сюда ближе. И отчего ты сегодня такой грустный?
Бородкин неуклюже переступил с ноги на ногу и тихо буркнул:
- Ничего… так себе…
За него пояснили другие:
- Задумал парень жениться, а никак не может невесту найти.
- Невесту-то он наметил, да батька его, вишь, скроил не на ту колодку, - неказистым вышел.
Внимание всех неожиданно сосредоточилось на другом. К камбузу приближалась Василиса, держа в руке чайник. Лицо у нее было постное, а губы строго подобраны, как у развратной игуменши при молодых монашках. Она бросила уничтожающий взгляд на Таню, а потом обратилась к коку, лысому и добродушному Петровичу, заслонившему своей толстой фигурой квадрат камбузных дверей:
- Ну-ка ты, антрекот с горошком, посторонись.
Кок, давая ей пройти, ухмыльнулся:
- Пожалуйте, дыня переспелая!
Прислуга, налив кипятку, вышла обратно. Матросы остановили ее, прося:
- Покалякай с нами, товарищ Василиса.
- Я еще не потеряла свой стыд, чтобы около вас, охальников, околачиваться, - прошипела она сердито и опять бросила на буфетчицу уничтожающий взгляд.
- Да ну? А где ты его носишь, стыд-то свой? - спросили матросы.
Василиса круто повернулась к ним и забарабанила: Когда я была в девках, я за версту обходила мужчин.
Она торопливо пошагала к своей каюте, а в спину ей послышались едкие замечания:
- Слышите? Она в девках была!
Матросы, играя словами, задорно смеялись. И Тане нравились эти веселые ребята, ко всему относившиеся с беззаботной шуткой. На бронзовых лицах отвагой светились глаза.
Вечером открылся плавучий маяк. "Октябрь" нетерпеливо заревел, давая тем знать, что нужно снять лоцмана. Подошли ближе и остановились. К борту причалила маячная лодка.
А через минуту гребные лопасти снова забурлили воду.
Солнце медленно погружалось за раскаленный горизонт. Закатным огнем горела текучая гладь. Таня, с мискою в руках остановившись у вант-грот-мачты, жадно вдыхала душистую влагу моря и, прищурившись, смотрела вперед. Манила оранжевая даль, звала. Что там, за этим цветистым небосклоном? Грезилось о счастье, и рождались смутные мечты.
Хорошо было отплыть в ясный, солнечный день.
IV
"Октябрь" продолжал пересекать водную пустыню. За ним, расширяясь, длинным хвостом развевался дым. На корме, под красным полотнищем флага, механизм, именуемый лагом, точно и аккуратно отсчитывал морские мили. Их сотни остались позади с тех пор, как вышли из своего порта, и все они отмечены на карте, что разложена на столе в штурманской рубке.
Быстро летело крылатое время. Таня насыщалась новыми впечатлениями, радостными и волнующими. Над судном с криком кружились чайки. Изредка над поверхностью воды морская касатка показывала свой костяной гребень, которым она, как саблей, распарывает, животы китам и наводит ужас на этих морских великанов. Встречались с другими кораблями и расходились в разные стороны. Вечером впереди, совершив свой дневной дозор, солнце раскаленным шаром проваливалось в море, чтобы через ночь всплыть за кормою и рассыпаться по голубой равнине световой лихорадкой. Матросы еще больше начали нравиться буфетчице. Она чувствовала себя прекрасно и, казалось, хорошела с каждым днем.
Погода вдруг испортилась. Как ночной разбойник из-за угла, налетел шквал, нагнал тяжелые вороные тучи. Ливнем обрушился дождь, завесил простор снующими водяными нитями. Загромыхала высь, с треском ломались огненные линии молний. Всколыхнулась водная гладь, поднялась, зашумела. Пароход начал нырять по буграм и откосам.
