- А ведь это был наш с вами приятель! - проговорил Фриц, спешившись и не без усилия переворачивая упавшего.
- Какой еще приятель?
Колдырев подошел. Перед ним лежал усатый десятник из веселого дома; в остекленевших глазах блестели две маленькие луны. С левой стороны его груди Григорий приметил роговую рукоять, украшенную серебром и слоновой костью. Фриц взялся за нее и рывком вытащил кинжал из тела. Клинок был хорош: узкий, обоюдоострый, с тонким кровостоком.
- Нравится? - спросил немец, тщательно протирая лезвие. - Хороший кинжал. Пожалуй, второй такой нелегко будет найти во всей Европе. Это мой дед делал - один из лучших оружейников Зуля.
- Чего? - не понял вконец ошалевший от событий этого вечера Колдырев.
- Зуля. Зуль - мой родной город. А в нем - отличная оружейная мастерская Франца Майера. Так звали моего прадеда, основателя семейного дела. А деда - Фрицем, как меня. У нас в семье так повелось - у всех мужчин имена непременно на F начинаются, фирменный стиль - для мастера клеймо и традиция - первейшее дело. Вот, видишь, на рукояти чеканка: MF. Майер Фриц.
Что-то Григорию это напомнило, что-то очень знакомое. А немец небрежно сунув нож в ножны, прислушался.
- Все тихо. По-видимому, негодяй один погнался за нами… До чего же мстительная скотина!
- А ты здорово кидаешь нож! - восхитился Григорий. - Да и вообще здорово дерешься. Мне бы так… А еще больше я бы хотел уметь вот так же - уложить врага и после этого преспокойно рассказывать про оружейную мастерскую.
Фриц рассмеялся. Под его пушистыми усами мелькнули ровные, белые как сахар зубы.
- Я вообще-то профессиональный солдат. Всю жизнь - только этому - убивать - и учусь. И так получилось, что вновь ищу работу. Нанялся вот в армию Сигизмунда, был принят… И, еще не дойдя до театра военных действий, уже убил… Поляка… А ведь он должен был стать мне соратником!
Только теперь Колдырев понял, для чего приехал в Оршу человек, который дважды за последний час спас его жизнь. Стало быть, Фриц, назвавшийся его другом, - будущий враг?! Стало быть, двадцать пятого сентября они будут стрелять друг в друга?
Впрочем, это по-ихнему двадцать пятого. А по-нашему то - пятнадцатого!
- Вот что, Григорий, - сказал Фриц, - тихо-то здесь тихо, но все же нам лучше побыстрее убраться. Давай-ка возьмем все, что нам причитается, - и фьюить!
И немец с невозмутимым видом кондотьера обшарил тело десятника, стащил с его плеча сумку, вынул из холодеющей руки пистоль. Затем нащупал на поясе кошелек, отцепил и подкинул на ладони.
- А вот это славно! Поделим.
Колдырев сам себе удивлялся. Мало того, что он совершенно спокойно рассматривает только что убитого человека, так ведь его даже не передернуло, когда убийца принялся хладнокровно обирать мертвеца!..
Немец между тем деловито оглядел голубой жупан десятника.
- Хм! Ни пятнышка крови. И на штанах тоже. Только на рубашке… Слушай-ка! А не переодеться ли тебе в это? Да не кривись, не кривись, на войне нередко приходится снимать барахло с покойников и напяливать на себя. Такая штука - война. Кстати, в польском военном платье тебе и уехать отсюда будет легче.
Колдырев вынужден был согласиться. Более того: он достал из сумки грамоту из Приказа, удостоверяющую, что ее податель - московский толмач, пребывающий за границей по государственным делам, и изорвал ее на мелкие клочки. Фриц, наблюдая за этим, поощрительно кивнул:
- Правильно. Если нас остановит разъезд и решит обыскать, то могут возникнуть нехорошие вопросы: форма - польская, а бумага - русская…
Спустя несколько минут они уже скакали прочь. И лишь отъехав на порядочное расстояние, Григорий со вздохом сказал:
- Я, похоже, втравил тебя в дурную историю, Фриц. Ты ведь польский рекрут, так?
