Процессия неторопливо двинулась к Красной площади, не преминув снова проехать мимо дворца Густава. Миновали площадь, спустились через Воскресенский мост к реке Неглинной и вдоль кремлевских стен проследовали к Боровицким воротам, через которые обычно въезжали в Кремль посольства.
Эскорт проводил посольство к парадному крыльцу, ведущему в Грановитую палату. Вдоль лестничных маршей, в проходах стояли у стен празднично одетые дворяне. Они молча глядели на иноземцев, не произнося ни звука.
Наконец послы вошли в зал, который поразил Сапегу своим великолепием, хотя он и был здесь пять лет назад, при покойном Федоре. Стены и своды были сплошь покрыты золотой парчой, обрамляя великолепные фрески с сюжетами из Ветхого и Нового Завета и жития святых. Вдоль стен на лавках, обитых алым бархатом, важно сидели бояре и думные дворяне. Они также хранили гробовое молчание. Тишина была такая, что невозможно было поверить, что в зале находилось более пятисот человек.
Сопровождавшие Сапегу дворяне остановились у самого входа, и канцлер с Вариницким и Пелгржымовским проследовали в глубь зала.
Борис восседал на царском троне из слоновой кости, отделанном золотом и драгоценными каменьями. Рядом, на троне поменьше, сидел наследник, двенадцатилетний Федор, не по-мальчишески серьезный, одетый также в царское одеяние. Голову Бориса украшала сверкающая золотом и алмазами царская корона, левая рука опиралась на скипетр, сделанный из рога единорога, также усыпанный драгоценностями, в правой он держал державу - большое золотое яблоко.
Восточная роскошь обстановки, свидетельствующая о несметных богатствах русского царя, и также продолжавшаяся тишина - все это действовало угнетающе на гостей, заставляя их невольно робеть перед величием государя.
Однако Лев Сапега не растерялся. Остановившись в пяти шагах от трона, он снял свою меховую шапку, также украшенную драгоценностями, и осведомился о здоровье великого князя. Стоявший неподалеку от царя Афанасий Власьев негромко перевел.
Бояре было глухо загудели, оскорбленные тем, что какой-то посол не желает величать государя царским титулом, но Борис живым взглядом остановил их, а затем своим "ласкательным" голосом осведомился о здоровье Жигимонта, также не назвав его королем.
Сапега вынужден был проглотить обиду, понимая, что вопрос о титуле будет одним из основных на переговорах.
Борис внимательно следил за выражением лица посла и, увидев, что победная улыбка его как-то сникла, усмехнулся про себя: "Ничего не получится из твоих козней, хитроумный литовец. Не то сейчас время, чтобы навязывать свою игру. Война Жигимонта с его дядей Карлусом нам на руку. Можем диктовать все, что захотим. Напрасно рассчитывали вы и на поддержку бояр-предателей. Все они обезврежены…"
Накануне Семен Годунов докладывал царю, как проходил суд над изменниками на патриаршем дворе. Когда Салтыков предъявил высшим духовным сановникам и боярам злополучный мешок с кореньями, а Бартенев-второй поклялся под присягой, что хозяин его совместно со свояченицей Ксенией собирался отравить царя, поднялся страшный шум. Стуча посохами, святые отцы и бояре начали проклинать Романовых и требовать их смертной казни. Расчет Бориса оказался точным: родовитые князья - Рюриковичи одобрили такой поворот событий. Яростное их возмущение не обмануло царя: конечно, оно было притворным, вряд ли кто поверил в сказку о готовящемся покушении. Но бояр радовало, что эти наглые выскочки Романовы, тянущиеся жадными руками к царскому скипетру, отброшены одним ударом. Хотя Мстиславские и перешептывались между собой, дескать, опять Борис оказался клятвопреступником: ведь всего десять лет назад крест целовал Никите Романову, что будет заботиться о его сыновьях, как о своих собственных чадах. Ну, еще вспомнят князья Борисовы прегрешения, когда его Бог подберет: ведь разбаливается он все пуще!