Таня в это время находилась под рострами, в кругу матросов. От внезапной перемены в море она растерялась. В тревоге смотрела на товарищей, а те, усмехаясь, говорили:
- Будем плавать - дождемся настоящей бури.
- Да так разозлится, что бороду с корнями вырывает.
- А этот ветер пустяковый. Сразу пронесется - слишком круто взял.
И на самом деле в морской стихии произошла лишь кратковременная вспышка. Шквал быстро пронесся с диким гулом, с мутью, с брызгами, как пьяный свадебный кортеж. Небо снова прояснело. Воздух стал неподвижным. Море, утихая, весело заструилось палящей синевой и трепетным блеском, точно по нем рассыпало солнце золотые стружки.
Буфетчица была неистощима в своей энергии. По-прежнему в ее владениях был порядок, по-прежнему она наводила на все чистоту. Это всех поражало. Она все больше становилась центром внимания экипажа. Вдали от берегов люди превращались в романтиков. А Таня обладала одной особенностью: золотистые глаза ее всегда были игриво-лучистые, зовущие к жизни. Когда она смотрела на кого-нибудь, то, помимо своей воли, обещала близкое счастье. Человеку этому казалось, что она расположена к нему больше, чем к другим, и что не сегодня завтра, может быть через неделю, но она будет принадлежать ему. Каждый втайне хранил эту надежду, радостно сверкавшую в сознании, словно кусок семицветной радуги. И никто не подозревал, что она относилась ко всем одинаково. В этом был ее успех.
Маленькая женщина перерождала людей. Грубость на корабле исчезала. Матерная ругань раздавалась реже, с оглядкой, только в то время, когда не было на палубе буфетчицы. Если ей приходилось случайно услышать похабные слова, она смотрела на того холодным взглядом. Матросы начали ходить чище, опрятнее, зная, что это нравится Тане. Даже кочегары, кончая вахту, прежде чем оставить котельное отделение, предварительно приводили себя в человеческий вид: до блеска натирали намыленной мочалкой тело, переодевались в чистое платье, делали на голове перед осколком зеркала затейливые прически. Потом выходили на верхнюю палубу и смотрели по сторонам, ища глазами буфетчицу. При встрече с нею каждый матрос радостно улыбался, точно неожиданно получил повышение по службе.
Как-то перед обедом Таня спустилась в носовой кубрик, чтобы по поручению первого штурмана позвать матроса.
Кубрик разделялся коридором и переборками на два жилых помещения: одно - для кочегаров, а другое - для матросов верхней палубы. В последнем сидело несколько человек. Кругом было грязно. На столе валялись окурки, хлебные крошки. Койки были не убраны. Буфетчица откровенно возмутилась:
- Как вы по-свински живете! Неужели трудно за собой убрать?
Матросы, сконфузившись, начали оправдываться:
- Да некогда было. То на вахте приходится стоять, то еще что-нибудь делать…
Таня перебила их:
- Никогда этому не поверю. Я бы одна убрала это помещение. А вас вон сколько здесь. Только пять минут времени - и все будет блестеть. Хотите, я вам сейчас порядок наведу?
- Да что вы, товарищ Таня? Зачем же так? Мы этого не позволим. Вы вечером приходите к нам. Вот тогда увидите, что будет.
- Хорошо, хорошо, я приду.
Наказав одному из матросов, чтобы он шел к старшему штурману, буфетчица заглянула в помещение кочегаров. Двое сидели за столом, играя в шашки, трое спали на койках.
- Здравствуйте, товарищи! Посмотреть хочу, как вы живете.
- Милости просим, с кого гривен восемь, а вас даром.
И здесь, возмущаясь, зазвенел ее голос:
- У вас еще грязнее, чем у матросов! На полу валяются ботинки, носки. Разве нет места, чтобы убрать все это? А чайник какой грязный! Кружки из белых в коричневые превратились. Не могу понять одного: сами ходите чисто, а в помещении, как в хлеву.
