- И куда же мне? - растерянно воскликнул Колдырев. - Был бы я один, а то ведь, сам знаешь: год, как женат, и Милуша моя ныне на сносях. Куда ж я с нею?
Но, сказав так, Дмитрий вдруг хлопнул себя по лбу:
- Вот дурачина! Про жену вспомнил, а того не сообразил, что у нее ж вотчина своя есть: под Смоленском, в глуши, в деревушке. Она и записана не на Милушу. Да и вовсе - никто в Москве про то имение не знает!
- Вот и славно! - перевел дух Скуратов. - Собирайся скорее, жену буди, да в дорогу. Слава Богу, глядь, снег пошел. Ехать можно в санях, беременную бабу в седле не трясти, и следов к утру не останется - все заметет. А уж розыскных я сумею на ложный след направить. Пускай мои волчаты рыщут в другой стороне. Прощай, брат!
…А потом была метель, заиндевелые гривы коней, влекущих сани в клубящуюся черно-белую мглу. И сдавленный крик Милуши: "Митя! Ох, помоги! Ох, не доеду… Здесь разрешусь!"
Все будто в тяжелом сне было: бегство из Москвы, в имение жены под Смоленском, рождение прямо в дороге его первенца, который, наверное, из-за этой безумной гонки в зимней ночи народился мертвым. Милуша, милая его жена, тогда едва не изошла кровью; верно, только молитва спасла ее… Тогда он стойко принял все бедствия. Ходил в скромный деревенский храм, ежедневно молясь о здравии Государя (прежде, чем о себе и о супруге), а равно и о том, чтобы царские подозрения рассеялись, чтобы изгнаннику возможно было возвратиться в Москву.
Нежданная смерть Малюты перечеркнула надежды. Время шло, известий из Москвы не было… В конце концов они с Милушей смирились и просили Всевышнего только о даровании им детей. Но после тех несчастливых родов Людмила все никак не могла понести.
Минуло двенадцать скудных лет в затерянном среди смоленских лесов селе, с горькими думами о том, что жизнь протекает бесполезно… В Москву он возвратился только после кончины государя. Узнав о незаслуженной опале воеводы, призвал его на службу новый царь Федор Иоаннович.
Был это тысяча пятьсот восемьдесят четвертый год от Рождества Христова, и Дмитрию на ту пору сравнялось уже сорок четыре года. Не старик, нет, но начинать все сначала… Однако он, не раздумывая, отправился в столицу с женою и новорожденным сыном. Да, Бог в тот год наконец даровал наследника - после того как бездетная чета наведалась на богомолье в псковские Печоры, к знаменитой иконе Успения Божией Матери. Крещен наследник был Григорием, в память друга-спасителя Малюты Скуратова - Григория Бельского. Вновь поднимался Колдырев из своей безвестности - раз зовут еще послужить Руси, то раздумывать тут нечего!
Но привыкнуть к новым порядкам, заведенным царем Федором, Дмитрию оказалось непросто. Вот ведь едва не погубил его - а ведь погубил бы! - отец царя нынешнего, но не раз и не два вспоминал старые времена он добрым словом. Вроде и мягок, и благочестив был новый государь, вроде и милостив с поданными, особо с военными… Да не было теперь в Москве и, как видно, во всей Руси Великой, той ясной прямой воли, того упрямого стремления, которым отличалось государство при Грозном.
Так поначалу и служил-маялся Колдырев в Москве, пока власть как-то плавно не перетекла в руки государева шурина Бориса Федоровича, и вновь многое изменилось. Борис Годунов был решителен и умен, когда нужно, умел резко возразить, а когда приходилось, умел и смолчать - не царь ведь, царский шурин, что же поделаешь?
По ходатайству Годунова Колдырев и получил назначение - вторым воеводой на Смоленске. И тотчас отбыл в те места, где столько лет они с любимой женою тщетно молились о снятии опалы и о даровании им ребенка… И снова - совпадение, снова на смоленской дороге его ждала страшная потеря. Супружница его простудилась - и сгорела за три дни. Похоронил он свою Милушу в ограде простой деревенской церкви, в Сущеве.
