Царское село Вяземы не случайно названо "порогом Москвы". Уже через несколько часов кавалькада путников въехала на Поклонную гору и смогла любоваться золотыми куполами церквей великого города, сверкающими как алмазы в царской короне.
Дьяк Власьев, поспешно выйдя из своей колымаги, осенил себя широким крестным знамением, повернувшись лицом к возвышающейся над Кремлем златоглавой колокольне Ивана Великого, затем отвесил поясной поклон, коснувшись правой рукой земли, и прошептал:
- Здравствуй, матушка-Москва!
Стоявший поодаль Маржере заметил слезы на щеках дьяка и вздохнул, невольно вспомнив свой родной Париж, где не был уже более пяти лет. Окинув еще раз панораму города, он негромко сказал стоящему рядом Гилберту:
- Москва, пожалуй, не уступит самым большим столицам мира.
Кортеж, возглавляемый Пожарским, начал спускаться с Поклонной горы. Миновали Дорогомиловскую ямскую слободу, переправившись через узкую в этом месте Москву-реку, мимо стен Саввинского монастыря поднялись к земляному валу, огороженному частоколом мощных бревен.
- Скородом! - не без торжественности указал на стены толмач. - Это значит - быстро выстроенная! Хотя еще называют Скородум. То есть быстро задуманная.
- Почему такое странное название? - не удержался от вопроса любознательный капитан.
- Эта крепостная стена вокруг Москвы была сооружена меньше чем за год, для защиты посадов от татарской конницы.
- Давно?
- В лето тысяча пятьсот девяносто первое. В тот год, когда преставился угличский царевич. Татары в очередной раз грозились напасть на Москву, вот Борис Федорович, тогдашний правитель при государе Федоре Иоанновиче, приказал построить.
- Конницу такая стена удержит, - прикидывая высоту вала частокола, заключил капитан. - Но от огненного боя сгорит.
- Это ведь только первая стена, - усмехнулся толмач. - Но она защищает город со всех сторон. Далее идет стена Белого города.
- Белый город?
- Да, назван Белым потому, что стена сложена из белого известняка. Строил тот самый Федор Конь, которого мы видели в Смоленске. И это еще не все. К Кремлю примыкает Китай-город, и, наконец, сам Кремль, где царская резиденция и казна, огорожен тремя стенами. Он практически неприступен, потому что вдобавок с двух сторон его защищают реки Москва и Неглинная, а с третьей - глубокий ров. Впрочем, скоро увидите.
У Никитских двухарочных ворот с двумя высокими островерхими башнями движение замедлилось, поскольку проехать могли не более двух всадников одновременно. Под сводом ворот Маржере поднял голову и увидел массивные решетки, готовые опуститься в любую минуту.
За воротами проезд несколько расширился. Иноземцы жадно смотрели по сторонам, замечая за высокими деревянными заборами вычурные бочонки теремов богатых хозяев. Улица была вымощена брусом, поверх которого продольно постланы доски. Навстречу все чаще стали попадаться всадники, повозки, даже сани, и возничему колымаги Власьева пришлось пустить в дело тулумбас, медным звоном заставлявший встречных уступать дорогу.
У высоких стен Белого города еще одна воротная башня с такими же массивными решетками. Стражники с алебардами, предупрежденные передовым отрядом, молча пропускали гостей. Богатые терема попадались все чаще.
- Здесь раньше, при Иване Грозном, стояли опричники, - показал толмач на высокие трехъярусные брусяные дома за мощным забором.
Внезапно улица окончилась, и за поворотом путники увидели широкий луг, а за ним высокую, с зубцами, красную стену с высокими башнями. За стеной едва виднелись зеленые крыши дворцов и купола церквей.
- Кремль! - догадался Маржере.
У реки Неглинной, протекавшей вдоль стен, свернули влево, к крытому арочному мосту с высокими двухъярусными армадами. Здесь шла оживленная торговля пряниками, сладостями, белой рыбой; на берегу реки женщины полоскали белье. Чуть дальше, в курядном ряду, торговали живой домашней птицей. Всполошенное кудахтанье и кряканье перебивалось пронзительными криками торговцев. За прилавками курядного ряда шел широкий, но, видимо, мелкий пруд, через который можно было перебраться по длинному, в шестьдесят сажен, свайному мосту. За ним виднелось необыкновенно высокое круглое здание, напоминавшее пузатую бутыль. Из-под суженной крыши шел дым.
- Что это? На церковь вроде не похоже? - удивился Бер.
- Пушечный двор! - лаконично бросил толмач.