Выслушав Семена Годунова, царь указал немедленно постричь в монахи Федора Романова, по старшинству в роде претендующего на верховную власть, и тем самым обезвредить его. В сопровождении пристава, стрелецкого головы Ратмана Дурова, отправили Федора, ставшего в иночестве Филаретом, в заточение на Север, в Антониево-Сийский монастырь. Жену его Ксению отправили в тюрьму в глухие места - Заонежские погосты. Малолетних детей Федора Никитича вместе с их теткой Анастасией Никитичной и семьей Александра Никитича сослали на Белоозеро. Приказано было также наложить опалу на князя Василия Ивановича Шуйского и отослать его в дальнее родовое поместье в ярославских землях. Инокиню же Марфу, мать угличского царевича, перевели в другой монастырь, на шестьсот верст дальше от Москвы, дабы погасить злостные слухи о воскресении царевича.
Остальных же братьев Романовых велел содержать в кремлевских застенках, чтобы затем судить их вместе с Богдашкой Бельским за общую измену царю.
…Сделав еще два шага вперед и поклонившись, Сапега передал дьяку Власьеву верительные грамоты. Тот, развернув их, вполголоса зачитал, тут же переводя на русский язык. Жигимонт сообщал, что поручает канцлеру литовскому и иже с ним вести переговоры от своего имени о вечном мире между Польшей и Россией.
Борис, выслушав, благостно, как умел только он, улыбнулся и обещал в скором времени дать ответ. Затем послы и сопровождавшие их все триста польских дворян были приглашены на обед. И здесь царь стремился поразить иноземцев своим богатством. Перед каждым из шестисот приглашенных были поставлены золотые блюда. Ни о салфетках, ни о тарелках, тем более вилках и ложках речи не было. По обычаю, все ели руками, а затем руки споласкивали с помощью прислуживавших многочисленных стряпчих и стольников и вытирали прямо о скатерть.
Особыми разносолами обед не блистал. Поскольку прием проходил в постный день, гостей угощали многочисленными рыбными блюдами. Хотя сама рыба была лучших сортов, однако, по мнению гетмана, приготовлена была она плохо. А может, на его аппетите сказалось кислое настроение. Тем не менее он каждый раз любезно вставал и раскланивался, когда царь произносил здравицу в честь Жигимонта и его послов.
…И снова томительные дни ожидания. Лишь через неделю послов принял сын Бориса Федор, окруженный боярами и думными дьяками. Ломающимся баском он заявил, что отец приказал вести переговоры с послами своим боярам.
- Мы этому рады, - ответил Сапега, - мы для этого и приехали, а не для того, чтобы лежать и ничего не делать!
Начались длинные, изматывающие заседания, проходившие в яростных спорах. Вел переговоры Афанасий Иванович Власьев, окончательно заменивший Василия Щелкалова на посту канцлера, и сделавший неожиданную карьеру Михайла Глебович Салтыков.
Первым камнем преткновения в переговорах, как и следовало ожидать, явился вопрос о титуле царя и самодержца. Сапега упорствовал, ссылаясь на короля. Бояре в конце концов начали даже грозить войной, на что канцлер твердо заявил:
- Войну начать вы можете, но конец войны - в руках Божьих!
Это заявление несколько умерило пыл самых ярых спорщиков, и в последующие дни стали обсуждаться предложения польской стороны о заключении мира. Как и предвидел Сапега, бояре категорически воспротивились предложению о создании унии под управлением единого государя в случае смерти одного из них, понимая, что король Польский, будучи значительно моложе, имеет гораздо больше шансов пережить Бориса.
Столь же категоричное возражение встретило со стороны боярской думы предложение послов о том, чтобы подданные обоих государств могли вольно переезжать из одной страны в другую, поступать в службу придворную, военную и земскую, приобретать земли, свободно вступать в браки, посылать детей учиться - русских в Варшаву и польских в Москву. Предлагалось также учредить единую монету, создать общий флот на море Литовском и море Великом, сообща обороняться от татар на Украине.
