Солнце ушло за Варшаву, Берлин и еще дальше, тень левого берега перекрыла русло до половины, а дальше шла светлая полоса - короткая летняя ночь никак не хотела чернеть, тем более что вода, как хорошее зеркало, все еще отражала последний почти истаявший сумеречный свет. Его вполне хватало, чтобы открыть огонь по пловцу-нарушителю как с немецкого берега, так и с советского.
Русло в этом месте было не самым широким - не более сорока метров, а может, и поменьше. Но течение быстрое, с воронками, вирами, со спутанными струями. Пониже вода громко журчала, обтекая застрявшую корягу.
Лунь снял сапоги и прихватил их поясом так, чтобы они смотрели подошвами вверх, держа воздух. Лишняя плавучесть не помешает. Плавал он хорошо, но незнакомая река могла таить немало сюрпризов.
Снял фуражку и зашвырнул ее на середину реки: головной убор поплыл, как ладья, кружась и кренясь. Ни с того, ни с этого берега никого не заинтересовал плывущий предмет.
Посмотрел на светящийся циферблат - почти полночь; часы, подарок Вейги, завернул в носовой платок и спрятал в жестянке из-под наживки. Авось не промокнут!
"Вперед!" - скомандовал он сам себе и бесшумно вошел в воду. Быстро присел, и, не чуя от волнения холода, поплыл брассом. Греб сильными рывками, не щадя мышц. Порой надолго уходил в воду с головой, чтобы как можно меньше быть на виду. Несмотря на мощную работу рук и ног его все же сносило по течению, но не дальше взятого упреждения. Самое главное - никаких выстрелов ни с той, ни с другой стороны не раздалось. Ночная тишина нарушалась лишь звуками бегущей воды да легким плеском плывущего человека. Переплыл! Выбрался на топкую отмель почти на четвереньках, ожидая немедленного оклика: "Стой, кто идет?" Однако никто его не окликал, и он даже успел отжать одежду. Пошел напролом сквозь речные заросли, шумя листвой, хрустя сломанными под ногами ветками. "Где же вы, бойцы в зеленых фуражках? Неужели тоже сняли с обхода наряды?" Никто его не останавливал, никто не задерживал. "Вот дела! Хоть самому иди на погранзаставу, знать бы еще, где она расположена". Лунь даже слегка покричал:
- Эгей! Эге-гей!
- Чего шумишь? - окликнули его из кустов.
"Ну, наконец-то!" - обрадовался Лунь.
Двое пограничников - в темноте они различались только по росту - повыше и пониже - приближались к нему с разных сторон, оба в плащ-накидках, с выставленными винтовками.
- Не стреляйт! У меня ест важный информатьон для советски командований!
- Никто и не собирается тут стрелять. Давай вперед!
Лунь охотно двинулся вперед. Наряд шел сзади, не спуская с нарушителя глаз. "Повезло ребятам, настоящего нарушителя поймали. Наградят чем-нибудь… Может, даже в отпуск отправят".
Старший наряда подсоединил телефонную трубку к розетке, вмонтированной в пень, и вызвал тревожную группу. Группа ехала минут десять. За это время Лунь изрядно продрог в мокрой одежде - зуб на зуб не попадал. Приехал крытый брезентом "ЗИС-5". На нем куда-то повезли в сопровождении шести красноармейцев с овчаркой. Куда везли, Лунь не видел, но сидел в темноте кузова и глупо улыбался: приятно было слушать родную речь, приятно было вдыхать запах махорки, и эта строгая собака ему тоже была приятна. Чужой среди своих, но все-таки - своих!
Как ни таили пограничники дорогу, но характерных зданий Крепости не утаишь, и Лунь, едва только ему велели вылезать, сразу понял, что привезли его в цитадель, где, по всей вероятности, и располагалась погранзастава. Во всяком случае, какой-то пограничный штаб. Его допрашивал старший лейтенант с большими залысинами на широком лбу. Так же широко были посажены и его недоверчивые, почти неподвижные глаза.
- Кто вы и с какой целью перешли границу?
