- А как ты себе мыслишь бой с царем затеять? На поединок вызовешь? - скептически усмехнулся Григорий.
- Не смейся! Подниму всех обиженных на Бориса! Соберу войско в Москве!
- Надо обязательно казаков с Украйны позвать! - загорелся Отрепьев. - Воины хоть куда и на Бориску злы!
- Конечно, и казаков пригласим.
- Ну, что ж, я с тобою до конца! - воскликнул Отрепьев. - Как станешь царем, сделаешь меня боярином!
- Будешь моим канцлером! - торжественно заявил Димитрий.
- Ух ты! - восхитился Григорий. - За это давай еще выпьем!
- Не много ли будет? - засомневался Димитрий. - Нам надо ясные головы иметь.
- А у меня, сколько ни пью, всегда ясная голова! Кого хошь за столом перепью! - хвастливо заявил Отрепьев.
Действительно, опрокинув кубок, он остался внешне таким, как был. Утерев рукавом рот, критически осмотрел одежду Димитрия.
- В такой рясе тебе показываться нельзя, - заявил он деловито. - Новая, необношенная. Начнутся расспросы - где купил, на какие шиши?
Григорий полез в свой рундучок, выбросил оттуда грязную, порванную рясу:
- Вот надевай. Будет как раз! Сейчас пойдем в ночлежку, поживешь несколько дней там, пока я буду разузнавать, где находится инокиня Марфа. Будешь помалкивать. Я скажу, что ты блаженный и ничего не помнишь. Назовем тебя… Леонидом. Из какого ты монастыря, то неведомо, просто ходишь по храмам, молишься. Понял?
Сторожевые стрелецкие посты, гревшиеся кострами у рогаток на крестцах, беспрекословно пропускали двух иноков. У Покровских ворот нашли покосившуюся избушку, служившую пристанищем для бродячей братии. Здесь Григорий встретил знакомого, полного монаха в почти сопревшей рясе, с железными веригами на груди.
- Варлаам!
- Гриня! - растроганно воскликнул старик и полез целоваться, обильно распространяя запах хмельного. - Совсем забыл меня, как пристроился в теплое местечко. Как мы с тобой по монастырям хаживали!
Отрепьев расцеловался со старцем без всякой брезгливости.
- А это кто?
- Инок Леонид! - ответил Григорий. - Он блаженный, совсем почти не говорит. Ты уж присмотри за ним, пока я его куда-нибудь в монастырь не пристрою. Я отблагодарю!
И Григорий потряс бутылью, ловко извлеченной из-под рясы.
- Разве я обижу блаженного! - воскликнул обрадованный Варлаам. - Будь спокоен, обихожу, как сына родного!
В следующую неделю Димитрию представилась редкая возможность познакомиться со всей Москвой. Варлаам в поисках милостыни неустанно переходил от одной церкви к другой, не забывая при этом наведываться в кабаки, где его тоже все знали. Побывали они и в Кремле во всех соборах, и на Арбате, и на Сретенке, и в стрелецкой слободе. Димитрий помалкивал, изображая блаженного, но слушал жадно, впитывая разговоры москвичей о неудачной попытке Бориса женить дочь, о начавшемся в деревнях голоде, о многочисленных видениях, являвшихся святым людям то там то сям и предвещавших то войну, то скорое падение царя…
В одном из кабаков нашел их Отрепьев. Был он мрачен и озабочен.
Отвел Димитрия в сторону, сказал:
- Уходим немедленно. На меня донесли, будто слухи о царевиче распускаю. А как было иначе узнать о Марфе? Хорошо мой дядька, Ефимий, предупредил. Так что в дорогу не мешкая.
Он громко обратился к Варлааму:
- Прощай, святой старец! Спасибо тебе за инока.
- Куда же вы на зиму глядя?
- Хочу пристроить его в монастырь на Новгородской земле.
- Жаль расставаться.
- Может, еще и свидимся.
- Дай-то Бог. Я, грешным делом, к весне на юг подамся. В Киевскую лавру на богомолье. Может, и вы со мной?