Миновав Воскресенский крытый мост, где также раздавались бойкие крики торговцев пряниками, кавалькада приблизилась к массивным каменным воротам, соединявшим стены Кремля и Китай-города. Наконец колымага дьяка, а за ней все всадники въехали на Красную площадь. У иностранцев зарябило в глазах от изобилия ярких красок. Прямо перед ними, на противоположной стороне площади, парил в голубом небе девятиглавый Покровский собор, от сказочной красоты которого захватывало дух. У кремлевской стены, отгороженной от площади глубоким рвом, расположились восемь миниатюрных деревянных церквушек. Возле них толпились священники, монахи, богомольцы, юродивые. Справа, у высокого крыльца Земского приказа, в ожидании решения своих дел стояли просители. А по всей площади шли торговые ряды. Слева возвышалось длинное, во всю площадь, каменное трехъярусное здание Гостиного двора, где располагались лавки заморских купцов, а из подвалов доносился кислый винный запах.
Думбар тревожно раздул ноздри:
- Разрази меня Бог, если это не мальвазия.
Вслед за колымагой Власьева всадники подъехали к широкому, в шестнадцать сажен, трехарочному мосту, ведущему в Кремль через ворота во Фроловской башне. Мартин Бер остановился было возле монахов, торговавших красиво украшенными рукописными книгами в богатых переплетах из телячьей кожи с серебряными застежками, но окрик сопровождавшего поезд призвал его поспешно потрусить за остальными.
На узкой улочке Кремля громкий звон тулумбаса заставил всадников прижаться к стене Чудова монастыря, пропуская пышно украшенный каптан, который везла шестерка аргамаков, запряженных цугом. Возница, сидевший верхом на передней лошади, ударяя в тулумбас, каждый раз вопил:
- Дорогу боярину Федору Никитичу Романову!
Бежавшие впереди и рядом с капитаном прислужники, одетые в ярко-красные суконные кафтаны, бесцеремонно отпихивали зевак в стороны.
На Ивановской площади у подножия колокольни Ивана Великого толпился разнообразный люд. Здесь были и дворяне, и купцы, и крестьяне в серых сермягах и поярковых колпаках. Меж ними сновали ярыжки с медными и глиняными черницами на шеях, предлагая написать прошение в один из многочисленных приказов, расположенных в длинном унылом двухэтажном здании, находящемся слева от колокольни.
Здесь процессия остановилась, потому что Афанасий Иванович Власьев отправился за распоряжениями в Посольский приказ. Внимание иностранцев приковала, естественно, сама колокольня.
- Я такой высокой башни нигде не видел! - признал Маржере, задрав голову и придерживая шляпу рукой.
- Она сначала не была такой высокой, - объяснил Заборовский. - Верхняя часть, вот от того венца, достроена по повелению царя Бориса. Там, наверху, день и ночь - караульные, смотрят, не появился ли враг с какой-нибудь стороны. И если возникла опасность, бьют вот в этот колокол. Такого большого нет нигде в мире!
Действительно, рядом с колокольней стояла деревянная башенка, внутри которой висел колокол, поражавший своими размерами.
- Весит больше двух тысяч пудов! - продолжал толмач. - Чтобы раскачать язык этого гиганта, требуются усилия двадцати четырех человек. С первым ударом колокола начинают звонить другие на всех семнадцати башнях Кремля, и горожане тут же узнают об опасности. Звонят в этот колокол и по большим праздникам, а также при въезде иностранного посольства.
Из Посольского приказа показался Власьев и начал давать распоряжения. Он попросил Пожарского проводить иностранных воинов в стрелецкую слободу, за Москву-реку, где для них уже были приготовлены квартиры, Мартину Беру и молодым купцам было приказано отправляться в Немецкую слободу, в Заяузье, а лекарей Власьев попросил подождать, - возможно, что их сегодня захочет увидеть сам государь…
Дьяку Власьеву было велено явиться в царские покои незамедлительно, сразу после вечерней молитвы, в первом часу ночи, хотя обычно в это время государь делами не занимался, а предавался семейным утехам.
После коронования Борис Федорович не захотел жить в комнатах покойного государя, поэтому приказал к прежнему дворцу пристроить новый, деревянный. Конечно, каменный был бы и красивее и прочнее: никакой пожар не страшен, и оборону держать, в случае надобности, надежнее, но Борис посчитал, что для здоровья деревянный, из бруса, полезнее.
А здоровье в последние годы стало его тревожить все более. Несмотря на то что и пятидесяти еще не исполнилось, чувствовал он себя дряхлым стариком, и его чаще стали тревожить мысли о смерти. Слишком много пришлось пережить этому человеку, прежде чем он добился самого заветного в своей жизни - царского стола.
