Нет, теперь, насторожившись и обратившись в слух, он ясно различал, что царапанье слышалось в стене, отделявшей его камеру от любопытного соседа. И Марселю вспомнились слова офицера: "…номер семь – это номер, примыкающий к камере грека".
И еще Марсель заметил, что когда в галерее слышались мерные шаги часового, царапанье стихало и наступала мертвая тишина. Но едва часовой проходил мимо, как звуки железа, скребущего по камню, возобновлялись.
– Ты спишь? – вдруг различил Марсель слова соседа.
– Нет, я слышу тебя, – ответил Марсель.
– Не слышишь ли ты еще чего‑нибудь, кроме моих слов?
– Да, я слышу какой‑то хруст… словно кто‑то скребет каменную стену… Но ты не бойся, я не выдам тебя. Меня ведь это совершенно не касается.
– Я хочу сделать наше общение более удобным, – ответил грек. – Громко разговаривать нам нельзя, так как нас могут подслушать… А между тем у меня есть тайная причина искать сближения с тобой. Я слышал твои первые слова, когда ты вошел в свою камеру… И мне просто необходимо переговорить с тобой. Я пытаюсь проделать отверстие в разделяющей нас стене, чтобы можно было тихо говорить друг с другом. Один небольшой камешек я скоро смогу вынуть.
– Берегись, чтобы тюремщик не узнал…
– А, пусть… Мои дни все равно сочтены… Но на сегодня довольно… Спокойной ночи!
И в соседней камере все стихло.
Незнакомец пробудил в Марселе любопытство. Какая причина заставила этого грека искать сближения? И почему, собственно, дни его сочтены?..
На следующую ночь грек возобновил работу с прежним упорством и осторожностью.
– Не могу ли я помочь тебе? – спросил Марсель.
– Нет. Если отверстие обнаружат, то пусть на одного лишь меня падет кара.
– Вздор! Неужели ты думаешь, что я испугаюсь?.. Только вот у меня нет подходящего инструмента… Да и камни очень велики в том месте, где ты царапаешь стену.
– А твоя постель как раз рядом?
– Да, и она прикроет отверстие.
– Это очень важно для нашего плана. Не кажется ли тебе, что мой голос стал отчетливей? Я вынул один камень.
– Ну… особой перемены я не заметил. Ты взялся за очень трудную работу…
– Что значат недели и месяцы в сравнении с годами полного одиночества! Теперь меня подгоняет надежда увидеть тебя, поговорить с живым человеком.
Марселю очень хотелось помочь греку в его адском труде, но не ногтями же ковырять цемент?
В следующие ночи работа грека стала продвигаться, должно быть, быстрее, так как Марселю казалось, что он слышит голос соседа все ближе и ближе. Да и сам голос становился все более и более отчетливым.
Старый тюремщик наверняка даже не подозревал о намерениях номера шестого. Когда бы он ни вошел в камеру грека, тот, по обыкновению, либо дремал на постели, либо, уставившись в одну точку, тяжело вздыхал и покашливал.
Так проходили день за днем. По ночам оба узника беседовали о дальнейшем ходе работы. А под утро старый грек тщательно собирал осыпавшиеся известь и цемент и выбрасывал весь мусор за окно, а камни вставлял в стену на прежнее место, и прикрывал дыру постелью.
Однажды ночью Марсель, лежавший у самой стены, заметил, что один из камней у него под боком вдруг пошевелился, заскрипел, сдвинулся с места. Марсель с радостью сообщил об этом греку. Теперь за работу взялись оба узника. Грек толкал камень со своей стороны, а Марсель изо всех сил раскачивал его со своей.
Когда забрезжил рассвет, объединенными усилиями узникам удалось вывернуть из стены этот последний камень. Некоторое время они лежали лицом к лицу и жадными глазами глядели друг на друга.
Грек выглядел пожилым человеком, с седой бородой и редкими волосами. Лицо его было изрезано глубокими морщинами.
Теперь сквозь отверстие они как родные братья смогли пожать друг другу руки.