- Там видно будет. Прощай, Варлаам.
…И прииде к царице Марфе в монастырь на Выксу с товарищем своим, некоим старцем в роздранных в худых ризах. А сказаше приставом, что пришли святому месту помолитца и к царице для милостыни. И добились того, что царица их к себе пустила. И, неведомо каким вражьим наветом, прельстил царицу и сказал воровство свое. И она ему дала крест злат с мощьми и камением драгим сына своего, благоверного царевича Димитрия Ивановича Углецкого.
Пискаревский летописец
После долгой суровой зимы долгожданная весна сначала порадовала крестьянина: была она ранней и теплой. Но когда наконец земля оттаяла и пахарь засеял ее, стоило едва проклюнуться всходам, как ударил мороз, разом погубив все надежды. Лишь в начале июня те, у кого еще были остатки лежалого, "забытого" зерна, засеяли пашню вторично, зная, что и в третий раз будет недород. Один недород крестьянин еще мог пережить, потуже затянув пояс, но три подряд…
Исаак Масса, вернувшийся из Голландии с очередной партией шелка, возбужденно рассказывал Маржере о виденном на обратном пути:
- Поселяне в деревнях съели весь скот - кур, овец, коров, лошадей и даже кошек и собак, тех, что не успели убежать в поисках пищи. Поели всю мякину в овинах, а теперь бросили дома, рыщут по лесам, едят со страшной жадностью грибы и всевозможные съедобные коренья. От такой пищи у них животы становятся толстые, как у коров, и настигает страшная смерть: происходят вдруг странные обмороки, люди без чувств падают на землю, и их тут пожирают волки и лисицы, которых появилось неимоверное количество!
- Лисы и в Москве появились: падаль ищут! - ответил Маржере. - Мой оруженосец Вильгельм вчера пристрелил лисицу прямо во рву у кремлевской стены!
Нищих в Москве прибавлялось с каждым днем. Семен Годунов докладывал царю:
- Сотни оборванных и голодных людей стоят у Фроловских ворот, в Кремль их стрельцы не пускают.
- Что они говорят?
- Они молчат, но все, как один, держатся за вороты своих рубах.
Борис нервно подергал себя за унизанный жемчугом ворот рубахи.
- Напоминают мне о моем обете? Что ж, я слово свое сдержу. Зови ко мне дьяков Дворцового приказа.
Вместе с дьяками пришел и двоюродный дядя царя Степан Васильевич Годунов, ведавший царской казной.
- Все запасы зерна из житной башни пустить в продажу по твердой цене! - распорядился царь.
- А как установишь твердую цену? - спросил Годунов-старший. - Прошлым летом четверть ржи на рынке шла по три-четыре копейки, а сейчас по рублю. Есть барыги, что и по два уже торгуют.
- Таких хватать и бить на площади кнутом нещадно! - сурово приказал царь. - А твердую цену установить вполовину от рыночной. Но продавать не более двух четвертей на руки, чтобы не содействовать алчным перекупщикам.
- Значит, по пятьдесят копеек? - уточнил один из дьяков, записывавший царские распоряжения.
- Так у многих не то что пятьдесят, копейки не найдется! - заметил Семен Годунов.
- Открыть казну, установить раздачу денег страждущим!
Заметив неодобрение главы Дворцового приказа, непреклонно заметил:
- О деньгах ли думать, когда народ надо спасать! Послать казну, сколько потребуется, во все города!
На четырех самых больших площадях приказные стали раздавать беднякам в будний день по полушке, в воскресенье вдвое больше - по деньге. Каждый день казна расходовала на нищих до четырехсот рублей.
На какое-то время обстановка в столице стала более спокойной. Но не только горести посещали государя. С нетерпеливой радостью ждал он приезда принца датского Иоганна, брата короля Христиана, который согласился стать зятем царским и удельным князем. Встречали его корабль в устье реки Нарвы. Афанасий Власьев и Михайла Салтыков, приехавшие сюда из Литвы, где после долгомесячных переговоров добились от Сигизмунда крестного целования грамоты о перемирии между Польшей и Россией на двадцать лет.