Однако бояре разгадали хитрость поляков, ибо был один пункт в соглашении, ради которого, собственно, все это и предполагалось. А именно - предоставить русским, поселившимся в Польше, строить православные храмы, а полякам в России - костелы, таким образом осуществить заветную мечту папы римского о католизации огромного края. Но план, разработанный Сигизмундом, ярым католиком, совместно с его ближайшими иезуитами, с треском провалился.
Боярская дума твердо ответила, что разговор о союзе с Польшей возможен только в том случае, если Сигизмунд уступит России Ливонию. В свою очередь Сапега заявил, что король не дал ему полномочий вести переговоры по поводу разделения прибалтийских земель.
Переговоры дошли до прямых оскорблений. Когда Сапега сказал, что он не имеет полномочий, вскочил думный дворянин Татищев и заорал:
- Ты, Лев, еще очень молод, ты говоришь все неправду, ты лжешь!
- Ты сам лжешь, холоп! - загремел канцлер. - А я все говорю правду! Не со знаменитыми бы послами тебе говорить, а с кучерами в конюшне!
С этими словами он вышел из палаты. Власьеву пришлось приложить много усилий, чтобы утихомирить страсти и продолжить переговоры.
Но от того, что они стали проходить более спокойно, дело не сдвинулось. Бояре явно затягивали обсуждение, ссылаясь по малейшему поводу с царем, который чувствовал себя все хуже и хуже. По Москве пошли разговоры, что Борис при смерти.
Прошел месяц, второй, третий. Сапеге стала ясна причина промедлений, когда однажды весенним днем мимо его двора под звон тулумбасов провезли шведское посольство во главе с Гендрихсоном и Клаусоном. Сапега усмехнулся, глядя на их озадаченные лица. Царь Борис поступил со шведами так же, как и с ним, когда его карету специально провезли мимо двора Густава.
Кстати, принц Густав оказался в опале. Борис, ранее благоволивший к нему и строивший планы относительно его воцарения в Ливонии, разгневался на непутевого шведа. Дело в том, что тот, несмотря на слабоволие, вдруг проявил упрямство, не желая расстаться со своей любовницей, трактирщицей, которую он подцепил, скитаясь по Европе. Естественно, это никак не позволяло вести речь о его женитьбе на Ксении. Борис отобрал у принца подаренные было Калугу с тремя городами, дав ему взамен злополучный Угличский удел, и отослал его из Москвы.
Лето было унылым, под стать настроению Сапеги, шли непрерывные проливные холодные дожди, вся одежда и утварь казались сырыми, а хваленая русская водка - разбавленной. В один из таких дней послы присутствовали на казни бывшего первого воеводы Бориса и его свояка - Богдана Бельского и младших братьев Романовых на Ивановской площади. Присутствовал на казни и сам царь, который вдруг в ненастье начал чувствовать себя лучше.
Боярин Семен Годунов визгливым тоном читал царский указ, уличающий бояр в государственной измене и повелевающий разослать их по сибирским тюрьмам. Однако процедура на этом не кончилась: Романовы получили публичное унижение - были биты кнутом здесь же, на площади. Еще большее уничижение претерпел Богдан Бельский. Его привязали к столбу, и шотландский солдат Габриель, бывший одно время лейб-медиком и цирюльником самого государя, не торопясь, под садистский хохот оцепивших место казни иноземных гвардейцев выдергал волос за волосом всю пышную бороду когда-то первого сановника государева.
Борис, сидевший в кресле на крыльце своего дворца, не отрываясь, испытующе глядел на Бельского, ожидая, что, не стерпев обиды, тот начнет проклинать царя, а может, проговорится, откуда пошел слух о воскресении царевича. Но Богдан, стиснув зубы, глухо мычал, да крупные слезы текли по впалым щекам. Только когда лицо его стало бесстыдно гладким, закричал Богдан тонким голосом, что напрасно-де царь на него кручинится, что нет на нем никакой вины и что он, холоп государев, и впредь ему будет верен до смерти.
