* * *
В доме было пусто, Гипенрейтеры вывезли все, кроме огромной полуразвалившейся двухспальной кровати. Стол Алекс накрыл на широком подоконнике, выставив две банки тушенки, буханку хлеба, кусок сала и головку свежего чеснока. "Эстонцы", тихо переговариваясь по-немецки, извлекли из своих запасов круг брауншвейгской колбасы и сыр в красной оболочке.
Алекс растопил плиту и вывернул на сковородку со сломанной ручкой обе банки тушенки, поставил чайник.
- Так значит, Саня, мы с тобой и тезки, и земляки… - задумчиво изрек Алекс.
- Ты что, тоже из Севастополя?
- Нет, я родился здесь - во времена Российской империи так же, как и ты. Вот мы и земляки.
- Так, наверное, еще и годки? Ты с какого?
- С ноль девятого.
- Надо же! И я с ноль девятого!
- Тезки, земляки, годки! Такое дело неплохо бы и отметить! - Саня-"бригадир" достал из нагрудного кармана плоскую стальную фляжечку с водкой. - Ну, давай по маленькой. За знакомство!
- И за удачу нашего небезнадежного дела!
"Эстонцы" принюхались, но им не налили.
После завтрака Алекс приволок откуда-то старый чемодан, тоже, как и сковорода, без ручки. Он открыл его и извлек новенькую суконную командирскую гимнастерку с капитанскими "шпалами" в малиновых петлицах.
- Твой размерчик?
- Убери ее! - передернул плечами Саня. - Видеть не могу это большевистское убожество. Надо же так поглумиться над русским мундиром! Мой отец носил золотые погоны. Я - юнкерские в Галлиполи. И до нас вся русская армия двести лет погоны носила. А эти - все прахом пустили!
- Да ладно, не переживай! Снявши голову, по погонам не плачут. Тем более тебе всего один день и ходить в этом. Примерь! Все должно быть чин-чинарем! Чтоб никто ни к чему придраться не смог. Сам знаешь, как на мелочах люди горят…
Алекс еще раз пристальным взглядом оглядел командирскую гимнастерку.
- Ненавижу комиссаров! - Синягин сжал кулаки так, что побелели пальцы. - У меня отец под Нарвой к ним в лапы попал… Те, кто выжил, рассказали: они ему в погоны, в плечи, значит, ковочные гвозди забивали - по числу звездочек. Папа поручиком был, командиром роты… Три гвоздя в одно плечо, три - в другое. А он только губы кусал в кровь… Не-на-ви-жу!!! Увижу комиссара - пулю пожалею, даже нож марать не буду. Руками задушу! Вот так вот - возьму и задуш-ш-шу!
Лицо Синягина исказила гримаса ненависти. Он пошевелил напряженными сильными пальцами, и было видно - задушит.
Алекс протянул ему мензурку:
- На, выпей! Успокойся. В нашем деле нужна холодная голова.
- Сам знаю… - вздохнул Александр. - Извини, увлекся… Я умею держать себя в узде. Если надо… Мне еще вот что обидно. У меня в этом году христолетие, а я еще ничего для России толком не сделал.
- Что такое - христолетие? Праздник?
- Нет. Ну, 33 года мне стукнет, как Христу… Христос-то в этом возрасте на распятие пошел за нас, грешных… Как ты думаешь, если война начнется - а она вот-вот начнется - поднимутся русские люди на Сталина с его комиссарской камарильей?
- Кто вас знает? Странный вы народ - русские.
- А ты что - не русский? - опешил Синягин.
- Я-то? - усмехнулся Алекс. - У меня отец наполовину немец, наполовину голландец, мать - наполовину украинка, наполовину чешка… Правда, в доме по-русски говорили.
- Ну, все равно - на пятьдесят процентов славянин. А фамилия как?
- Фамилия - фон Висинг.
- А, - махнул рукой "бригадир", - Фонвизин тоже был "фоном", а в историю вошел как великий русский писатель.