Стольник ввел Власьева в горницу и, пятясь, молча удалился. Дьяк был поражен видом царя, которого не видел почитай год. Некогда круглое, даже румяное лицо Бориса резко осунулось, пожелтело, скулы стали более заметными, выдавая его татарское происхождение. Щеки и борода были покрыты редкими рыжими волосами, и лишь усы, по-казацки загибающиеся вниз, были по-прежнему густыми. Черные глаза, всегда казавшиеся большими, стали огромными, в пол-лица, и выражали не, как прежде, доброту и участие, а глубокую скорбь. Чувство пронзительной жалости охватило в общем-то весьма нечувствительного дьяка, и он молча грохнулся перед царем ниц.
Голос Бориса остался, однако, прежним - глубоким и бархатным, как бы обволакивающим собеседника:
- Ну, полно тебе, Афанасий Иванович, передо мной чиниться. Садись, рассказывай про свое заморское путешествие.
Дьяк послушно поднялся с мягкого персидского ковра и сел на обитую алым бархатом скамеечку против царского трона. Маленькие разноцветные стекла окон пропускали мало света, поэтому в горнице горели свечи. Только сейчас дьяк разглядел, что поодаль, за столиком с шахматами, сидит Семен Никитич Годунов.
Хоть и приходился он государю дальней родней, но дьяк знал, что жалует его Борис более ближних. Будучи главой сыска, отличался Семен Никитич по части наушничества, умело потворствовал доносительству слуг на господ, детей на отцов, жен на мужей. Сухонький, маленький, в непомерно большой горлатной шапке и в столь же непомерно большой бобровой шубе, в которой и не видно было его тщедушного тела, Семен Никитич говорил тихим, пришепетывавшим голоском, раздувая и без того болезненную подозрительность государя, видевшего вокруг себя изменников.
Сейчас он улыбался дьяку, как можно приветливее растягивая узкие губы, но Афанасий Иванович поневоле почувствовал липкий страх: "Не донес ли кто на меня напраслину?"
- Из грамот твоих знаем мы о переговорах с цезарем Рудольфом и польским Жигимонтом, - продолжал тем временем Борис. - Надо сделать так, чтобы, когда польское посольство прибудет в Москву, были здесь послы и от короля шведского. Глядишь, испугаются и посговорчивее будут, уступят нам Ливонию. А шведы, испугавшись нашего союза с ненавистным им Жигимонтом, признают за нами Нарву. Как мыслишь?
Дьяк склонил голову, выражая восхищение хитроумности государевой. Что и говорить, был Борис Федорович не столько воином, сколько политиком, умел плести интриги не только в своем, но и в иноземных дворцах.
Внезапно Борис жалобно застонал и ухватился руками за высокий, обшитый жемчугами ворот рубахи.
- Вот опять удушье проклятое! - прохрипел он.
- Я врача тебе привез отменного, батюшка государь! - заторопился сказать дьяк.
- Где же он?
- Здесь, на твоем подворье! Известный лекарь, проверенный. На моих глазах одного купца от водянки излечил.
- Что медлите? Зовите его сюда!
Уловив повелительный жест государя, карла, крутившийся у его ног, принес из поставца графин венецианского стекла с каким-то питьем. Сделав несколько глотков и сморщившись, - видать, питье было горьким, Борис пожаловался:
- Меня сейчас лечит капитан шотландской роты Габриель. Славный вояка, но врач… Больше мастер мне голову брить да кровь лошадям пускать. Вот сделал какое-то питье, горькое, а легче не становится.
В горницу вошел, кланяясь и прижав широкополую шляпу к груди, Каспар Фидлер, одетый в черный кургузый камзол с отложным белым воротником и такие же кургузые штаны черного цвета, худые кривые ноги обтягивали белые чулки.
- Что он бормочет? - нетерпеливо перебил его речь Борис.
- Приветствует твою милость, - пояснил дьяк.
- Потом! Пусть сделает что-нибудь!
Фидлер подошел ближе, пристально поглядел на царя и, повернувшись к младшему брату, что стоял поодаль и держал в руках кожаный сундучок, рукой подозвал его. Достав из сундучка какой-то флакон, с поклоном подал его государю.
- Что это? - подозрительно спросил Борис.
- Говорит, надо понюхать из сего сосуда, - перевел дьяк. - Очистит мозги.
Борис поднес открытый врачом флакон к носу и осторожно вдохнул. Запах был столь резким, что он закашлялся, а из глаз потекли слезы.
- Он что, отравить меня захотел! - закричал было Борис. Но, неожиданно почувствовав облегчение, вдруг улыбнулся: - Лучше стало! Ай да лекарь, дай Бог тебе здоровья!
Фидлер тем временем решительно расстегнул белое парчовое, отделанное золотом верхнее одеяние государя, а также ворот рубахи, осторожно прощупал взбухшие на шее вены, потом приник ухом к рубахе, вслушиваясь в удары сердца, наконец крепко взял царя за запястья рук и, покачав головой, что-то сказал, полуобернувшись к дьяку.