- Я ест фельдфебель 223-го зенитный полк Уго Швальбе. Перешел Буг, чтобы сказать советский командований, что 20 июнь германский войска начнут война.
- Откуда вам это известно?
- От мой родственник. Это гауптман люфтваффе Герхард фон Опитц. Командер функ-батальон, радиосвязь. Он служит рядом с полевой ставка фюрер.
- И что он вам сообщил?
- Что у фюрера ест решений начать война на востоке. Через два день.
- Откуда ему это известно?
- Он имеет связи с важным люди, - простучал зубами Лунь. Его трясло и от холода, и от всех переживаний. Но тем не менее он чувствовал себя счастливым: сделал то, что обязан был сделать. Он сделал то, к чему его готовили столько лет, и столько лет он шел к этому пику своей тайной работы.
Старший лейтенант записал показания перебежчика в протокол и только потом распорядился, чтобы немца накормили и переодели в сухое. Его отвели в маленькую камеру-изолятор, выдали ватную фуфайку и солдатские шаровары. А чуть позже принесли алюминиевую миску с пшенной кашей и куском жареной трески. И Лунь снова тихо обрадовался и этой знакомой с детства каше - дед называл ее "блондинкой" - и русской солдатской одежде, и тому, что он сейчас на правом берегу Буга… Он прикорнул на откидной полке, но часа через два его разбудили и снова отвели на допрос.
На сей раз его расспрашивал через переводчика черноволосый с проседью майор-пограничник. Он не отрывал глаз от протокола допроса, вчитываясь в каждую строчку, поглаживая порой щеточку ежовских усиков. На пальцах левой руки у него было выколото по букве: "МИША".
- Скажите, что вас заставило пойти на такой поступок? - спросил майор, и лейтенант-переводчик повторил вопрос на очень плохом немецком.
- Я коммунист, - сказал Лунь, и это было чистой правдой. Неважно, что он был не немецким коммунистом, а членом ВКП(б). - Я не голосовал за Гитлера. Я не хочу, чтобы в России ему было так же легко и просто, как в Польше или во Франции.
- У вас остались в Германии жена, дети, семья?
- Да. Осталась жена. Но она не немка.
- Это не имеет значения. Ведь ее репрессируют сразу же, как только узнают, что ее муж - перебежчик. Вы подумали о ее судьбе?
- Я думал о ее судьбе. Я очень люблю свою жену. Но гестапо ничего не успеет узнать и сделать. Война начнется 20 июня, и им уже будет не до обер-фельдфебеля Швальбе, пропавшего где-то без вести. Тем более что мой отпуск окончится только через неделю.
- Вы уверены в этой дате? - Майор расстегнул воротничок и потянулся к графину с водой. В кабинете было душно несмотря на распахнутое окно.
- Я уверен в этой дате, поскольку верю моему родственнику, капитану фон Опитцу. По характеру своей службы он имеет доступ к высокопоставленным лицам.
- Здесь записано, что он командир радиотехнического батальона по обслуживанию аэродрома полевой ставки фюрера. Это так?
- Да. Это так.
- В таком случае это серьезный источник информации. Вы можете назвать его адрес?
- Могу. Он живет в Кёнигсберге. Но служит в районе Растенбурга. Я встретил его на вокзале в Варшаве, и он мне сказал, что Гитлер нападет на СССР 20 июня.
- Вы отдаете себе отчет, что будет, если советское командование поверит вам и приведет войска в полную боевую готовность именно к 20 июня? Это уже повод для начала войны!
- Я понимаю только одно: советское командование должно быть готово к началу военных действий со стороны Германии именно 20 июня.
- Кто вы по должности?
- Старший повар-инструктор зенитной батареи.
- Н-да… А рассуждаете, как хороший оперативник! И я, и мы все должны вам поверить? А чем вы докажите, что это не провокация, господин старший повар-инструктор? - Майор поднял глаза, и они сверкнули, как дульные срезы двух пистолетов, нацеленных в упор.
- Я смогу это доказать только 20 июня.
- Хорошо. Если война начнется в указанный вами срок, я дам вам винтовку. Если же нет, расстреляю вас лично - вот этой рукой как провокатора и агента абвера!