- Ладно, хватит о писателях! О деле поговорим. Давай еще раз сверим планы. На тебе электростанция. Вечером сходим - покажу, где она находится. Я с хлопцами уеду столбы валить. Вон во дворе мотоцикл стоит - вчера купил. Списанный правда, но движок пашет.
Синягин выглянул в окно - в углу дворика стоял мотоцикл с коляской, выкрашенный в защитный цвет.
- Советский?
- Ну не немецкий же!
- Как охраняется электростанция?
- Ее охраняют вохровцы.
- Это что еще за птицы?
- ВОХР - военизированная охрана. Деды с берданками, но в фуражках и при петлицах. Однако не военные, а городского подчинения. Караул - три человека. Один спит, другой бдит, а третий водку пьет. С ними проблем не будет. Я придумал, как их с вахты снять. У тебя форма энкавэдэшная. Подъедем в караулку, и ты им скажешь, что ввиду напряженного положения охрану электростанции будут нести войска НКВД и что они свободны.
- И что - уйдут?
- С радостью! Заберешь у них постовую ведомость под расписку - для проформы. И действуй как знаешь.
- А если не уйдут?
- Уйдут. Здесь с НКВД не спорят и не торгуются. Станция тепловая, работает на местном торфе. Три генератора немецкой постройки. Один в ремонте, другой в резерве. Так что работает только один.
- А тот, что в резерве? Его же можно пустить?
- Тот, что в резерве, сгорел еще при поляках. Он только числится резервным… Сигнал о начале действий может прийти в любой момент. Если меня часом не будет дома, примешь ты. Приедет с телеграфа нарочный - наш человек - привезет телеграмму на имя бывшего хозяина дома.
- На чем приедет?
- На ровере, на велосипеде…Текст такой: "Почему не пишешь? Вызываю на переговорный пункт сегодня в такое-то время. Соня". С этого часа и начинаем работать. Я буду стараться быть с вами, но на всякий случай… У меня делов тоже будь здоров! И на одно из них прямо сейчас поедем.
- Что за дело?
- Каплички придорожные бить.
- На охоту, что ли? - не понял Синягин.
- Та еще охота… - усмехнулся Алекс. - Каплички - это католические часовенки, на перекрестках стоят, на околицах. Мы уже запустили слух, что пьяные "совдепы" крушат кресты и каплицы. Польское население остро реагируют. Оно и так от Советов не в восторге. Плеснем маслица в огонь. Пусть горит у них под ногами наша земля!
Глава шестая
Редакционный роман. Минск. 21 июня 1941 г.
На редакционном совещании Сергей Лобов сидел сзади Ирины и мог незаметно любоваться ее воистину лебединой шеей, мочками ушей, в которых посверкивали крохотные аметисты, а главное - великолепным темно-каштановыми волосами, свитыми в баранчики. Один из завитков на ее шее нависал над кружевным воротничком и походил на по-испански перевернутый знак вопроса… Этот кружевной воротничок делал Ирину похожей на гимназистку. Гимназисток Сергей видел только на фото из маминого альбома, а что касается испанской грамматики, то это была дань его юношескому тогда порыву - ехать добровольцем в Испанию и сражаться там против фашистов. В Испанию его не пустили - годков не хватило, а вот в Финляндию угодил, сам того не желая…
"Если бы она была моей женой, - подумал вдруг Сергей, - я бы сам расчесывал ей эти волосы - каждое утро, волосок к волоску…"
Но Ирина была женой капитана Суровцева, начальника физподготовки 333-го стрелкового полка, боксера и гимнаста, и может быть, поэтому, а скорее всего потому, что молодая и привлекательная женщина в мужском коллективе держалась весьма осмотрительно и строго, никто из редакционных удальцов, даже известный сердцеед спецкор Акимушкин, не пытался всерьез флиртовать с машинисткой. И только ему, фотокорреспонденту, младшему политруку Лобову, удалось проложить свою тропку к сердцу этой недотроги. Все началось с того, что к первомайским праздникам парторг поручил Сергею сделать для доски почета портрет ударницы труда Ирины Суровцевой. Сергей снимал Ирину с душевным трепетом, изведя на съемку ударницы почти две кассеты. Зато портрет получился - от души. Все сошлись на том, что Ирина на снимке вылитая киноактриса Марина Ладынина. Но самое главное, что портрет понравился и самой фотомодели. Автор был поощрен очаровательной улыбкой с ямочками на щеках и приглашением на дружеский чай в обеденный перерыв - с пастилой и вафлями.