Борис остался доволен. Что ж, пусть живет Богдашка. Теперь заречется поганые слова о царе говорить! Велел отослать его не в тюрьму, а в нижегородское его поместье, но под присмотр пристава Василия Анучина. А другому приставу, Леонтию Лодыженскому, что должен был везти Алексашку Романова на край Студеного моря, в Усолье-Луду, просил передать, чтоб не мешкал, там сидючи. Вскоре оттуда пришло известие, что ссыльный скончался от удушения.
В середине августа 1601 года неожиданно ударил мороз и на крестьянские поля пал снег, погубив разом весь урожай.
- Это Бог наказывает Бориску за муки убиенных, - шептались на папертях.
Переговоры с польским посольством подходили к концу. Так и не добившись согласия думы и царя на создание союза двух государств, Сапега принял предложение Власьева о заключении перемирия на двадцать лет. После отсылки Романовых к местам заключения подозрительность русских несколько ослабла, во всяком случае, дворянам посольства и их слугам было дозволено покидать посольский двор для покупки съестного и других товаров, причем не всегда давались и стрельцы для сопровождения.
Еще во время казни на Ивановской площади канцлеру, оказавшемуся вроде невзначай неподалеку от капитана Маржере, стоявшего в оцеплении, удалось перекинуться с ним несколькими немецкими фразами.
- Жаль толмача, - проговорил Сапега, глядя, как корчится Бельский после каждого резкого рывка железных пальцев Габриеля.
- Я видел его труп, - лаконично ответил Маржере, так же не смотря в сторону канцлера. - Он никого не выдал.
- Будем надеяться. А как теперь нам держать связь с тобой?
- Есть у меня один молодой негоциант. Он постоянно переписывается со своим торговым домом в Голландии, письма переправляет, как правило, через Литву.
- А нет ли у тебя верного человека среди русских? Такого, что не побоится рискнуть головой?
- Буду искать.
- Поспеши, мы скоро покидаем Россию.
Через несколько дней, когда Сапега шествовал в боярскую думу, Маржере, отталкивая от канцлера нищих, число которых за последнее время заметно увеличилось, ловко сунул ему записку. В ней сообщалось, что капитан встретил монаха Чудова монастыря, что находится в Кремле, Григория Отрепьева, которого знал ранее по его службе секретарем у Федора Романова. Во время штурма подворья Романовых капитан спас его от гибели, поэтому Отрепьев ему предан. Почти год Отрепьев скрывался по монастырям, приняв иноческий сан. Теперь вернулся в Москву и с помощью родственников добился поста секретаря у самого патриарха Иова. Ненавидит Бориса, алчен до золота, мечтает найти пристанище в Польше.
Идя на вечерние переговоры, Сапега случайно уронил платок возле сапог капитана. Тот проворно нагнулся, возвратил платок, принятый с благодарностью, оставив у себя клочок бумаги. В нем значилось: "Сообщи монаху, что к нему на днях придут. Если выполнит все, что ему скажут, получит поместье в Литве и сто золотых дукатов".
Накануне отъезда, когда сборы были закончены и поляки устроили веселую пирушку, щедро угощая стрельцов-охранников, Сапега позвал к себе молодого слугу-чтеца.
- Ну, Сынок, настала пора нам прощаться. Вот монашеское одеяние. Когда совсем стемнеет, тайно переберешься через забор там, где стоят телеги. Я думаю, что сделать это нетрудно, охрана к тому времени будет пьяна. Пойдешь в Чудов монастырь. Найдешь там Григория Отрепьева. Скажешь, что прислал тебя канцлер и что он должен выполнять твои приказы.
- Мои приказы? А какие, позволительно узнать? - оживился молодой слуга.
- Приказ такой - провести тебя к инокине Марфе, матери угличского царевича. Отрепьеву скажешь, что ты и есть самый царевич.
- Но я другой царевич!
- Русские верят, что царевич остался жив, а тебя никто не знает. Соображаешь? Какая тебе разница, чей ты сын, главное, чтобы стал русским царем. А там разберемся.
- Хорошо. Я найду инокиню Марфу. А дальше что?