В Смоленске Дмитрий Станиславович прослужил с перерывами десять лет, и в конце концов решился подать государю прошение об освобождении от службы. Смоленская крепость была построена, встала на Днепре во всей своей горделивой мощи. Понял старый Колдырев, что главное дело своей жизни свершил - и решил на этой высокой точке уйти на покой. Воеводе было уже за шестьдесят, так что отказать царь не смог.
И круг замкнулся. Колдырев-старший, на сей раз один, вновь водворился в жениной вотчине под Смоленском.
Окончательно оставив службу, Дмитрий Станиславович, чтоб не сидеть без дела, занялся починкой и переделкой старого дома. Тот был не велик - двухэтажный бревенчатый терем, с тесаной крышей, с небольшими оконцами, затянутыми по старинке бычьим пузырем. На модные нынче цветные стекольца из слюды, которые в Москве вставляли в окна вот уже давно, нужно было слишком много денег. Григорий в один из последних своих приездов предложил отцу пригласить московских стекольщиков - он уже мог сделать отцу такой подарок. Но старик заупрямился:
- Чтоб тебя видеть, мой сокол, света мне и так довольно. А если что, так свечи имеются, слава Богу, не при лучинах сижу. Дорогие столичные красоты не для меня.
- Так ведь уже и в Смоленске, почитай, все в теремах со стеклами живут, и в других городах, что ж нам-то отставать? - недоумевал Гришка. - И слюдяные мастерские нынче больно хороши стали - московскую слюду вон фряжские купцы вовсю на перепродажу стали покупать. Стоит слюда куда дешевле европейского витражного стекла, а крепка, и свет сквозь нее тоже красив. Недаром каменным хрусталем называют. Можем с цветами или с узорами заказать - красота будет - глаз не оторвешь.
- Вот помру, будет имение твое, ты для себя дом и обустраивай! - упирался старик. - Молодую жену, даст Бог, приведешь и сделаешь все, чтоб ей понравилось. А мне на баловство денег жаль.
В остальном хозяин постарался дом приукрасить: своими руками поменял доски расшатавшегося крыльца, обнес его новой оградой с резными балясинами, велел своим рукастым мужикам вырезать новые нарядные наличники.
В комнатах (внизу и наверху их было по три) тоже царил строгий, пристойный порядок. Здесь чисто мыли полы, следили, чтоб ни на подоконниках, ни на ларях, ни на столах со стульями не было и пылинки. Наверху, в большой комнате, где Дмитрий Станиславович вечерами сиживал с книгой, стояла иноземная диковина: небольшой, однако же очень изящный кабинет немецкой работы - Григорию уступил его в полцены купец из Гамбурга. В кабинете Колдырев-старший держал перья и бумагу, самые любимые книги, деньги, а в отдельном ящике - еще одну диковину, тоже сыновний подарок. То были часы, размером с гусиное яйцо. Они и имели форму яйца, открывались посредине, так что показывался лазурный циферблат с римскими цифрами. Снаружи серебряное яйцо украшали мелкий жемчуг и кораллы. Красивая витая цепочка, продетая через колечко, предназначалась для того, чтобы крепить диковину у пояса.
- В Европе это давно уже не диво! - пояснил Гриша, вручая отцу подарок. - Уж лет сто, как научились немцы делать такие часы. Их в Нюрнберге придумали, потому так и называют: "нюренбергские яйца". И носят на поясе по две штуки.
- Зачем же так много? - удивился старший Колдырев.
- Так ведь там, внутри, пружина-то не особо надежная. Потому время они показывают не совсем точно. Ну, люди и сравнивают: на одних столько, на других, скажем, лишние плюс полчаса. Вот и прикидывают, сколько на самом деле.
- Лучше б пружину понадежнее придумали… - проворчал Дмитрий Станиславович.
Однако же подарком остался доволен. Ежедневно по несколько раз заводил "яйцо" и любил слушать, как оно тикает.