- Так, - немного насторожился Фриц. - И что с того? Тебя это смущает?
- Вовсе нет. Просто… Хотел спросить: как ты будешь выкручиваться - после того, как уложил польского офицера?
- А! Да никто ж этого не видел, - равнодушно пожал плечами немец. - Из Орши, само собой, надо уносить ноги, но я ведь еще не записывался ни в какую часть да и жалования не получил. Так что отправлюсь прямиком в Вильно, там, говорят, польский король как раз устроил временную ставку и собирает войско… Но вначале нам с тобой надо бы отдохнуть, подкрепиться да и добычу поделить.
Но постоялый двор попался лишь спустя пару часов. Друзья, вручив сонному слуге поводья, потребовали ужин с вином.
- Ну вот! - поднял Фриц глиняную кружку. - Предлагаю тост: за нас с тобой, Григорий! Пока еще мы друг друга не убили. Ты, полагаю, тоже пойдешь воевать?
- Не знаю… - пожал плечами Колдырев. - Слушай, Фриц, а это обязательно?
- Что?
- Обязательно тебе идти служить Сигизмунду?
Майер тоже пожал плечами:
- Так ведь больше деваться-то некуда. Видишь ли… - он замешкался, сделал паузу, словно бы раздумывая, как ответить. - В общем, Кельнский магистрат выдвинул обвинение против меня. А городские власти обвинение это удовлетворили и… ну, и приговорили меня к виселице. Вот я и отправился туда, где затевается большая война. А куда податься-то? Разыскали бы в любом из городов Империи, у них это дело поставлено, сам знаешь… А здесь я иголка в стоге сена и рыба в воде. Я ведь повоевать успел. В Зуль вернулся после ранения. Думал, залечу рану - и снова в армию. Хотя отец очень против был, не хотел, чтоб меня убили… чуть ли не на коленях умолял бросить военное дело и пойти учиться. Ну, вот я и пошел. Поступил в университет, а тут эти красавцы привязались, чтоб им пусто было…
"Ага, - подумал Григорий. - Значит, все же поступал в университет, зачем же тогда говорил, что не студент?.." Потом он вспомнил роковую стычку с "патрициями", скривился и осторожно спросил, подливая вина в ту и в другую кружку:
- Фриц, а за что тебя собирались повесить?
- За то, чего я, клянусь Богом, не делал… По крайней мере, в тот раз. Видишь ли, я, как всякий военный, отправил на тот свет немало душ. Но та подлая душонка, честное слово, не на моей совести.
Смутное подозрение закралось вдруг Григорию в душу…
- Так что же тогда случилось? - спросил он.
Фриц сделал большой глоток и весело сощурил свои голубые глаза.
- Если бы я знал, что случилось на самом деле, я бы… В драке на Университетской улице мы с тобой хорошенько проучили этих уродов. Но все они ушли с места потасовки целыми и невредимыми, так ведь? Это вся улица видела. А наутро я вдруг узнаю, что одного, богатого сынка члена Магистрата, нашли поутру заколотым прямо неподалеку от того места!
Григория будто ушатом ледяной воды окатили. Со всей ясностью он вспомнил темную улочку, короткую стычку и тело, нелепо раскинувшееся на мостовой. Как он бежал тогда из Кельна! Как гнал, гнал коня, воображая несуществующую погоню! А в это самое время Фрица Майера обвиняли в убийстве, которого тот не совершал!
Таинственный отшельник
(1609. Сентябрь)
Санька бежал, не помня себя и ничего не видя окрест. Ужас, обуявший мальчика, толкал его в спину, требовал бежать и бежать, а куда, для чего - Александр и сам не мог бы сказать… Может, гнал его вперед инстинкт русского крестьянина: как встанут между беглецом и злым барином пара верст леса, так и вольная, считай, вышла. Ищи-свищи.