Ирина была приметной личностью в редакции. Она обладала хорошим литературным вкусом и нередко, перепечатывая статьи лихих военкоров, почти автоматически правила их. Она корректировала стиль даже у метров "Красноармейской правды". Сергей же и вовсе краснел, когда она предлагала ему переделать ту или иную корявую фразу. Он радостно и поспешно с ней соглашался. Текстовки к фотографиям давались ему с трудом, и конечно же, после того как редакторское стило Ирины проходилось по его сухим, не всегда согласованным строкам, текстовки преображались. И все это делалось как бы играючи - под пулеметный треск допотопного "ундервуда" - с шутками-прибаутками.
Ирина закончила иняз ленинградского пединститута, целый год преподавала немецкий в школе, пока муж военный не увез ее в Минск. Так что в редакции она выполняла еще и обязанности переводчицы и литературного консультанта. Когда же старший лейтенант Суровцев попытался увезти жену к новому месту службы - в Брест, главный редактор упросил его оставить Ирину в редакции еще на полгода.
За одним из таких чаепитий - с душицей и мятой - выяснилось, что они с Ириной почти земляки. Девушка родилась и выросла в Архангельске, в семье поморов, а у Сергея, москвича по рождению, в Архангельске жила бабушка, и он частенько гостил у нее в Соломбале. С того самого дня и завязалось их приятельство, увы, не обещавшее ничего большего, чем обычную дружбу сослуживцев, коллег по газете Особого Западного военного округа. Но вот в прошлое воскресенье Ирина согласилась посниматься на природе, и они выбрались в Уручье, лесное предместье Минска, где размещался большой военный городок и где, собственно, жила Ирина с мужем. Почти целый день они бродили - вдвоем! - по уютному сосновому лесу, сторонясь чужих глаз. По сути дела это было тайное свидание под предлогом съемки. А Сергей и в самом деле снимал ее на каждом шагу: меж бронзовых сосновых колоннад, на полянке среди кустов дикого жасмина, у огромного камня, приволоченного сюда древним ледником. И что бы Ирина ни делала - приседала ли к цветам, вскакивала на камень, обнимала ли сосенки - все было на удивление красиво и грациозно. Он подавал ей руку перед прыжком через ручей, и женщина в бело-голубом легком платьице стрекозой перепархивала с бережка на бережок. А один раз даже удалось - вполне уместно - приобнять ее за тонкий стан, туго перехваченный ситцем. Подол платья был срезан косо, так что открывал колени спереди, а сзади закрывал ноги ниже колен. В этом тоже была своя тонкая волнующая игра…
Больше всего в той прогулке Сергею понравилось даже не то, как Ирина изящно и легко позировала ему, а то, как она с интересом расспрашивала о его жизни. И он рассказывал ей все-все как на духу: про свое детство, прошедшее в трех городах - в Сталинграде, Москве и Архангельске. Про то, как выбрал себе совсем не воинственную профессию охотника за редкими таежными растениями, начитавшись про Дерсу Узала. И потому поступил в сельхозинститут. Готов был поступать в аспирантуру по кафедре лекарственных растений и даже снаряжал студенческую экспедицию в забайкальскую тайгу искать жень-шень и другие драгоценные травы. Но тут пришла повестка в армию. В военкомате порадовались его правам на вождение трактора (Сергей получил их на третьем курсе на кафедре механизации сельского хозяйства) и тут же определили его в танкисты. После "учебки" сержант Лобов был направлен в танковый полк, а полк зимой 1939 года загремел на Карельский перешеек - воевать с финнами.