Но главным в доме отставного воеводы было оружие. В большой комнате по стенам были развешены сабли, кинжалы, щиты, над изысканным европейским кабинетом нависал, тускло сверкая, настоящий турецкий ятаган. Меж двух наискось повешенных пищалей был пристроен диковинного вида пистоль с рукояткой, украшенной мерцающим золотистым камнем. Дотошный Григорий вызнал у знакомого московского ювелира, что камень носит красивое и загадочное название "авантюрин". Пистолей у Дмитрия Станиславовича было еще четыре, куда попроще - он развесил их над ларями, и там же, на двух кованых гвоздях, высился старый бердыш, тяжелый как бревно. А ведь в бою таким махать надо, колоть что есть силы…
Про это собрание оружия очень любил расспрашивать старика его приемыш Саша. Дмитрий Станиславович взял сироту на воспитание - неожиданно для всех и для себя самого. Едва только получив дозволение захаживать без спросу в дом хозяина, Санька бродил от стены к стене, раскрыв рот и рассматривая сабли, а бердыш как-то даже умудрился свалить. Громадина грохнулась на пол вместе с вцепившимся в нее перепуганным мальчишкой, и широкое лезвие выдрало здоровенную щепу из половицы. Санька отделался синяками - считая и тот, что остался после могучей хозяйской затрещины. Дмитрий Станиславович привязался к шустрому пареньку, но баловать его и прощать озорство не собирался.
Теперь, спустя четыре года, Саня изучил все оружейное собрание вдоль и поперек, умел чистить и заряжать пищали и пистоли, знал, как наточить саблю. И только драгоценный пистоль с авантюриновой рукояткой Дмитрий Станиславович брать не позволял. Правда, в его присутствии, вот как сейчас, можно было потрогать редкую вещицу, подержать с минуту, но заряжать, взводить курок - это Боже упаси! А Саньке больше всего на свете хотелось стрельнуть именно из этого пистоля…
…Между тем Колдырев-старший спешил навстречу гостю. Подошел, сложил руки, склонился под благословение. Потом обернулся к слугам:
- Петушка, живо закуску - пирогов, если испечь успела, яблок. Вино из погреба достань, то, помнишь, что Гриша привозил. Да пару кресел тащите за ограду, в рощу! Не стоит в такой день дома сидеть. Вот гостю дом покажу, да и пойдем Днепром любоваться. Так ли говорю, батюшка?
- Так, боярин! - с улыбкой кивнул священник. - Порадовал ты меня, грешного: мне-то сказывали, будто ты которую неделю болеешь. А я пришел - ты на ногах, весел. Вот уж слава Богу!
- Так уж не исповедовать ли меня ты пришел, батюшка? Соседи наши любят напридумывать! Экие выдумщики! Так что, в дом идем, мои оружейные собрания смотреть? Или сперва посидим с тобой среди лип да винца откушаем?
- Я бы начал с трапезы. После службы пришел, так что не прогневайся, боярин: голоден и не скрываю!
Колдырев вслед за своим гостем благодушно рассмеялся.
Они уселись в душистой липовой тени, и батюшка (звали его отцом Лукианом) принялся осторожно расспрашивать хозяина о жизни деревни, о том, с какими бедами приходят к нему крестьяне, какие хвори случаются в этих местах. Колдырев все знал преотлично. Да и о хворях ведал немало, видно, на войне набрался знаний, какие да как лечить. В случае чего крестьяне шли не к знахарке, а к барину.
- Любят тебя в деревне, - улыбнулся отец Лукиан. - Я здесь всего пару дней, а уж столько слышал о тебе хорошего… А правда это, что при тебе Смоленская крепость строилась?
Старый воевода не ответил, а замест того налил себе и священнику еще по бокалу из темной вытянутой бутыли. Вино было терпкое, крепкое, хорошей выдержки, и первый бокал уже слегка ударил в голову тому и другому.
- Пей, батюшка, пей во здравие! - воскликнул Дмитрий Станиславович, приметив в глазах гостя некоторое опасение. - Это кажется только, что с первой же чары дуреешь, но потом и мысли ясные, и ноги не подводят… Это вино сын мне привез. Венгерское. Ну, бывайте здравы…
- На здравие! - Священник перекрестился, осушил бокал и снова спросил: - А что же твой сын, где служит?