Когда мальчик остановился, он все еще держал пистоль с авантюриновой рукояткой. Опустив глаза, увидел свои исцарапанные, окровавленные ноги. Сколько раз говорил ему дядя, чтоб не ходил босой, будто он мужик какой-то, а не дворянский воспитанник!
Чаща кругом казалась грозной, будто в детских сказках, что ему рассказывала маменька. Те сказки он помнил смутно, но знал, что именно в сказочном лесу должно быть такое густое, едва пробиваемое солнечным светом столпотворение толстых стволов, пушистых от наросшего на них лишайника… А мох-то, мох-то здесь каков - прямо по колено, сырой, испускающий густой, приторный запах…
Сколько ж до дому? Вроде бы не долго бежал… Но, верно, ошибся: вон сквозь качающиеся макушки просвечивает небо - темнеющее, становящееся ниже, тусклее. Значит, приближается вечер. Куда ж теперь-то?
- Господи, спаси и сохрани! - прошептал мальчик и перекрестился.
Что-то в чаще тихо ухнуло, застонало. Глухой вой послышался из совсем уж темной глубины. Неужто и волки теперь его почуяли?!
Санька вытащил мешочки с порохом и пулями, шомпол. И как ничего не выпало, не потерялось на бегу…
Мальчик сосредоточенно вспоминал дядины уроки: как заряжать-то? Ага, порох насыпается сюда. Так, сделано. Пулю - шомполом в ствол! Вот и пуля на месте. Теперь пыж… Пистоль заряжен. Волчью башку разнесет точно!.. Но ведь волки нападают стаей… Эх, ну как же не придумают до сих пор такой пистоль, чтоб не нужно перезаряжать после каждого выстрела? А то было бы как удобно: бах, бах, бах - и все волки уже издохли на подходе…
Сумерки сгущались. Чаща умолкла - ни уханья, ни воя. Тихо, будто кто-то невидимый приказал всем молчать.
Приближалась ночь. Холод, уже давно тянувший снизу, заставил Саню скукожиться и поджать под себя ноги. Но тут он вспомнил деревенские рассказы, как заблудившиеся в лесу девки залезали на ночь на деревья и тем спасались. Сунув пистоль за пазуху, он споро стал взбираться на дерево. Оттуда беглец увидал впереди, меж стволами, непонятное мерцание. Точно окошко светится. Пригляделся. Похоже, действительно оконце!
Ну и что ж теперь делать? Пойти туда? Если там разбойники, можно еще попробовать убежать. А если нечисть какая? Но зачем нечисти свет? Она ведь мрак любит…
Санька снова перекрестился, скатился с дерева и шагнул к просвету, за которым мерцал неведомый огонек.
Толстые стволы раздвинулись, и открылась поляна, скупо освещенная высыпавшими на небе звездами и тем самым светом, что сочился из окошка. Сразу было не разобрать - изба ли, землянка ли? Кажется, изба, низкая, в землю вросшая. Курьих ног, про которые в сказках сказывается, не заметно. Не нечисть тут гнездится - люди живут. А откуда ж людям в чаще-то взяться?
Шаг за шагом Санька подходил к неведомому жилью, ощущая вместе со страхом любопытство. Хватит ли смелости постучать в дверь? Может, сперва заглянуть в окошко? Оконце изнутри закрывается на деревянную задвижку, а больше ничем не затянуто. Сразу все видно будет. А ну как высунется харя бесовская с пятачком заместо носа?! Или глаза жабьи выпучатся?
Поднялся ветер, зашелестел, зашептал что-то зловеще-неразборчивое в кронах деревьев, прохладной невидимой ладонью погладил по лицу…
И Санька вдруг оступился - нога скользнула по гладкому корню. Он качнулся, раскинул руки, выравниваясь… а когда поднял голову, то увидел посреди поляны, как раз перед избенкой, человеческую фигуру. Показалось, что она очень высокая, будто в два роста. Вся черная, от пят до головы, покрытой черным острым колпаком… Но нет: согбенная была та фигура, горбатая. А вот ежели бы разогнулась, то роста стала бы неимоверного…
Мальчик ахнул, хотел было поднять руку для крестного знамения. Но в руке был пистоль.