- А где ты научился фотографировать? - спросила Ирина, рассматривая его "лейку".
- Еще в Доме пионеров. У нас фотокружок вел старый мастер, который еще Русско-японскую войну снимал - Ксаверий Леонидович. Собственно, он не столько азам научил, сколько увлек фотографией, как искусством. Он говорил: первый фотоснимок на Земле сделал Иисус Христос. Потому что, когда его вели на казнь, некая сердобольная женщина по имени Вероника подала ему платок - утереть пот со лба. И когда он приложил платок к лицу, на ткани остался его лик. Этот платок и есть первая фотография, то есть светописная картина. И до сих пор он почитается как Спас Нерукотворный… Ну, за такие истории нашего деда Ксаву, как мы его звали, отлучили однажды от Дома пионеров. Но я ходил к нему домой показывать свои снимки, и он очень мудро их разбирал и оценивал. Лучшего учителя у меня никогда не было.
- А как же ты в редакцию из танкистов попал? - Ирина прицелилась в Сергея "лейкой", смешно сощурив левый глаз.
- О, это целая история!
Сергей не стал рассказывать, как в самые лютые январские морозы загремел он в особый отдел дивизии. Возможно, именно этот казус, когда полковой особист выведал, что механик-водитель Т-26 сержант Лобов прячет под сиденьем фотоаппарат, и спас Сергея если не от смерти от лютого холода, то уж от серьезного обморожения - точно. Особист выдернул его прямо с исходной позиции, где танкисты должны были скоротать морозную ночь. Допрашивал он его в старой двухэтажной даче, выстроенной кем-то из петербуржцев еще в дореволюционные времена. На даче, как в сказке про теремок, размещался штаб дивизии, политорганы и особый отдел - в тесноте, да не в обиде, а главное - в тепле: все три печки в деревянном доме, включая и кухонную плиту, были жарко натоплены. И как ни робел Сергей строгого допроса, все же от души наслаждался блаженным теплом.
- Кому и с какой целью вы передавали свои снимки? Что фотографировали? Каких должностных лиц - конкретно?
Сергей честно отвечал на все эти подковыристые вопросы. Допрос был прерван телефонным звонком. Чекист отложил протокол и велел конвоиру отвести "врага народа" в кутузку. Кутузка размещалась здесь же, в доме, в каморке под лестницей, где раньше держали веники, швабры, ведра. Вот в ней-то, усевшись на пол (прилечь, хотя бы по диагонали, не позволяла длина клетухи), Лобов и скоротал ночь, ту самую, которая стоила жизни не одному десятку замерзших насмерть однополчан. А утром, не дав ни умыться, ни глотка воды, его снова отвели в комнатку особиста. На сей раз кроме чекиста там присутствовал высокий командир-пехотинец со "шпалами" подполковника. Сергей не на шутку струхнул: вон какие птицы заинтересовались его делом! Подполковник внимательно перебирал стопку фотографий, изъятых из лобовского вещмешка.
- Неплохо! Очень даже неплохо снято, - комментировал он снимки. Потом вдруг спросил: - А пойдешь ко мне в газету работать?
Сергей посчитал вопрос тонкой издевкой и неопределенно пожал плечами.
- Хлеб у меня отбиваете, Андрей Никитич? - усмехнулся особист.
- Да отдай ты мне его! У меня дыра в штатном расписании, снимать некому. А тут готовый фоторепортер. За мной бутылка! Хоть сейчас выставлю. А?! - потянулся к портфелю подполковник. Только тут Сергей заметил на рукаве газетчика золотистую звезду политсостава. Старший батальонный комиссар.
- Ладно, Андрей Никитич, только из уважения к вам и по старой дружбе, - разорвал листок недописанного протокола особист. - И под вашу ответственность!