Кочегары смутились. На койке из-под одеяла высунулась голова, по заспанному лицу расползлась улыбка, и глухой голос начал возражать:
- Это вы зря так говорите, товарищ Таня. Вы должны войти в наше положение. Не в алтаре служим. Там что? Мотайся вокруг престола да помахивай кадилом. Откуда будет грязь? А то ведь в преисподней работаем, среди угля.
- Все равно. Это не оправдание.
- Вы бы, товарищ Таня, присели да поговорили с нами. До смерти люблю с женщинами покалякать насчет смысла жизни.
- Некогда мне. Надо на стол накрывать. Как-нибудь загляну к вам.
Она повернулась и ушла.
Раньше и Василиса пользовалась некоторым вниманием со стороны матросов. Но теперь все от нее отшатнулись, над ней смеялись. Эта девчонка, несмотря на свой маленький рост, заслонила от нее жизнь, отравила душу. Она ненавидела Таню, хотя при встрече с нею была притворно ласкова.
- Что уж ты, ягодка моя, стараешься так? Как ни посмотрю - все ты в хлопотах, все что-нибудь делаешь. Сколько ни старайся, а выше теперешней должности все равно не прыгнешь.
- Знаю. Но без работы не проживешь.
- Так-то оно так. Только всему есть мера. А то как говорится: работа дураков любит.
- Эту пословицу ленивые выдумали.
Василиса скривила губы.
- Уж не знаю, кто ее выдумал. Зато другое знаю: с работы лошади дохнут. А я так рассуждаю: нашей сестре только и погулять, пока в девках ходишь. Тут тебе и воля, и почет, и обхождение хорошее. Насчет заботушки - от нее оскомину набьешь, когда замуж выйдешь. Так-то вот…
И медленно уплывала от Тани, переваливаясь с боку на бок.
После обеда Василиса спустилась в матросский кубрик. В том и другом помещении шла спешная работа. Матросы, засучив брюки и рукава, работали с каким-то особым рвением: кто надраивал песком медный чайник, кто чистил кружки, кто крыл потолок эмалевой краской.
- Стараетесь? - ехидно спросила Василиса, остановившись у порога.
- Сама, поди, видишь, - недружелюбно ответили ей матросы.
- Чистоту наводите?
- Да, наводим. Это лучше, чем по судну засаленной свиньей шляться.
Василиса поняла это как намек, и у нее задрожал дородный подбородок.
- А по святцам как будто назавтра никакого праздника не должно быть?
- Мы без святцев живем. Это ты продолжаешь по-прежнему - богу молишься, а с дьяволом водишься.
Она укоризненно покачала головой:
- Посмотрю я на вас: какие-то оглашенные вы стали все, ну, как есть оглашенные.
- А что?
- Срамота одна - вот что! У каждого из вас что теперь в башке? Вместо мозга жидкость одна, как в яйце-болтуне. Чистятся, моются, бреются, наряжаются. Из кожи лезут, лишь бы перещеголять друг друга. Ради кого? Ради этой крученой девчонки! Хоть бы посмотреть было на что. А то ведь так себе - трясогузка какая-то. Ухватиться не за что…
Матросы закричали:
- Заткни свой поганый фонтан, акула земноводная!
- Ухватиться, говорит, не за что! Если по-твоему рассуждать, то любая корова или кобыла в сто раз красивее тебя: там уже есть за что ухватиться.
- Это она, братцы, из зависти так говорит.
Мужчины в хохоте прятали свою неловкость.
Василиса кричала:
- Это мне-то да ей завидовать! Да я на своем веку видела молодцов не таких, как вы! У меня офицеры с иностранных кораблей ночевали. А вы что собою представляете? Кобели бесхвостые, и больше ничего! Тьфу, прости ты, господи, душу мою окаянную!..
Никогда раньше, уходя от матросов, она не поднималась по трапу так быстро, как на этот раз.