Тотчас в воздухе мелькнула белая птица. Сокол со сверкающим оперением пронесся перед самым лицом, взмыл в черноту, потом камнем ринулся вниз. И вот уже закачался прямо перед глазами на кривой ветке, повисшей над краем поляны.
Снова будто наваждение овладело Санькой, снова палец сам собою нашел стальной шарик. Выстрел прогремел еще сильнее, чем там, в доме. Сокол исчез, точно и не был, а согнутый человечище в черном, что стоял посреди поляны, молча шагнул вперед.
Мальчик завопил, развернулся и кинулся в чащу. Из-под ног, коротко пискнув, сигануло что-то живое, теплое, поросшее шерстью… И вроде бы чьи-то глаза зажглись в кустах, смотрят пристально, жадно, голодно… Но все тот же предательский корень зацепил Саньку за ноги, рванул, и бросил лицом вниз в густой, пахнущий могилой мох…
- Не сильно убился-то?
Прозвучавший над головою мягкий, ласковый голос разом растопил ужас, поглотивший Санькино сознание. Теплая рука легла на плечо, потом погладила по голове.
- Ты вставай, вставай. Помочь?
Санька привстал на руках, развернулся, сел. Над ним стоял сгорбленный старик в длинной черной одежде монаха. Свисающий с груди наперсный крест говорил о том, что монах не простой, да и надо лбом старца в неверном свете звезд обозначился не колпак, как показалось со страху мальчику, а куколь схимника.
У старика было очень хорошее лицо: доброе, ласковое, почти детское, и множество избороздивших его морщинок это только подчеркивали. Глаза же сияли такие ясные, голубые, как утренний ручеек, что от их взгляда против воли делалось легко. Белая, точно облако, борода спускалась по груди к самому кресту.
- Что ж ты в живого человека палишь-то? - так же мягко проговорил схимник. - А ну как попал бы?
- Я не в тебя, дедушка! - Санька пошарил рукою в траве, нашел злополучный пистоль и протянул его на ладони, будто доказательство своей невиновности. - Тут птица была… Набросилась - думал, глаза выклюет… Сокол.
- Сокол? - в голосе старика послышалось сомнение. - Так ведь ночь уже… А не сова?
- Сокол! Вот как Бог свят! Белый совсем.
При этих словах лицо монаха стало очень серьезным. Он вновь потрепал мальчика по голове и вздохнул.
- Ну, если белый, то плохо дело… Хотя и в птицу-то тоже просто так стрелять не годится. Творение ведь Божие. Его не то, чтоб убивать, хулить нельзя. Похуливше что-либо: дождь, или снег, тварь Божию, - да получит епитимию: три дня на хлебе да воде, - припомнил схимник монастырское правило. И добавил: - Хотя, ежели он и вправду был белый, то ты б его не убил…
- Почему?
- Пресвятая Богородица, помогай нам… Вставай-ка, отрок Александр. Да в дом пошли.
Душу мальчика холодной иголкой вновь кольнул страх.
- Дедушка, а откуда ж ты мое имя знаешь?
Монах снова улыбнулся в свою облачную бороду.
- Так ведь тебя люди искали. Из деревни. На весь лес кричали: "Саня! Санька!". Я сразу понял, как тебя увидал, что вот он, тот самый Саня и есть. Идем, идем!
Санька сидел с миской на узкой лежанке, застеленной рогозиной, ел размоченный в воде хлеб с толченым луком и какими-то душистыми лесными травами. Его разбитые о корни ноги были вымыты, укутаны чистыми холщовыми портянками и обуты в лапти, ссадины на руках и коленках смазаны чем-то густо-смолистым, отчего боль сразу утихла.