- В Москве, при дворе, да при Посольском приказе, - теперь с гордостью ответил Колдырев. - Все языки уже знает, ныне вот с англичанином важным по европам катается. Как самозванец на Русь пер, так мой Гришенька в войско засобирался. А ведь не воин он у меня, скорее уж книжник… Так, знаешь, батюшка, я его отговорил. Так хотелось мне, старому рубаке, благословить сына на подвиг бранный, а подумал, что Руси он больше пользы принесет в своем приказе. Отговорил. И прав был! Прав!
Колдырев даже стукнул кулаком по столу. А потом добавил со слезой в голосе и вроде как совсем не к месту:
- Когда моя Милуша преставилась, я думал, что и сам жить не стану. Спасибо, Гришенька со мной остался!
Все-таки ему было уж под семьдесят, да и вино… вино было изрядной крепости.
Лукиан молвил с ясной, простой улыбкой:
- Бог призывает к себе человека в лучшее для него время. Не надо на это сетовать. Если человек жил светло, праведно, то уходит тогда, когда на душе у него всего светлее, чтоб мытарств меньше было, чтоб поскорее в свет окунуться. Значит, так ей лучше было, Милуше твоей, Людмиле Афанасьевне.
- Значит, так.
- Кто знает, что было бы дальше? Кто знает, что с нами будет? Не тужи, боярин!
- Теперь-то уж чего мне тужить? Одно вот горько: что с Русью-матушкой делается? Беда за бедой!
- Но уж ты-то, воевода, для обороны страны порадел. Твои заслуги всем известны…
- Вот, батюшка, ты про крепость спрашивал…
Дмитрий Станиславович умиротворенно откинулся на спинку кресла, сложил ладони на ручке трости, поднял голову к небу и чему-то хитро улыбнулся - как будто ведал некую тайну, известную лишь немногим посвященным. Солнце, пробиваясь через листву, нежарко ласкало его лицо.
- Крепость воздвигнута на века! - доложил он. - И через сто, и через четыреста лет стоять будет! Государь наш Федор Иоаннович, по совету Бориса Годунова, приказал перестроить ее по самым последним правилам фортификации. Всей Россией строили. Могу сказать, не хвастая, стремительно, за семь лет всего - воздвигли. И теперь Ключ-Город у русского царя на поясе - захочет государь, врата затворит, а пожелает - так и распахнет. И, сказывают, второй такой крепости в Европе нет!
- Верно говоришь, - кивнул отец Лукиан. - Смотрю, бывает, на нее поутру - диву даюсь: это ж сколько труда, сил и материалов затрачено! А ежели войны никакой не будет, это что же получается, это получается, зря ее возводили?..
Дмитрий Станиславович посмотрел на собеседника очень внимательно и сказал серьезно и тихо, нажимисто:
- Не зря, батюшка. Ой как не зря, уж поверь старику.
Сказав так, Колдырев замолчал.
- Ну, чувствую я, рассказывать о крепости ты не желаешь по каким-то своим причинам, и да Бог с ней, - продолжил беседу отец Лукиан. - Скрывать не буду, назначая меня в Сущево, владыко велел при случае с тобой поговорить. Прознал он недале, будто в крепостных подземельях добро какое-то государево хранится, про кое вообще мало кому ведомо. Говорят, мол, схоронено до поры что-то там в подземельях, а что да где, знаешь ты точнее всех. А, сам понимаешь, годы - многая лета тебе, воевода! - да и здравие твое… В общем, владыко Сергий просил, чтоб в духовной грамоте ты все прописал. А лучше - так заезжай к нему, да поведай. Откушаете вместе, воеводу Михал Борисыча Шеина навестишь - ты знаешь, его супружница Евдокия ох как славно пироги-то печет…
Колдырев мрачно глянул на Лукиана. Ничего старик о просьбе Смоленского архиепископа не ответил, заговорил о другом:
- К сожалению огромадному, ты, батюшка, неправ. Будет война. Слышал, ляхи вновь собираются… Сучье племя, Господи прости. Многие у нас тут говорят - к беде дело. Вроде бы белого сокола в лесу видели.
Отец Лукиан удивленно посмотрел на хозяина, даже отнял ото рта бокал.
- Какого белого сокола?
Колдырев смутился. Надо же, священнику вздумал про всякую чертовщину рассказывать… Но, как говорят, слово не воробей.