От литовской границы пышный кортеж сопровождал князь Дмитрий Пожарский. Прошедшие два года он провел на охране северной границы. Довелось участвовать князю и в больших стычках со шведскими отрядами, нет-нет да пытавшимися заглянуть на Русскую землю в поисках добычи. В этих сшибках молодой князь оттачивал свое умение фехтовать и стрелять прицельно из пищали на полном скаку.
Бывал он наездами и в Москве, где поручалось ему сопровождать кого-то из иноземных важных чинов. Так, зимой пришлось провожать ему старого знакомца - рыжего немца Конрада Буссова, который по царскому наущению попытался поднять восстание в Нарве.
Дмитрий держался с иноземцем, пытавшимся навязать фамильярную дружбу князю, вежливо, но холодно, вся его натура воина восставала против измены пусть даже и враждебному государю. Но Конрад не обращал внимания на холодность князя. Царь Борис щедро наградил его за прошлые заслуги и, хотя не дал никакой службы, выделил обширные поместья с крестьянами в Московском уезде. Болтаясь без дела то в Немецкой слободе, то во дворце, предприимчивый немец успешно обделывал все свои дела: свою дочь выдал замуж за опешившего от наглого натиска Конрада пастора Мартина Бера, сына, тоже Конрада, пристроил в кавалерийский отряд капитана Маржере, сумев быстро стать с последним на короткой ноге…
…Сопровождая сейчас пышный поезд царского жениха, с которым прибыли и датские послы, и двести дворян, составлявших двор принца, Пожарский размышлял о том, что надо бы попросить в Дворцовом приказе об отпуске. Жена, Прасковья Варфоломеевна, прислала тревожное письмо о том, что родовое поместье князя - Мугреево из-за неурожая приходит в разорение.
От невеселых мыслей князя отвлекла неистовая пальба - это принц Иоганн, гарцуя на лошади, стрелял уток, поднявшихся с реки. Пожарскому принц глянулся: всегда весел, общителен, вежлив даже со слугами. Подумалось, что наконец у красавицы Ксении будет достойный ее муж. Принц радовался путешествию, интересовался новыми обычаями, по вечерам, когда путешественники усаживались за пиршественные столы, просил, чтоб пригласили музыкантов и танцоров. Царь Борис принял Иоганна как родного сына. В Грановитой палате, где проходила первая встреча, принцу поставили кресло на почетном месте, рядом с креслом, которое занимал наследник. Принц любезно беседовал с царем, горячо благодарил за те многочисленные подарки, которые получал еще в пути. Ему было и невдомек, что сверху, через решетчатое окошечко под потолком, жадно рассматривают его любопытные женские глаза. Царевне Ксении принц очень понравился - высок, строен, голубоглаз. Приветливая улыбка не сходит с лица. Правда, нос велик, но он не портит величавости красивого лица.
Потом был дан торжественный обед, причем, против обычая, царь усадил гостя за свой стол, где не имел права пиршествовать никто, кроме сыновей. После обеда с богатыми подарками принца отправили в его резиденцию - на Щелкаловский посольский двор, обставленный по этому случаю с небывалой роскошью. Дважды Борис с сыном Федором посещал принца в его апартаментах. Все шло к свадьбе.
Царь отправился в Троице-Сергиеву лавру, чтобы возблагодарить Господа за обретенное дочерью счастье. Но на обратном пути у его кареты остановился гонец на взмыленной лошади и протянул записку. Боярин Салтыков сообщал о внезапной горячке, случившейся с принцем. Напрасно, вернувшись во дворец, Борис снова и снова слал к принцу своих заморских лекарей, тот уже не приходил в сознание, и вскоре его не стало.
Неутешно, в голос рыдала Ксения:
- Иванушка-царевич! Почто ты меня, родимый, покинул?
Ошеломлен был и сам Борис, увидев в этом предостережение Господне.
- За что я прогневал тебя так, о Боже? - вопрошал он, распростершись ниц перед иконостасом Благовещенского собора.