- Я бы предпочел быть расстрелянным, но чтобы война не началась.
Майор впервые усмехнулся за весь допрос:
- Хороший ответ. Я запомню…
Он сорвал листок календаря. На новом листке чернела цифра "19".
Перебежчика увели в изолятор и целый день его не трогали.
Камера-одиночка - лучшее место для раздумий о жизни. Лунь перебирал варианты своих будущих действий, причем делал это машинально, повинуясь профессиональной привычке разрабатывать легенды и выстраивать линию поведения.
Итак, вариант первый: завтра начнется война и ему дадут оружие, и он станет выполнять свой мужской воинский долг под чужим именем, будет уничтожать врага. Возможно, и погибнет под фамилией фельдфебеля-перебежчика Карла Швальбе. Это все же лучше, чем получить пулю в затылок в энкавэдэшном подвальчике. Но скорее всего его отправят в тыл. Насчет винтовки майор сказанул явно для красного словца. Надо знать нравы и обычаи этого ведомства. В лучшем случае его используют как переводчика в лагере военнопленных или диктором в радиоагитмашинах. Но ведь и это тоже борьба.
Вариант второй: война - это всегда неразбериха, в кутерьме первых дней всегда есть шанс скрыться от своих преследователей. Он вернется на ту сторону, к Вейге. Они уедут в Мемель и заживут прежней жизнью. Но тогда придется выполнять свои - пусть поварские - но все равно военные обязанности. Ему придется остаться в рядах вермахта, что равносильно измене.
Вариант третий: война завтра не начнется и его расстреляют. Но об этом лучше не думать… А думать-то все равно надо. Вправе ли майор выполнить свою угрозу? У них в НКВД с такими вещами не церемонятся. Подумаешь, повар-перебежчик, да еще вроде как провокатор! Шлепнут как милого… Но информация о начале войны все равно ушла куда надо. Может, хоть насторожатся немного?.. Зря, что ли, Буг переплывал? С Бугом-то повезло… И вообще, ему много везло за последние годы. Однажды это должно кончиться. Может, как раз вот теперь и кончилось?
Всю пятницу 20 июня Лунь напряженно прислушивался из своей полуподвальной темницы: не бабахнет ли где пушка, не жахнет ли где выстрел, не затораторят ли пулеметы? Но все было тихо. Лишь привычные звуки мирного времени врывались в его зарешеченную форточку: визжал неподалеку стартер капризного мотора и водитель костерил его последними словами, с мерным боем сапог маршировали на обед рота за ротой, исходили трелями соловьи, орали мальчишки, гоняя мяч, голосил откуда-то издалека петух… Но перед глазами стояли готовые к бою бронепоезда, уползающие в рощицу тяжелые гусеничные "Карлы" со своими короткими, но широко раззявленными мортирами, и эти танки, съезжающие с платформ на рампы… Война уже стояла вдоль всего Буга, как мощный паводок, напирающий на хилую плотину… Возможно, Опитц ошибся в дате. Но ведь и так ясно, что день-другой-третий и полыхнет, заревет, запылает…
К исходу пятницы война не началась. Не началась она и ночью, которую Лунь провел без сна. И субботнее утро началось, как и вчерашнее, и позавчерашнее - светло и тихо.
Сразу же после завтрака - миски перловой каши с подсолнечным маслом и краюхи пшеничного хлеба с чаем - перебежчика вызвали на допрос. Майор с ежовскими усиками встретил его тяжелым взглядом:
- Ну и где же ваша война, партайгеноссе Швальбе? Господин провокатор… Или как вас теперь прикажите величать? И что с вами прикажите делать?
- Расстрелять, как и обещали, - ответил Лунь на чистом русском языке. - А завтра или послезавтра - пожалеть о содеянном.
Но майор в запале ярости даже не заметил, что перебежчик заговорил без акцента.
- Ты меня завтраками не корми! Я и сам могу тебе спеть: "Если завтра война, если завтра в поход!.." Так что молчи в тряпочку. И готовься к царству небесному!
Майор снял трубку:
- Семенов? Работа есть - готовь команду! С боевыми патронами. Да! Куда, куда… Как всегда - на второй полигон.