Однако тут же им пришлось прощаться – пора было ставить камни на место и тщательно убирать мусор, – в общем, к приходу тюремщика надо было все привести в обычный вид.
V. БЕГСТВО
Слуги герцога Бофора, приведя в чувство несчастную Серафи де Каванак, перевели ее в самую отдаленную, наиболее изолированную комнату дворца. Окнами комната выходила в глухую часть парка.
Но с тех пор как Серафи узнала, что ее сын Марсель жив, она была полна самых смелых надежд и счастливых грез.
Рана, полученная им в тот злополучный вечер, когда он вместе со своим приятелем Виктором проник во дворец Бофора, чтобы спасти ее, оказалась не опасной. Серафи на другой же день узнала об этом.
К несчастью, с того памятного вечера она потеряла всякую связь с сыном. Напрасно ждала она хоть какой‑нибудь весточки от него. А ведь теперь она жила единственной надеждой, что вот–вот он явится снова и освободит ее от постоянного унижения, с которым она жила в доме жестокого брата.
Однажды вечером ей послышались тихие, словно крадущиеся шаги в коридоре… Серафи насторожилась. Кто мог в этот поздний час так осторожно подходить к ее комнате?.. А вдруг это Марсель, ее любимый сын, идет, чтобы увести ее отсюда?..
Быстрыми шагами подошла она к двери и остановилась, чутко прислушиваясь к приближавшимся шагам.
– Марсель, сын мой, это ты? – спросила Серафи.
В ответ ей послышалось: "Да, это я…"
Тогда она с лихорадочной поспешностью отперла дверь – и тут же в ужасе отпрянула.
Это был не Марсель, а ее брат, герцог Бофор. С язвительной усмешкой он сбросил с себя шляпу и плащ и так посмотрел на сестру, что та задрожала.
– Да, это я, а не твой незаконнорожденный сынок, которого ты с таким нетерпением поджидаешь, – произнес герцог, зловеще ухмыляясь.
Побледневшая Серафи все дальше и дальше отступала от двери, в которой стоял герцог. Своими злыми глазами, растрепанными рыжими волосами и перекошенным ухмылкой лицом он напоминал ей в эту минуту старинное изображение Вельзевула в аду.
Наконец Серафи удалось овладеть собой.
– Это ты… – произнесла она почти беззвучно. – Твои слуги наверняка успели донести тебе, что Марсель жив?
– Позор! Несмываемый позор для всех нас, что он до сих пор все еще жив! – закричал Бофор.
– За что же ты так ненавидишь его? – со слезами в голосе спросила Серафи. – За что ты держишь меня в заточении? Марсель – единственное существо на земле, любящее меня…
– Ты – дура! – яростно прошипел герцог.
– Анатоль, умоляю тебя, освободи меня! Отпусти меня к моему сыну!
– Твоего незаконнорожденного сына ты больше никогда не увидишь, – отчеканивая слова, произнес Бофор.
Серафи со слезами на глазах протянула к нему руки.
– Ужасный человек, что ты сделал с моим сыном?
– Я полагаю, тебе достаточно моего обещания, что ты его больше не увидишь…
– У тебя камень вместо сердца! Ты не ведаешь жалости! Я больше не могу оставаться у тебя. Я боюсь тебя. Умоляю, отпусти меня! Я хочу к моему Марселю, хочу уехать подальше отсюда – как можно дальше от твоей ненависти. Я не так уж много прошу у тебя, Анатоль! Мне нужна лишь свобода. Отпусти меня. Заклинаю тебя памятью наших дорогих родителей. Заклинаю тебя всем, что есть у тебя святого. Именем Святой Девы умоляю тебя…
– Не раздражай меня еще больше твоими глупыми, безрассудными мольбами! – резко оборвал сестру герцог Бофор. – Я уже сказал тебе, что Марселя ты больше не увидишь. Стены Бастилии достаточно крепки…
В безмолвном ужасе смотрела Серафи широко раскрытыми глазами на своего брата, на это чудовище в образе человека. С ее дрожащих губ сорвался крик ужаса:
– Марсель в Бастилии? О, Боже! Он погиб… – Она закрыла лицо руками и зарыдала.