Так Сергей познакомился с главным редактором газеты "Красноармейская правда", старшим батальонным комиссаром Макеевым, который приехал в их дивизию описывать финскую войну. Первым делом новый начальник Лобова спросил, завтракал ли он, и, получив отрицательный ответ, направил его в столовую:
- Порубай пока, а я тут твой перевод оформлю.
Через час Макеев вернулся с нужными бумагами.
- Все в порядке. Забирай свою фотокамеру и поедешь со мной.
Три дня они ездили на попутных машинах - иногда на легковых, чаще на грузовиках - по лесным дорогам, посещая то артиллеристов, то танкистов, то летчиков. Сергей старательно снимал. Фотопленки ему подкинули летчики-разведчики. А потом, когда командировка у главного редактора закончилась, уехали из Ленинграда в Минск. Снимки получились как на подбор. Сергей был очень рад, что не подвел своего спасителя. И вскоре был направлен на краткосрочные курсы политруков, чтобы получить новое звание. С сержантскими "треугольничками" работать в войсках было несподручно. Слишком много командиров могли вмешаться в работу фотокорреспондента.
- …Итак, подведем итог! - Голос главного редактора вернул Сергея в редакционный зал. - Всем отделам, а не только отделу пропаганды, перестроить свою работу в духе "Заявления ТАСС". Решительно разоблачать паникерские слухи и провокационные толки! Разоблачать подобные настроения не только на страницах газеты, но и в разговорах, в личном общении с бойцами и командирами, с гражданскими людьми. Именно они в первую очередь подвержены всевозможным инсинуациям. Это касается всех, в том числе и наших мастеров фоторепортажа!
Макеев выразительно посмотрел на Сергея, который по-прежнему не сводил глаз с Ирининых волос.
После "летучки" главный редактор кивнул Сергею: зайди ко мне!
У Лобова заныло сердце: "неужели Пружаны? Неужели тот тип дозвонился до главного?"
В минувший вторник Лобов ездил в командировку в небольшой городок, где стояла танковая дивизия. Отсняв вполне удачный репортаж об учебе механиков-водителей, Сергей выкроил время побывать в старинном парке с небольшим дворцом - Палациком. Вечернее солнце красиво его подсвечивало, и Сергей нашел хороший ракурс. Для этого пришлось встать на колено. И когда он щелкнул затвором, сзади раздался властный голос:
- Товарищ младший политрук!
Сергей обернулся: в пяти шагах от него стоял коренастый чернявый полковой комиссар.
- Ко мне!
Сергей поднялся с колена, поправил пилотку, рубанул шаг и четко представился:
- Фотокорреспондент "Красноармейской правды" младший политрук Лобов!
Упоминание главной окружной газеты несколько сбило спесь с полкового комиссара, но острые глаза его сердито сверлили Сергея.
- Хоть вы и фото-коррэспон-дент, но обязаны блюсти честь советского человека, а тем более политработника! Что это за низкопоклонство перед шляхетско-панской культурой?! Стоять на коленях перед магнатским дворцом?!
- Товарищ полковой комиссар, я снимал с низкого ракурса.
- Вы бы еще раком встали! Ракурс… Вам что в редакции выдали казенную пленку, чтобы вы эту буржуазную похабень снимали?! Казенный материал на что переводите?
Сергей благоразумно молчал. Этот странный начальник просто накачивал себя гневом, и ожидать от него можно было всего, чего угодно. Не хватало еще на гауптвахту угодить!
- Передайте вашему главному редактору, что вам сделал замечание секретарь дивизионной парткомиссии полковой комиссар Елфимов.
- Есть передать! - Сергей вскинул ладонь к пилотке. - Разрешите идти?
- Идите!
На том все и кончилось. Но если секретарь парткомиссии и в самом деле дозвонился до Макеева, чтобы удостовериться в выполнении своего приказания? Ведь мог, гад, так все преподнести, что и не поздоровится!