Принца отпевал по немецкому обычаю пастор Мартин Бер. Потом густо просмоленный гроб с телом принца отправили в обратный путь, чтобы похоронить его на родине.
Платьице на нем было атлас ал, делано с канителью по-немецки; шляпка пуховая, на ней кружевца, делано золото да серебро с канителью, чулочки шелк ал; башмаки сафьян синь.
Из ежедневных донесений царю М. Г. Салтыкова, сопровождавшего принца Иоанна
Злые языки на площадях и папертях вновь всуе начали трепать имя царя: извел Бориска прекрасного королевича, столь полюбившегося всем, потому что испугался, будто отнимет он трон у его сынка Федьки.
Мать Дмитрия Пожарского, Мария Федоровна, приехала к сыну на подворье для серьезного разговора:
- Защиты прошу, сынок, от наветов боярыни царицыной, княгини Лыковой. Совсем залютовала старуха, как жених наш помер. На каждом углу меня проклинает: деи, и глаз у меня дурной, сглазила царевну, потому-то второго жениха лишилась. Видать, хочет меня со двора царевны прогнать, а кого-нибудь из своих дочерей поставить. Известное дело: и сынка ее, Бориса, дела плохи - то в думе заседал, а сейчас в пограничный город Белгород царь воеводой послал, ведь женка его - родная сестра Федора Романова. Вот боярыня и хочет неправдами поближе к трону стать, чтоб сынка своего положение поправить!
Дмитрий порывисто обнял мать:
- Не горюй, матушка, ведь правда на нашей стороне. Я знаю, что ты любишь Ксению и желаешь ей счастья…
Глаза Марии Федоровны, наполненные слезами, сверкнули злобно:
- Лыкова - двоедушная тварь! Меня проклинает, а тайно со своими подругами над Ксенией смеется. "Бог, - говорит, - ее наказывает за грехи отца". Если узнает наушник царя Семен Годунов, ох, ей не поздоровится!
Пожарский нахмурился:
- Не наше княжеское дело, матушка, доносами заниматься! Это подлых людишек дела. Я буду действовать, как предки наши: подам прошение государю рассудить нас с князем Лыковым.
…Иск "в материно место" стольника Пожарского по повелению государя рассматривала боярская дума. Многие удивлялись дерзости молодого князя - местничать с Лыковым, чьи предки издавна находились в числе московской знати, было опасно. Дмитрия могли выдать Борису Лыкову "головой" или, во всяком случае, наложить большой денежный штраф.
Но молодой Пожарский не дрогнул под тяжелыми насмешливыми взглядами бояр. Хорошо образованный, он отлично знал свою родословную:
- Мы, Пожарские, прямые потомки Рюриковичей. Предок наш Иван Всеволодович, положивший начало роду Стародубских-Пожарских, был младшим сыном великого князя Всеволода Большое Гнездо, правнуком Владимира Мономаха. Великому князю Дмитрию Донскому служил мой предок князь Андрей Федорович Стародубский. Он отличился храбростью на поле Куликовом. Мой дед Федор Иванович Немой происходил из младшей ветви удельного рода. Он верой и правдой служил царю Ивану Четвертому, числился в тысяче "лучших слуг", участвовал в покорении Казанского царства. Потом попал в государеву опалу, как и сотни других ярославских, ростовских князей. Опала эта распространялась и на отца моего Михаила Федоровича Глухого, который хоть и участвовал в Ливонской войне, но до больших чинов не дослужился, рано умер.
- Вот видишь! - воскликнул боярин Татищев. - Пока твой дед в опале находился, дед Лыкова при Иване Грозном вот здесь, в боярской думе, сидел, государевы заботы решал.
- Перед царской милостью мы все равны, - не уступал Дмитрий. - Не пристало нам родительскими заслугами бахвалиться. Я - стольник, и Борис Лыков стольник тоже! А род Пожарских выше рода князей Лыковых.
В спор вмешался Семен Никитич Годунов:
- А скажи нам, князь, не ведомо ли тебе, не грешен ли Лыков в умышлениях против царя, нет ли у тебя каких сведений о разговорах его с опальными князьями Голицыным да Татеевым?