Лунь прекрасно понял зловещий смысл этих слов. Теперь у него оставался последний козырь.
- Товарищ майор. У меня есть для вас крайне важное сообщение. Попрошу, чтобы переводчик оставил нас одних.
Майор, молча, кивнул лейтенанту, и тот исчез. Лунь глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду, и, чеканя каждое слово, заявил:
- Я не фельдфебель Карл Швальбе. Я майор советской военной разведки Юрий Северьянов - из кенигсбергской резидентуры. Прошу сообщить в любой орган военной разведки, что я нахожусь у вас. Моя агентурная кличка - "Лунь".
Надо было видеть, как округлились и без того круглые глаза пограничника.
- Почему вы сразу об этом не сказали?
- Обязан был соблюдать легенду до последней возможности. Вы у меня ее отняли.
Майор поиграл бровями, осмысливая все услышанное. Потом еще раз снял трубку:
- Семенов, второй полигон на сегодня отставить. Ты меня понял? Отбой.
Вдавил трубку в гнездо аппарата и, глядя в стол, сказал:
- Хорошо. Я доложу руководству.
Конвоир увел Луня в камеру. "Расстрел временно отменяется!" - поздравил себя Лунь. Он представил себе всю цепочку, по которой должна пройти его информация. Сначала майор доложит начальнику своего погранотряда, тот сообщит в штаб погранокруга. Оттуда доклад пойдет в Москву, на Лубянку. Никто не разбежится, чтобы сразу сообщить о нем в ближайший орган военной разведки. Между Разведупром РККА и внешней разведкой НКВД существовало давнее соперничество. И пока руководство НКВД не оценит все свои выгоды в отношении передачи задержанного агента Разведупра, пройдет, возможно, несколько суток, учитывая надвигающиеся выходные дни, в которые никому не хочется иметь лишних забот. Так что раньше понедельника, то есть 23 июня, его судьба вряд ли решится. Что будет потом, когда он окажется в родной системе, просчитывалось весьма туманно. Но легенда была уже давно проработана в деталях: сопровождавший его резидент Петер видел, что его сняли с поезда немецкие пограничники, скажем, за неправильно оформленные документы. Затем к нему проявила интерес тайная полиция, и Лунь вынужден был перелегализоваться с запасным паспортом. Он "залег на дно" в Мемеле. А дальше пусть все будет так, как было на самом деле: работа фотографом на кладбище, Вейга, женитьба, призыв в вермахт, школа поваров, береговая батарея… Главное, что он ускользнул от гестапо, никого выдавал и не предавал; его личная агентурная сеть не пострадала и законсервирована. Все обвинения могли быть только из прошлого, из подковерных интриг, которые погубили Орлана и не только его одного… Тогда никакие подтверждения кенигсбергской легенды не помогут.
На ужин принесли миску макарон по-флотски, белый хлеб с кубиком масла и чай с сахаром. Вот они, первые плоды его нового положения! Осознав, что он отыграл у судьбы еще несколько дней жизни, Лунь безмятежно уснул, тем паче, что теперь ему принесли подушку и одеяло - как вроде бы своему…
И снилась ему родная станица на Хопре, зеленая заводь Кардаила с заброшенными удочками, низкое небо в грозовых облаках и прыгающими одним за другим поплавками… Перед дождем всегда хороший клев. А вот и небо громыхнуло-полыхнуло, и ливень по воде секанул, и пошло грохотать, да так, что затряслась земля и заплескалась вода…
Лунь приоткрыл глаза: земля, то есть каменный пол, и в самом деле тряслась. И грохотало не на шутку. Он вскочил, метнулся к зарешеченной фрамуге и сразу же понял: никакой это не гром, а орудийная пальба, и все вокруг дрожит от разрывов крупнокалиберных снарядов…
Война!
Вот оно!
Началось!
На минуту он испытал чувство огромного душевного облегчения: его информация подтверждалась на все сто! Он не зря рисковал башкой, переплывая Буг, не зря столько лет торчал в Кёнигсберге.