- Оставшись с ней наедине, расскажешь ей о своем происхождении, как на исповеди. Поклянешься, что отомстишь Борису за ее сына и, когда воцаришься, окружишь ее и ее братьев величайшим почетом. За это проси царский нательный крест, который она сняла с убиенного сына и тайно хранит. Будет у тебя крест - будешь государем на Руси, а там, глядишь, и Польши.
- Я сделаю это! - пылко пообещал царевич, ударяя себя в грудь.
- Потом вернешься в Литву, будем вместе ждать смерти Бориса, уверен, что недолго. Когда коронуют Федора, будет много обиженных бояр. Все они встанут под твои знамена. Вот тогда и ударим! Думаю, что не только знатные бояре, но и холопы - все поддержат тебя. С нами Бог!
Царевич в нетерпении вскочил, схватив монашескую рясу.
- Но будь осторожен, Сынок. Везде соглядатаи Бориса. Боже упаси рассказывать что-то о себе! Будете возвращаться в Польшу через южные границы. На Украйне проскочить легче, чем на западе. Здесь, ты видел, посты на каждом шагу. Ну, с Богом, царевич Димитрий!
…Отрепьев встретил молодого монаха дружелюбно, как долгожданного гостя, увел к себе в келью и, заперев дверь, достал из потаенного угла объемистую бутыль с вином.
- Давай выпьем за дружбу.
У молодого монашка округлились глаза:
- В монастыре вино? Это уже не можно!
- В нашем Чудовом монастыре - все можно. Монахи умудряются даже баб проводить, - рассмеялся Отрепьев. - А уж тем более мне, секретарю самого патриарха!
Новые знакомцы выпили, разговор пошел живее.
- Слушай, а ты не поляк? - неожиданно спросил Григорий.
- Русский, православный! - ответил Димитрий.
- Говоришь как-то странно. Вроде бы и по-русски, и в то же время как иностранец слова расставляешь.
- Я долго жил в Волыни, с раннего детства.
- Что так?
- Спасался от лихих людей.
- От каких таких "лихих"?
Димитрий перешел на шепот:
- От псов государевых…
Григорий с понимающим участием взглянул на гостя:
- Мне тоже от них пришлось побегать. Но почему спасаться с ранних лет? В чем можно провиниться, будучи несмышленым ребенком?
- Моя вина - в моем рождении.
- Не понял, что-то уж больно загадочно говоришь! Нельзя ли пояснее?
- Сие есть великая тайна! - не без напыщенности, подняв указательный палец к сводчатому потолку, заявил гость.
Григорий принял обиженный вид:
- Меж друзьями не может быть никаких тайн. И как я буду выполнять приказ канцлера, если от меня что-то скрывают?
- Добро, я скажу, - для виду помешкав, сказал гость.
Он встал, подошел к двери, опасливо прислушался, нет кого за нею, вернулся, сел вплотную к Отрепьеву и на ухо жарко выдохнул:
- Я - царевич Угличский.
Отрепьев с недоверием отодвинулся от Димитрия:
- Слыхали, слыхали. Бог подаст!
- Клянусь всеми святыми, я царевич!
- Как же - тебя похоронили?
- Не меня, другого мальчика. Меня спас лекарь-немчин, раненого. Унес к себе, а затем тайно уплыл со мной на лодке в потаенное место, а потом, когда я поправился, уехали с ним к Литве. Там я и жил все эти годы, под рукой князя Курбского, а последний год у канцлера был в читчиках.
- Складно сказываешь, - уже смягчившись, сказал Григорий. - Ну, а зачем в Россию вернулся? Неужели головы своей не жалко?
- Дело есть, - ответил Димитрий. - За тем делом и ты понадобился…
- Ну, говори же!
- Нужно мою матушку разыскать. Прячет ее Борис где-то в дальнем монастыре. Видать, боится.
- Чего?
- Что я ее разыщу, чтобы благословение принять…
- Благословение?
- Да, на подвиг ратный за царскую корону, что злодей похитил!