- Что он говорит? - капризно спросил Борис.
- Спрашивает, не испытываешь ли ты удушья, особенно ночью, во сне?
- Испытываю. Из-за того плохо сплю, - хрипло, с испугом сказал Борис. - Откуда он узнал? Не колдун ли?
- Говорит, что узнал по твоим жилам. Бывает, что сердце колотится?
- Бывает, - согласился Борис, глядя на медика со все возрастающим уважением.
Фидлер произнес еще несколько фраз, потом отошел и поклонился.
- Болезнь у тебя серьезная, государь, - перевел Власьев. - Лечить надо долго, настоями из трав и драгоценных каменьев.
- Каких трав?
- Говорит, что будет подбирать.
- Ты ему скажи, что в царском саду растут все аптекарские травы, пусть посмотрит.
- Ему нужна трава по названью конурат. Растет лопушками, ягоды воронова цвета с отливом, собой низка, как капуста. А пока он готовит снадобье, ты должен постоянно носить при себе большой, величиной с лесной орех, алмаз, отгоняющий дурные ночные видения. И нюхать настой из сухого листа шиповника, тот, что он давеча тебе давал.
Фидлер с братом, пятясь, удалились, оставив государю флакон, из которого он периодически вдыхал запах.
- Видать, знатный лекарь, - заметил повеселевший Борис. - Может, и поможет мне излечиться. Ну, а еще кого к нам привез, рассказывай.
- Воинов…
- Это я знаю. Читал, - кивнул государь.
- А еще хироманта знатного, - оглянувшись на дверь, тихо произнес дьяк. - Астролога, что по звездам судьбу человека предсказать может. У цезаря его сманил за большую мзду.
Глаза государя загорелись.
- Поместить его в Тайницкую башню, чтоб никто его не видел! А мы ночью придем к нему посмотреть на его ведовство!
Борис расслабленно смежил веки и дал знак рукою, отпуская дьяка. Власьев поднялся, однако, вместо того чтобы уходить, напротив, подошел к царю вплотную и тихо, с потаенной дрожью произнес:
- Не вели казнить, батюшка государь…
- Чего еще?
- В Польше по корчмам слух пошел. Будто там объявился царевич Угличский…
Бориса будто ударили. Он вскочил, отшвырнув ногой карлу, игравшего у его ног с котенком.
- Что? Какой царевич? Спустя девять лет, как его схоронили?
- Бают, что будто подменили его.
- Врут! - с силой воскликнул Борис. - Его мамка Волохова, что с малолетства с ним была, предана нашему роду, глаз с него не спускала, пока…
Он поперхнулся было, но продолжал:
- Пока не зарезался сам, играя в тычку. Пятнадцать дней тело его лежало в соборе, чтоб каждый проститься мог. Видели его и дьяк Вылузгин, и митрополит Гевласий, и князь Василий Шуйский. И тайные мои лазутчики там были, что Дмитрия знали… Нет, это проклятый Жигимонт выдумал, чтобы рознь в народе нашем посеять.
- И бояре тоже, - раздался из угла голос притаившегося было Семена Никитича.
- Бояре? - повернулся к нему всем телом Борис и, замахнувшись посохом, зловеще произнес: - Что знаешь? Говори!
- Немцы служилые доносят из Царева-Борисова, будто свояк твой, Богдашка Бельский, как крепость построил, на пиру похвалялся, что теперь-де Борис царь на Москве, а он, Богдашка, царь в Борисове.
- Пустое брешет! - раздраженно отмахнулся Борис. - Что, ты его не знаешь? Пусть и торчит там, на украйне, на веки вечные!
- А еще доносят служилые немцы, - тем же шипящим от ненависти голосом продолжил Семен Никитич, - жалобился Богдашка на неблагодарность государеву: деи, он, Бельский, посадил Годунова на престол. А тот нет чтобы править вместе, вдвоем, убрал своего заступника из Москвы.
- Этот заступник сам норовил на престол сесть, - криво ухмыльнулся Борис. - Так что передай: Москва, мол, слезам не верит! Жалобщик нашелся… Царевич-то тут при чем?
- А притом, - с затаенной злобной радостью закончил наушник, - что, когда совсем опьянел Богдашка, стал калякать, что есть, мол, справедливость Божья. Жив сын Иоаннов, убили другого, а он, Бельский, к спасению царевича тоже руку приложил. И тот-де благодарнее Бориса будет…
Огромные глаза Бориса начали вдруг выкатываться из орбит, он побагровел и снова схватился обеими руками за ворот так, что посыпался жемчуг.
Власьев и Годунов переглянулись, не зная, звать ли на помощь. Однако царь, не поднимая глаз, сделал отрицательный жест рукой.