– И зачем только тебе этот выродок? – продолжал издеваться герцог над своей беззащитной жертвой. – Неужели для того, чтобы он постоянно напоминал тебе о твоем былом позоре? Или, быть может, тебе нужен наследник?.. Так знай же, что я – твой единственный наследник. После твоей смерти все твое состояние перейдет ко мне.
– О, я давно знаю, что алчность – главная черта твоего характера. Чтобы овладеть моей частью наследства Бофоров, ты жаждешь моей смерти… И ты – мой брат! Какая жестокая насмешка судьбы!
– Не забывай о том позоре, каким ты покрыла наше славное имя! Ты все еще не знаешь, из‑за чего я держу тебя взаперти в этом отдаленном дворце? Изволь, я прямо скажу тебе причину. Я желаю, чтобы весь мир забыл не только о твоем позоре, но даже о тебе самой.
– Если я действительно согрешила, то отправь меня в монастырь. Там я буду замаливать свои грехи. Богу я всегда готова принести искреннее покаяние во всех моих прегрешениях. Но ты не имеешь ни малейшего права подвергать меня этому ужасному заточению.
Герцог захохотал.
– Я имею право делать решительно все, что только захочу, – высокомерно сказал он. – Понимаешь ли ты это, глупая женщина? И сюда‑то я пришел лишь затем, чтобы приказать тебе раз и навсегда забыть этого Марселя как единственного свидетеля твоего непростительного падения. Через три дня я приду посмотреть, как ты исполняешь мои приказания. И Боже тебя упаси раздражать меня твоим глупым упрямством – оно окончательно погубит тебя и твоего выродка.
После этих слов герцог покинул комнату своей сестры, не забыв тщательно запереть за собой дверь.
Серафи обмерла. Ей казалось, что теперь все потеряно, все погибло.
Но неожиданно для себя самой она вдруг приняла бесповоротное решение. Она отняла руки от своего бледного прекрасного лица. Слезы в ее больших выразительных глазах высохли, а на лице вместо отчаяния и горя появилось выражение решимости и мужества.
Бегство из этого постылого дворца – вот единственный путь к спасению! Эта мысль воодушевила ее до такой степени, что она готова была немедленно привести ее в исполнение. Надо бежать и бежать тотчас же, не теряя ни минуты! Смерть в случае неудачи не страшила ее. Это был бы только желанный конец ее мучениям. Ничто более не привязывало ее к жизни, которая представлялась ей безбрежным океаном невыносимых страданий, тяжких разочарований и безысходного горя.
Если же Господь пошлет удачу и бегство удастся, тогда она пойдет на все – лишь бы спасти Марселя. А потом… потом они оба, свободные, уедут куда‑нибудь далеко и поселятся в какой‑нибудь глуши, в уединении…
Бежать можно было только через окно. Сломать массивную, запертую на ключ дверь ей было не по силам. С этими мыслями она открыла окно. Глубокая ночная тьма окутала и дворец, и окружавший его парк. Все спало вокруг. Серафи посмотрела вниз, прикинула расстояние до земли. Окно было слишком высоко. Выпрыгнуть из него – верная смерть. Что же делать?..
Вдруг глаза ее остановились на небольшом каменном балконе, который находился прямо под ее окном. Если бы только удалось добраться до этого балкона, тогда бы она в нижних этажах дворца сумела отыскать выход…
Однако и до балкона было слишком далеко. Спрыгнуть туда Серафи не решалась.
И вот новая счастливая мысль блеснула в ее голове. Она отрезала от сонетки длинный и очень крепкий шелковый шнур, переплетенный конским волосом, покрепче привязала его за выступ на подоконнике и приступила к исполнению своего плана.
Когда в первое мгновение Серафи ощутила себя висящей на тонком шнуре между небом и землей, у нее закружилась голова. Однако мужество не покинуло ее и в эту опасную минуту. Перебирая руками шнур, а ногами скользя по стене, она продолжала спуск. К счастью, шнур выдержал, не порвался, однако оказался коротковат. Серафи пришлось‑таки прыгнуть на площадку балкона. Но и эта часть ее предприятия окончилась благополучно.