- Про то не ведаю. Ты знаешь, что я в Москве только наездом бываю, - угрюмо ответил Дмитрий.
- Так, может, матушка об этом сказывала? - вкрадчиво продолжал Годунов. - Она ведь все время во дворце живет, многое видит и слышит?
Бояре напряглись, с интересом глядя на князя. Велик соблазн сказать "да". Тогда уж Лыкову несдобровать. Наверняка у Семена Годунова есть уже доносы на Лыкова, но, видать, малозначительных людишек, а если подтвердит князь Пожарский, известный своей честностью, то государь обрадуется случаю убрать еще одного недруга.
Но такой уж гордый нрав Дмитрия: никогда он не кривил душой, никогда не был доносчиком. Ответил, мрачно насупившись:
- Я с матушкой о таких делах изменнических не ведаюсь. И шептунов всяких не слушаю. Мой удел - ратный!
Разочарованно переглянувшись, бояре после недолгого обсуждения решили дело оставить "невершенным", не отдав предпочтения ни Пожарскому, ни Лыкову. Впрочем, и этого было достаточно, чтобы боярыня Лыкова унялась, оставив мамку царевны в покое.
Через несколько дней Дмитрий получил отпуск и ускакал со своими боевыми холопами в родовую вотчину Мугреево, где положение становилось все более бедственным.
Прасковья Варфоломеевна встретила его в слезах:
- Зерна осталось мало, да и то только в нашем амбаре. Приходится пуще глаза его охранять: мужики, как не в себе, каждую ночь туда лезут. Да и как не лезть - весь свой хлеб еще летом подъели, живность свою, даже лошадей, свели. Пахать по весне не на чем будет, да и семян не осталось!
- Пухнут люди с голоду, - добавил дядька Надея, успевший обойти крестьянские избы. - И вот какая напасть - от страху, что ли, люди есть стали больше, чем в урожайное время, едят, а насытиться никак не могут. И кошек, и воронье, что падалью питается, жрут. Не ровен час, как, я слышал, уже бывает в иных деревнях, детей начнут есть.
По повелению князя собрали сельский сход. Дмитрий, стоя на крыльце, вглядывался в знакомые лица окруживших его людей, но узнавал с трудом. А ведь всех их он знал с детства. Лица опухшие, глаза равнодушные, но с каким-то странным, голодным блеском. Тела исхудавшие, одежда висит, как на пугалах.
Поборов волнение, Пожарский хрипло сказал:
- Царь Борис, видя неустройство в народе, приказал снова разрешить выход в Юрьев день. Каждый волен уйти от прежнего владельца в новое место, где живется лучше…
С крестьянских лиц равнодушие смыло будто холодной водой.
- Куда же, Господи, мы пойдем? Да еще в зиму? Не бросай нас, владетель наш, на погибель.
Князь стоял опустив голову, в глубоком размышлении. Люди надеются на него, ждут помощи. А чем он может помочь? Если раздать оставшееся зерно, то всем и на месяц не хватит. А что будет потом? Если весной не посадить хлеб, то и ждать будет уже нечего и… некому.
"Зачем мне вся эта обуза? - подумал он. - Сейчас бы на коня - и в войско. Там и с едой проще: засыпал толокно в котел, бросил несколько кусков копченой баранины - и хлебай на здоровье!"
Тут князя осенила мысль: "А если кормить их, как воинов он своих кормит?"
Дмитрий, ободрившись, снова поглядел на голодных людей и сказал властно:
- Ну, вот что! Раз не хотите от меня уходить, - значит, зимовать будем вместе. Зерна я вам не дам. - И, услышав надорванные вздохи, повысил голос: - Не дам, и не просите. Буду кормить вас здесь, на своем подворье.
Прасковья Варфоломеевна глянула на мужа с изумлением:
- Чем же кормить? Аль, как Сын Божий, собираешься накормить пять тысяч людей пятью хлебами?
Дмитрий улыбнулся ей: