V
Вечером, отделавшись от своих обязанностей, Таня решила сходить в матросский кубрик. Догорала заря и густела ночь, когда она поднялась на палубу. Она прошла на бак. Здесь вдруг услышала говор, доносившийся из матросского кубрика через раструб вентилятора. Кто-то произнес ее имя. Она невольно придвинулась ближе к вентилятору и насторожилась. По голосу она узнала Брыкалова. Он заносчиво рассказывал другим:
- Если мне понравится какая - не устоять ей. Я знаю все тонкости женского сердца. Попробуйте все время приставать к ней со своей любовью - ничего не выйдет. Нет, ты покажи ей, что она, скажем, вдохновляет тебя и ты при ней так загораешься, что можешь горы опрокидывать. Женщины страсть любят вдохновлять нашего брата. А потом немножко отхлынь от нее, притворись равнодушным. А еще лучше, если тут за другой приударить. Тогда сразу все обозначится. Если здорово клюнуло, тут уж губами не шлепай, а сразу бери. Твоя будет. А так действовать, как Бородкин, - это все равно, что голой мачтой ветер ловить…
Таня закусила губу.
"Хорошо, - подумала она про себя. - Будем иметь это в виду".
Из раструба вентилятора послышался смех, а потом кто-то недоверчиво заявил:
- На словах ты, Брыкалов, готов построить мост до небес. А ты на практике покажи.
- Я уже доказывал.
- Там никто не видал.
- Скоро увидите.
- Не обожгись, Брыкалов!
Таня хотела вернуться обратно, но тут же передумала и решительно начала спускаться по трапу.
Матросы, вскочив, встретили ее шумными аплодисментами.
- Пожалуйте, товарищ Таня, к столу!
Брыкалов подлетел к ней с улыбкой бульварного кавалера и выпалил заранее заученные слова:
- Приветствую вас, Татьяна Петровна, от всего горячего сердца, изоляционно от других! Вы - чудесная наша морская сказка! Ваши глаза возбуждают во мне целую бурю возвышенных чувств…
Таня холодно взглянула на него.
- Я не люблю балаганщины.
Кавалер сразу скис, что-то забормотал под хохот других.
У Бородкина от радости прыгали глаза.
- Молодец ты сегодня, Максим, - веселый такой!
Он мотнул головой.
- Идем за границу. Вот и радуюсь.
Таню угощали чаем, печеньем, конфетами.
- Где это вы достали сладости?
- Для вас со дна моря добудем.
Кубрик нельзя было узнать: все в нем аккуратно убрано, палуба вымыта, на клеенчатой скатерти ни одного пятнышка. От белого, как снег, потолка, пахло свежей краской. При свете электрической лампы большой чайник горел красной медью, точно закатное солнце. И сами матросы, выбритые, вымывшиеся, наряженные в чистое платье, выглядели так, как будто приготовились на парадный смотр.
Таня, оглядывая кубрик, восторгалась:
- Вот видите, как хорошо стало у вас!
Матросы оправдывались:
- У нас, товарищ Таня, сроду так было. Это давеча маленькая оплошность вышла: понадеялись друг на друга.
Одна треть экипажа управляла кораблем. А те, что были свободны, почти все собрались в кубрике. Сюда пришли кочегары, машинисты, даже плотник и боцман. Вокруг маленькой женщины вскипало веселье. Голоса людей стали напряженнее. Часто говор людей заглушался прорвавшимся смехом. Соперничая между собою, каждому хотелось чем-нибудь блеснуть перед буфетчицей и в то же время осадить другого.
Пожилой плотник, Артамон Хилков, раньше всегда был молчалив, а теперь говорил больше всех. Он рассказывал смешные анекдоты, выдавая их за факты. Скуластое лицо его морщилось хитроватыми ужимками, локти оттопыривались, как крылья птицы, собравшейся вспорхнуть.
- А то вот еще случай. Это произошло, когда я еще в военном флоте служил. После обеда, как полагается, кок вымыл свои котлы и вылил ополоски в ведро. Выходит он с ведром на двор. Глядь - в ворота экипажа сам адмирал вкатывает на лихаче. "Стой! - кричит ему адмирал. - Что это, - спрашивает, - ты несешь?" Кок оробел, мотнул башкой, вытряхнул слова: "Так что от обеда осталось, ваше превосходительство". "А ну, - говорит адмирал, - дай ложку, попробую, чем кормят команду". Подал кок ложку. Адмирал хлебнул раз - поморщился, второй раз хлебнул - еще больше поморщился. "Черт знает, - говорит, - какая гадость! Совершенно несоленая, это не суп, а помои какие-то, отвратительные помои!" Кок возьми и бухни: "Так точно, ваше превосходительство, форменные помои. Я их и несу в помойную яму". Адмирал как зарычит, как задергается весь. Посинел, точно спелый баклажан. И сразу - бац на землю! Сказывали после - сердце, словно от динамита, вдребезги разорвалось…
Таня смеялась больше всех. На ее щеках, как ясное утро, играла молодость, опьяняя мужчин. Матросы жадно льнули к буфетчице взглядами. В каждом будто увеличилось количество крови, гудели мускулы…
Машинист, чтобы понизить успех плотника, заметил:
- Если бы не одна причина, в Хилкова могли бы женщины влюбляться.
- То есть что же это за причина? - спросил плотник.
- Постарел. Представляешь собою отработанный пар.
Плотник огрызнулся:
- Вот и видать, что язык у тебя наперед ума рыщет. Не понимает человек одного: старое вино крепче бывает.
На пороге появился кочегар Перекатов с двухрядной гармошкой. В норвежском темно-синем свитере, в шотландской кепке, он был похож на иностранного моряка. На красивом овальном лице с маленькими усиками светилась торжествующая усмешка.
Все повернулись к нему.
- А ну, Боря, дерни того-этого, чтобы на дне морском вся живая тварь зашевелилась.
Кочегар, усаживаясь на скамью, глубже надвинул на глаза кепку. Задористо бросил взгляд на Таню. Растянулись узорчатые мехи, забегали пальцы, перебирая лады. Брызнули и закружились веселые звуки. Один матрос, хлопнув в ладоши, крикнул:
- Выходи кто на пару!
Подбоченившись, он засеменил ногами по раздвинутому кругу. Навстречу ему выплыл другой, шаркая подошвами в такт ладов. Плясали до изнеможения, лица стали красные, как морковь.
Когда кончилась пляска, кочегар запел:
Ах, глазки мои,
Что мне делать с вами?
Увидали милую -
Заморгали сами…
Задушевный тенор, перевитый звуками гармошки, захватил Таню, наполнил сердце покоряющим призывом. Она теперь смотрела только на Перекатова. Загадочная полуулыбка застыла на ее лице. Забылась, унеслась в грезах с этим порывистым парнем к солнечному блеску.
За ней наблюдал Бородкин. Уплывало от него счастье, закатывалось, как луна за тучу. На сердце навалилась тоска, густела в жилах кровь. Песня оборвалась. Он с нетерпением ждал этого момента и, стараясь быть спокойным, бросил Перекатову:
- Молодец, черноспинник! Только зря кепку на глаза надвигаешь. - И сдернул кепку на затылок.
У кочегара на лбу, над левой бровью, была шишка, красная, лоснящаяся, величиною с грецкий орех. Он тщательно скрывал ее от Тани, а теперь она увидела этот противный жировик.
Перекатов вскочил, как безумный.
- Ты что, рыжий идол? Я для тебя игрушка, что ли? - И почти отшвырнул гармошку на стол.
У Бородкина тоже зашевелились усы.
- Что ты больно взъерепенился? Пошутить с тобой нельзя?
- Я тебе за такие шутки только два зуба оставлю, чтобы сахар грызть!
- Тише на повороте! А то я из тебя грязь сделаю, чтобы ходить мягче было!
Оба стояли в боевой позе, меряя глазами друг друга.
Другие подзадоривали их.
Между соперниками стала Таня.
- Садитесь! Ну! Я вам говорю - садитесь! А то я больше никогда не приду к вам!
Кочегар больше не мог играть: он ушел в свою половину кубрика.
Таня стала прощаться.
На полуюте, прежде чем спуститься к себе в каюту, она задержалась. Ночь мерцала переливами звезд. Море притихло и, казалось, слушало безмолвную песню неба. Только "Октябрь" тревожил тишину, вспахивая темную поверхность. И странно было сознавать, что там, за этим небосклоном, скоро откроется новая страна, невиданная до сих пор. На правом крыле мостика прохаживались два человека. Это были вахтенные. Они направляли бинокли в одну сторону. Скоро и Таня заметила, что навстречу плыли две звезды: повыше - белая, пониже - зеленая. Спустя некоторое время услышала голос второго штурмана:
- Немецкий грузовик за хлебом лупит. Без России им не обойтись.
VI
После обеда третий штурман лег в своей небольшой каюте отдохнуть. Как и все моряки, он быстро начал засыпать, но в это время раздался осторожный стук в двери. Он недовольно крикнул:
- Да, да!
Дверь открылась, и через порог перешагнул кочегар Перекатов. Он был настолько взволнован, точно на судне случилось страшное бедствие.
- Як вам с просьбой, товарищ штурман!
- С какой?
Кочегар сорвал с головы кепку и, показывая пальцем на свою шишку, спросил:
- Видите эту мерзость?
Штурман поднялся с койки.
- Вижу. А еще что?
- Вырежьте ее к черту! Не могу больше с такой шишкой ходить!
- Почему?
Кочегар не сразу нашелся, что ответить.
- Мешает она мне работать.
- Как мешает?
- Ну, так и мешает.
Штурман Глазунов шире открыл глаза.
- Что-то у вас, товарищ Перекатов, неладно в голове. Сегодня случайно вас никто не огрел по затылку?
Кочегар взмолился:
- Будет вам шутить, Иннокентий Григорьевич! Я серьезно прошу: уважьте мою просьбу.
- К доктору обратитесь, когда приедем в порт. А я не хирург.
- Да я прошу вас не в печенках операцию сделать, а всего только шишку отрезать. Тут ведь и без хирурга можно обойтись.
Штурман был неумолим.
Кочегар, уходя, хлопнул дверью.
Разыскал плотника Артамона Хилкова, пошел с ним в каюту.
- Хочешь получить бутылку коньяку? Или еще что на твой выбор?
Плотник недоверчиво спросил:
- Это за что же такая милость?
- Мало одной - две поставлю, в первом же порту поставлю.
- Да за что?
- За пять минут работы.
- Говори.
Кочегар, указывая рукой на лоб, взволнованно сказал:
- Будь, Артамоша, другом: вырежь мне этот проклятый нарост.
Плотник покачал головой:
- Дело тут серьезное. Без привычки, пожалуй, не справиться мне.
- Чепуха! Ты мастер! Рука у тебя верная. Шкафы можешь делать. А с шишкой справиться - это все равно, что сучок с доски стругнуть.
Хилков ухмыльнулся от похвалы.
- А в случае чего в ответе не буду?
- Да я скорее сдохну, чем подвести кого.
- Говоришь, две бутылки можешь поставить?
- Факт. Мое слово крепче олова: то гнется, а мое слово никогда. Это тебе известно.
- Ладно.
Принесли кипятку, положили в него только что наточенную бритву. Приготовили чистых тряпок. Плотник, готовясь к операции, засучил рукава, вымыл руки. Кочегар, ложась на койку, попросил:
- Как будешь резать, ты кожу немного засвежуй. А то нельзя будет рану зашить.
- Не беспокойся, дружок. Разделаю тебя за милую душу. Любой профессор позавидует.
Когда острие бритвы коснулось живого мяса, Перекатов оскалил крепко стиснутые зубы. Тело его покрылось холодной испариной, а по бледному лицу заструились тонкие ручейки крови, попадая и в глазные впадины. Он зажмурился. Операция длилась долго. Казалось, холодное лезвие стали разрушило лобную кость, добралось до мозга. Нестерпимая боль простреливала нервы, сознание мутилось. Ощущалась тошнота до судороги в желудке, точно он наглотался отравы. Кочегар крепился и лежал, не двигаясь, безмолвный, как дерево. Подбадривал себя мыслью: теперь никто не посмеет над ним смеяться и при встрече с женщинами ему уже не будет надобности надвигать на глаза кепку, чтобы скрыть противный нарост.
Плотник, заканчивая операцию, ухватился за подрезанную вокруг шишку и дернул ее с такой силой, что голова кочегара взметнулась вверх.
Перекатов вскочил и закачался, как пьяный.
- Готово, дружок! - сказал плотник. - Главное я сделал. А заштопать рану - это и штурманишка может.
На следующий день "Октябрь" бросил якорь в немецком порту. По заявлению старшего механика нужно было кое-что купить для машинного отделения. Пришлось задержаться на сутки.
Часть экипажа была отпущена на берег.
Капитан Абрикосов, встретив в кают-компании Таню, спросил:
- А вы почему не погуляете?
- Спасибо, капитан. Если можно, я с удовольствием посмотрю, как немцы живут.
- А деньги у вас есть?
- Не успела еще заработать.
- Ну, это дело поправимо.
Капитан обратился к первому помощнику, заведовавшему кассой и судовой отчетностью:
- Анатолий Гаврилович, выдайте Тане авансом месячное жалованье.
Буфетчицу сопровождали двое: Гинс и Бородкин. Прежде всего поразило ее огромнейшее количество кораблей, находившихся в гавани. Тут были суда со всех частей света. Одни из них набивали свои объемистые трюмы немецким товаром, другие разгружались. Голоса разноплеменных людей тонули в лязге железа, в грохоте подкатывающихся поездов и ломовых подвод, в завываниях сирен и гудков. Не было отбоя от нищих. Эта изголодавшаяся голытьба, состоявшая из мужчин и женщин, пожилых и подростков, назойливо лезла на каждый корабль, приставала к матросам, выпрашивая хлеба или денег. Гинс пояснил Тане:
- Никогда этого не было здесь до войны. А теперь - эх, и круто многим приходится!