Избушка, сложенная из березовых бревен, внутри казалась еще меньше, чем снаружи. Была она очень старая, совсем вросла в землю, и чтобы войти в низенькую дверцу, надо было спускаться по ступенькам. Кроме лежанки в избе стояли небольшой струганный стол, над которым горела лучина, да сундук - верно, ровесник избы. На нем притулились кувшин с водой, глиняный стакан, берестяной туесок. В красном углу висели потемневшие иконы и большой крест с Распятием, теплилась лампадка. Перед ними стояли подсвечник и аналой - здесь схимник совершал свое келейное молитвенное правило. Напротив, у двери, висел кумганец - медный рукомойник с носиком и крышкой, под ним стояла лохань. Рядом белел чистый рушник.
- Спасибо, дедушка! - мальчик облизал ложку и, перекрестясь, отодвинул опустевшую миску. - Тюря страсть какая вкусная!
- С голоду-то все вкусно, - проговорил старик. - Всего-то хлеб, лук да травки. Хлебушек мне иной раз из деревни приносят, на опушке в дупле оставляют. Лук да репку сам сажаю, огород завел зеленого ради растения, травки в лесу собираю… Милостив Господь.
- А зайцев в силки ловишь?
- Дитятко ты еще неразумное. Русские монахи мяса не едят. Какова милость Божия надо мною грешным была в пустыни, что я в первые годы кушал? Вместо хлеба траву папорть и кислицу, и дубовые желуди, а гладом не уморил меня Бог. Господи помилуй.
- Не боязно, дедушка, диких зверей-то?
Санька вспомнил свои недавние страхи в чаще и поежился.
- Монаху ничего не страшно. А хозяюшко, случалось, в самом деле захаживал, репой с огорода баловался. Чего нароет, а больше натопчет. Медведь, он ведь, как у нас в сказках, - создание разумное. И согрешить мишка может, и на дела добрые способный. Ну, так я его молитвою связал, хворостину взял да повоспитал хорошенько. Господи, прости мя грешного.
Мальчик почему-то не удивился, что отшельник так просто взял да выпорол медведя.
- А разбойничков встречал?
- Приходили ко мне. Иконы забрали, а меня повязали и бросили. Да только сами выйти из леса уже не могли. Через неделю вернулись, оборванные да израненные, назад иконы принесли. В ногах валялись. Я их простил. Ушли вроде, больше не слышал о них.
Санька счастливо рассмеялся. Как же хорошо, что этому доброму дедушке дана сила и над дикими зверями, и над злыми людьми!
- Не моя то сила, - ответил старик его мыслям. - Пустынники к Богу ближе, и все в руце Его. Дело наше одно - молитва за всех православных христиан. Потому я из обители и ушел, что… Ведь как у нас бывает? Пострижется в монахи боярин какой али князь - свои же грехи перед тем, как пред Богом предстать, отмолить. Келья у него о пяти комнат и холопов до десяти. Где благодать, спрошу? Суета одна да тщеславие. Прав был великий государь, упокой, Господи, его душу, когда писал кирилловским старцам… Я эти слова хорошо помню! "Это ли путь спасения, если в монастыре боярин не сострижет боярства, а холоп не освободится от холопства?"
- Великий государь - это Иоанн Васильевич? У меня так дядя Митько… барин мой так его называет.
- Так мы с барином твоим, рабом Божиим Димитрием, вместе Грозному и служили.
- Неужто? - так и вскинулся мальчик. - Так ты что же, дедушка, не всегда в монахах ходил?
- Не всегда. - Старик кивнул, взял со стола миску и поставил на сундук. - Это ныне я - схимник Савватий. А тогда… тогда Ливонская война была, и были мы с Дмитрием твоим Станиславовичем, можно сказать, дружны. Вместе в Ливонии замок брали, когда нас из пушек накрыло. Брони нас от смерти уберегли, Колдырев царапинами отделался, а меня, вишь, как скрутило по грехам моим.
Санька смотрел на пустынника во все глаза. Вроде бы дядя Митько сказывал о каком-то монахе, с которым его многое связывало в прошлом. Что же, неужто тот самый?