Оказавшись на балконе, госпожа де Каванак поблагодарила Бога за удачное начало своего рискованного дела. Затем она подошла к стеклянным дверям, ведущим с балкона в соседние с ним комнаты. Открыв дверь, она вошла в большой зал, слегка освещенный лунным светом. Пройдя через этот зал и целую анфиладу комнат, беглянка очутилась в коридоре. Прислуга, вероятно, уже спала. Тишина, царившая в этой части дворца, не нарушалась ни единым шорохом.
Ощупывая рукой стены, Серафи де Каванак медленно продвигалась вперед – она искала выход из темного коридора. Наконец она попала в другой, более широкий коридор со множеством окон. Проникавший сюда свет луны дал ей возможность ускорить шаги. Оказавшись на террасе, Серафи бросилась было к широкой и высокой двери, но, увы, дверь оказалась заперта.
С минуту Серафи простояла в задумчивости. Приходилось искать другой выход из дворца. Поспешно покинув галерею, она вскоре наткнулась на лестницу и по ней спустилась в проход, соединявший улицу с парком и двором дворца. Увы, ворота, ведущие на улицу, тоже оказались запертыми. Ее попытки открыть их закончились тем, что от лязга дверных створок проснулись привратники.
Серафи с ужасом услышала приближающиеся шаги и громкие голоса. Она бросилась что было сил по проходу во двор дворца, а затем в парк. И едва она успела укрыться за ближайшими деревьями, как увидела слуг с фонарем. Они осмотрели и ворота, и двор и, удостоверившись, что все в порядке, отправились обратно.
Убедившись, что опасность миновала, беглянка решила поискать выход через парк. И вскоре она нашла садовые ворота и калитку. Но все было заперто. Вероятно, слуги получили строгие указания от герцога, и все выходы и входы либо тщательно охранялись, либо запирались на замок.
Серафи начало овладевать отчаяние – неужели все рухнет?.. Но тут она заметила домик садовника, расположенный в ограде таким образом, что одной своей стороной он выходил на улицу, а другой в парк. Не колеблясь ни минуты, она направилась к домику. И судьба, наконец, улыбнулась ей. Безо всякого труда она открыла дверь в домик. Очутившись внутри, она смело направилась к другой двери, отодвинула засов и очутилась на улице.
А между тем уже начинало светать. Садовник проснулся и увидел, что какая‑то темная фигура выскользнула из его домика на улицу. Он вскочил с кровати и бросился было вслед за ней, но – поздно. Женщина в черном быстро удалялась и через минуту скрылась за поворотом улицы. Пока садовник оделся и добежал до перекрестка, женщины и след простыл.
VI. ЗАКЛЮЧЕННЫЕ В БАСТИЛИИ
Когда тюремный надзиратель на утреннем обходе заглянул в камеры грека и Марселя, то камни к этому времени уложены были на прежнее место, а отверстия в стене прикрыты постелями. Никогда еще за время существования Бастилии не было случая, чтобы кому‑нибудь из узников удалось проделать брешь в ее крепких и толстых каменных стенах. Поседевшему на службе в Бастилии тюремщику и в голову не приходила мысль о такой возможности. Как всегда, он принес узникам положенные порции еды и питья и унес с собой деревянные миски, что стояли в камерах со вчерашнего дня.
Поскольку днем по коридорам беспрестанно расхаживали надзиратели и солдаты, Марсель и грек, не желая рисковать, условились спать днем, а разговаривать по ночам.
Подкрепив силы едой и свежей водой, Марсель прилег отдохнуть. После волнений последней ночи он заснул столь крепко, что проснулся лишь поздно вечером, когда к нему с вечерним обходом пришел надзиратель. Окинув камеру рассеянным взглядом, тюремщик удалился и запер дверь.
Вскоре до заключенных донесся глухой шум, означавший смену часовых. Затем все стихло. Теперь целая ночь была в распоряжении узников.
Грек постучал в стену, Марсель ответил ему таким же стуком, и они, каждый со своей стороны, начали разбирать камни. Спустя несколько минут несчастные старик и юноша уже могли вполголоса беседовать.