Вглядывался в узкий проем фрамуги, но ничего, кроме ярких вспышек в предрассветных сумерках, не увидел. Потом почувствовал резкий запах гари - тянуло из-под двери: здание горело. Он застучал в дверь кулаками, потом сапогами, но никто его не слышал, никто не приходил, никому не было дела до странного арестанта. "Забыли они про него, что ли? Не хватало еще задохнуться в этой каморке".
Лунь стал орать изо всех сил, однако массивная дубовая дверь глушила и крики, и удары. Но он все бил и орал, бил и орал… Нет, про него явно забыли! А дышать становилось все труднее и труднее. Подергал решетку - куда там! Даже не дрогнула, ржавая зараза! Да и фрамуга слишком узка - голова не пролезет. И он снова набросился на дверь, молотя ее то каблуками, то кулаками. В глазах темнело… К горлу подступал комок обиды - как глупо: задохнуться в первые же минуты войны. В изнеможении он присел на койку, оторвал клок простыни, помочился на нее, а потом свернул ткань в три раза и приложил ко рту и носу, как маску. Именно так они спасались от газов под Сморгонью, когда под рукой не оказывалось противогаза.
И тут произошло чудо - дверь распахнулась! На пороге стоял молоденький пограничник и, держа винтовку под мышкой, свирепо тер глаза - едкий дым ел их нещадно.
Лунь в одну секунду метнулся к нему и выдернул винтовку. Боец и ахнуть не успел, как оказался безоружным.
- Давай за мной! - крикнул ему Лунь, передергивая на ходу затвор. С оружием в руках он окончательно воспрянул духом.
- Эй, дядя, отдай винтовку! - канючил малый. - Я ж за нее головой отвечаю…
- Отдам, племяш, когда патроны кончатся! - обещал ему Лунь. - Где начальство-то твое?
- Никого нет, все куда-то побегли… Отдай винтовку-то, слышь?
- Дуй за мной и не робей! - Лунь выскочил в проезд между зданием погранзаставы и длинным корпусом трехэтажной казармы. Слева были Тереспольские ворота с полыхающей огнем башней, справа… Лунь глянул направо и понял, что бежать надо именно туда, потому что в ту сторону мчались полуодетые красноармейцы кто с винтовками, а кто с сапогами в руках. Из нижних и даже верхних окон горевшей казармы выпрыгивали бойцы и, матерясь, бежали за остальными, которые-то наверняка знали - куда надо бежать и что делать. Но, увы, никто этого в кромешном аду разрывов и взрывов, конечно же, не знал. Бежали по наитию, подальше от вздымающейся земли и летящих осколков, бежали туда, где может быть тихо и где знают что делать.
- Дяденька, отдай винтовку-то! - ныл сзади парень с зелеными петлицами, которого не пугала эта огненная кутерьма, а страшила мысль о суде за утраченное оружие.
Лунь рассердился:
- Хрен тебе, а не винтовку, вахлак! Оружие надо в руках держать, а не под мышкой. Ты бы еще между ног ее засунул!
- Так мне сказали, что ты наш…
- Да, наш я, наш! Постреляю немцев и тебе отдам.
Взвыли мины, и Лунь ничком бросился на землю. Парень вдруг по-детски вскрикнул и упал рядом. Из затылка его торчал осколок, намертво прибив фуражку к голове - алая кровь заливала зеленую тулью.
Лунь перевернул убитого на спину и снял с него ремень с подсумками. Ни патроны, ни винтовка тому уже были не нужны… На минуту он испытал чувство вины перед этим пацаном. Все-таки именно он открыл ему дверь, спас от дыма, а вместо благодарности… Эх!.. Переживать было некогда. Обстрел усиливался. Удары горячего воздуха от ближних разрывов били в уши, били по глазам, по всему телу. Через каждую секунду цвенькали пули. И непонятно было, куда стрелять, в кого целиться - смерть неслась отовсюду. Лунь скатился в воронку и, прикрыв голову руками, стал ждать либо смертного часа, либо конца огненного урагана… Последний раз под обстрелом он был двадцать шесть лет назад - на позициях под Сморгонью. Теперь надо было привыкать заново.