После пустынного моря еще больше взволновал город. Жизнь показалась необычайно шумной и суетливой. Гудели трамваи, разнотонно рыкали автомобили, уносясь куда-то с бешеной поспешностью. По тротуарам переливались потоки людей. Таня испытывала странное чувство: как-то не верилось, что еще так недавно между русскими и немцами происходила самая жестокая и беспощадная схватка. А теперь можно гулять среди бывших врагов, никого не боясь. И когда заходили в роскошные магазины, сверкавшие зеркальными витринами, служащие, предлагая товар, так мило улыбались ей.
Побывала она и в ресторане. Оба кавалера, угощая ее, старались перещеголять друг друга. При этом все преимущества оставались на стороне Гинса. Он, как немец, свободно болтал со своими соотечественниками, рассказывал Тане об их жизни. Бородкин оказался в глупом положении. У него остался один только козырь: это то, что он был холостой. Он решил воспользоваться этим.
- Ты вот, товарищ Гинс, веселишься здесь. Музыку слушаешь, пиво на столе, пирожное. А в России твоя семья, поди, в нужде бьется.
- То есть какая это семья? - растерявшись, спросил Гинс.
- А та семья, что в документах прописана, - жена и дети.
Таня насторожилась.
Гинс посмотрел на товарища исподлобья.
- Мозги в твоей башке съехали набекрень. Поправь их сначала да иди со своими наставлениями к длинноухим животным. А я и без тебя знаю, что нужно делать.
- Ты вроде как сердишься, а я ведь правду говорю.
- Нужна мне твоя цыганская правда, как блоха в кубрике.
Таня рассмеялась:
- Хорошие вы ребята, а вечно язвите друг друга, как враги какие. Я хочу, чтобы вы были веселые.
Она, как цирковая укротительница зверей, хлопнула по руке одного, а потом другого. Оба матроса заулыбались.
На судно вернулись поздно вечером.
В своем маленьком помещении Таня нарядилась в обновку. И только после этого вошла в кают-компанию. Большинство из командного состава сидело за столом, распивая чай. Прислуживала Василиса, пасмурная, с таким недовольным видом, точно она держала во рту отвратительное лекарство, не решаясь проглотить его.
- Приятного аппетита, товарищи!
Все оглянулись. То, что они увидели, многих изумило. У порога стояла не прежняя скромная буфетчица в красной повязке. На момент показалось, что на судно неожиданно явилась знатная иностранка. Она была в голубом, как тропическое море, платье с короткими рукавами, с вырезом на груди. Из-под широких полей шляпки, украшенной незабудками, призывно смеялись золотистые глаза.
- Вас, Татьяна Петровна, узнать нельзя, - заговорил старший механик, впервые назвавший ее по имени и отчеству.
А третий штурман, как самый молодой, вскочил и громко воскликнул:
- Неужели это наша уважаемая Татьяна Петровна? Не верю своим глазам!
Дружно посыпались похвалы, восторги перед нарядом буфетчицы, причем, кроме капитана, все величали ее по имени и отчеству.
Кают-компания наполнилась ликующим шумом.
Только Василиса сердито фыркала:
- На буржуйку стала похожа. Ничего хорошего в этом нет. А к слову сказать - меня это не касается. Я отдежурила за тебя.
Она вышла и, поднимаясь по трапу, прошипела:
- Даже и эти распробабились совсем.
Буфетчицу усадили за стол и стали угощать печеньем и фруктами. Теперь и комсоставу не стыдно было поухаживать за ней.
В кают-компанию под каким-нибудь предлогом спускались матросы. Чтобы задержаться подольше, обращались к персоналу с нелепыми вопросами. Пришел и Максим Бородкин, успевший нарядиться в серый, только что купленный костюм. Бросив на Таню тоскующий взгляд, он обратился к Салазкину:
- За лекарством пришел к вам, товарищ штурман.
- А что с вами?
- Тошнит что-то, - ответил Бородкин и покраснел от непривычки врать.
Принимая какие-то капли, разведенные с водой, он поперхнулся, закашлялся и, как ошалелый, выскочил из кают-компании.
Матросы, стоявшие у камбуза, очень обрадовались, когда пришла к ним буфетчица. Некоторые из них были под хмельком, но старались казаться трезвыми. Все заговорили с ней наперебой.
Подошел, покачиваясь, плотник Хилков.
- А, товарищ Таня! Краса и гордость нашего "Октября"!
- Что это вас бросает так из стороны в сторону? - спросила Таня.
- Простите, что я малость того… В одной кофейне немцы молоком угостили. Больше ничего не пил. Воистину не вру. А молочко-то, как теперь обозначается, скорее всего от бешеной коровы было. Вот и шибануло в мозги. Но пока что - я еще в здравом уме.
Хилков угрожающе поднял кулак.