Седые волосы и борода, выразительные темные глаза и правильные черты лица придавали греку почтенный и благородный вид. К тому же после нескольких бесед Марсель убедился, что сосед его человек образованный, много путешествовавший и много повидавший на своем веку.
Абу Коронос – так звали грека – объяснил своему юному собеседнику, что вовсе не преступление, а лишь ненависть и злоба одного из сильных мира сего послужили причиной заключения его в Бастилию.
Несмотря на большую разницу в годах, старик и юноша вскоре так привязались друг к другу, что с нетерпением ждали наступления ночи, которая давала им возможность отвести душу в дружеской беседе.
Однажды вечером грек сказал Марселю:
– Знаешь, наша совместная работа закончилась так удачно, что у меня руки чешутся улучшить наш способ общения. Если нам удастся вынуть вот этот камень, мы сможем ходить друг к другу в гости.
– Я согласен с тобой, Абу Коронос, – ответил Марсель. – Гораздо приятнее видеть собеседника, чем разговаривать с ним через дыру. Но проделать целый лаз… Это, наверное, очень опасно…
– Опасно? – удивился грек. – Разве может быть у заключенного в Бастилии чувство опасности? Разве жизнь узников не убита жутким произволом и насилием?..
– Да, ты прав, – согласился Марсель, поразмыслив. – Итак, я согласен. Давай примемся за дело. Я теперь боюсь только того, что нас могут выследить и разлучить.
– Да, разлука была бы большим огорчением и для меня, – отозвался грек. – Мне бы очень хотелось переговорить с тобой о многом. Прежде, чем я умру…
– Ну, зачем эти мрачные мысли? Зачем говорить о смерти?
– Я чувствую, что дни мои сочтены. Теперь мое самое сильное желание заключается в том, чтобы перед смертью кто‑то выслушал мою исповедь.
На следующую же ночь узники приступили к работе. Старый сломанный нож, чудом пронесенный греком в тюрьму, был у них единственным орудием. Они пользовались им попеременно. Пока грек отдыхал, Марсель со свежими силами выскребал цемент между камнями. Отверстие надо было расширить настолько, чтобы Марсель смог на четвереньках протискиваться через него.
После долгих и немалых усилий, с соблюдением многих предосторожностей, существенно замедлявших работу, им наконец удалось расшатать большой камень. Тщательно собрав мусор, они снова уложили камни на место, так как уже светало, и прикрыли дыру, как и прежде, своими постелями.
На следующую ночь камни были разобраны, и Марсель впервые пролез в камеру грека. Абу Коронос встретил его с распростертыми объятиями. Он оказался высоким и худым и в самом деле выглядел очень болезненным и изнуренным. Но в глазах его в тот момент, когда он здоровался с Марселем, было так много добродушия, ласки и сердечной теплоты, что Марсель почувствовал себя совершенно растроганным.
Внешне Абу Коронос походил на старца–отшельника – длинная белая борода и ниспадавшие до плеч седые волосы придавали ему древний вид. Каждое слово его было обдумано и серьезно, каждое движение – спокойно и экономно.
Он немедленно подвел Марселя к окошечку своей камеры – к свету, и стал внимательно разглядывать его.
– Теперь я спокоен, – сказал старик. – Наконец‑то я увидел тебя, сын мой. После бесконечно долгих лет полного одиночества я увидел первого человека. Не считая тюремщиков. Ты и представить себе не можешь, какой для меня подарок судьбы эта возможность встречаться и разговаривать с тобой… Теперь заточение уже не представляет для меня сплошного отчаяния. Каждая из последних ночей моей жизни станет для меня радостной… Ну а ты, сын мой, не откажи мне в моей просьбе… – сказал Абу Коронос, опускаясь на постель рядом с Марселем. – Когда тебя привели сюда и когда ты остался один, ты не раз называл имя герцога Бофора, а потом даже крикнул: "Бойся моей мести!" Однажды я уже спрашивал, за что ты проклинаешь герцога? И вот я снова прошу тебя ответить на этот вопрос, оставленный тогда тобой без ответа.