- Да, может, и вздор все это, - с досадой проговорил старик. - Наверное, вздор. Но предание это в наших местах все знают…
…Санька, позабытый один в боярском доме, завороженно смотрел на удивительный пистоль. Дмитрий Станиславович перед тем как выйти во двор вновь пристроил его на крючках, но вставил его в эти крючки неплотно. Пистоль висел неровно.
- Поправить разве? - вслух прошептал мальчик…
В свои двенадцать он был не особенно высок, и с пола ему было до пистоля не достать. Санька придвинул стул, оглянувшись на окно: не видно ли с того места, где расположились трапезничать Дмитрий Станиславович со священником, его самовольства? Чтобы пистоль сел плотно на крючки, довольно было прижать его покрепче сверху. Однако Саня, сам не понимая для чего, взялся обеими руками за ствол и за рукоять и снял оружие со стены. И вот диковина у него в руках! И барина нет рядом. Можно прицелиться во что-нибудь, да вот хоть в злополучный бердыш или в песочницу, оставленную барином на верхней полке кабинета.
Кабинет!
Кабинет не заперт… А в нем, кроме всего прочего, это Санька знал точно, - лежат еще и пули. Он спрыгнул со стула, прижимая к себе вожделенное сокровище. Конечно, он сейчас повесит пистолет на место. Просто немного подержит в руках, и все.
Снова он удивился красоте этого оружия. Дуло не длинное, тонкое, потому что сделано из особенно прочного металла, по стволу - насечки непонятными буквами… Вот Гришка - тот прочитал бы. Он и читал, только Санька не понял, что. А вот буквы на набалдашнике рукояти, отделанной загадочным мерцающим камнем, мальчик запомнил. MF. Санька тогда еще переспросил: точно ли так? "М"-то точно, а вот "Ф"… Вроде бы совсем другая буква. Но Григорий пояснил, улыбнувшись, что эта самая буква, похожая на "Г" с лишней палочкой посередине, в иноземных языках читается именно как "Ф". И еще он сказал, что такая насечка - это клеймо мастера.
- Паф! Паф! Паф! - Санька направлял ствол то в одну, то в другую сторону, целя по очереди в бердыш, в песочницу, в круглый щит, повешенный возле двери. - Паф! Сдавайтесь, вороги! Всех порешу! Сдавайтесь!
"Вот бы в пистоле была не одна пуля, а… а скажем, пять! - явилась к нему странная мысль. - Это ж скольких недругов разом положить можно! Дядя сказывал, так бывает, когда петарда рвется: трах-тарарах, и всех вокруг убивает… Нет. Тогда ведь и дуло потребуется не одно, а пять, и как же целиться в таком разе?.."
Рукоять нагрелась, сделалась теплой, будто живой. Вернуть пистоль на место казалось слишком большой утратой. Еще немножко подержать, еще чуть-чуть. Ведь барин, надо думать, нескоро вернется в дом.
И тут у мальчишки родилась искусительная мысль: а что, коли как-нибудь, когда Дмитрия Станиславовича дома не будет, взять пистоль, уйти куда-нибудь подальше да и пострелять?
Санька понимал, что это нехорошие мысли, грешные: ну как так, без спросу утащить пистоль, которым барин дорожит пуще прочих редкостей… А ведь идти придется в лес, в чащу, не то как палить-то? А случись там, например, разбойники? Хорошо убьют, но ведь пистоль отнимут! И тогда домой не вернуться будет - уж такой вольности Дмитрий Станиславович ему не простит.
Однако искушение не исчезало, лишь крепло. Будто бы нечаянно Саня подошел к кабинету. Потянул знакомую дверцу с инкрустацией. Вон два ящичка: с порохом и с пулями. А вот и длинный ящик для запасных шомполов. Интересно, там, в загранице, откуда привезли кабинет, эти ящики для того же самого делали, или у иноземцев в них что другое лежит?..
Открыв пороховой ящичек, Санька пальцем пересчитал хранящиеся в нем аккуратные кожаные мешочки. Двадцать два. Если взять один, заметно сразу не будет… А вдруг дядя Митько вздумает их пересчитать?