У Гарда было отличное настроение. Он прошелся по кабинету легкой, почти танцующей походкой и подошел к окну. Все было прекрасно - все, все, все! Начинался день. Тихий, солнечный день. Двор полицейского управления то и дело пересекали какие-то люди, на секунду задерживаясь рядом с дежурным. За решетчатой оградой стояли автомашины, среди которых обращал ни себя внимание белый "мерседес". Когда Гард хотел было вернуться к столу, он неожиданно увидел Таратуру, пересекающего двор. "Куда это он?" - подумал Гард и, высунувшись из Окна, крикнул:
- Таратура!
Помощник Гарда поднял голову, улыбнулся и весело помахал рукой. Все это он сделал на ходу, не останавливаясь, и что-то странное почудилось Гарду в походке Таратуры, или в его улыбке, или в его одежде, - комиссар не мог понять, в чем именно. Между тем Таратура подошел к дежурному, что-то сказал ему и вышел за пределы двора. Через секунду он уже сидел в белом "мерседесе". Гард оторопело смотрел на своего помощника, и вдруг его как током ударило: Таратура был не в своей одежде! Мощное тело инспектора обтягивал узенький костюм, ноги сжимали явно чужие туфли, изменяющие походку, а галстук неимоверно стягивал горло, оттого-то все выражение лица Таратуры, несмотря на улыбку, показалось Гарду каким-то задушенным, не своим…
О Боже, да это же костюм профессора Грейчера!
Ничего не понимая. Гард бросился к столу и быстрым движением выдвинул средний ящик. Наверху, на папке, лежали серебряные часы. Схватив их, комиссар открыл крышку. Футляр был пуст!
Небольшая тюрьма "для местного пользования", как называл ее комиссар Гард, размещалась в полуподвале полицейского управления и вызывала бесконечные споры на всех архитектурных конгрессах. Одни считали ее гениальным произведением утилитарного зодчества, другие обвиняли ее автора в примитивизме. Среди заключенных тоже не было единого мнения. Те из них, которые предпочитали одиночество и попадали в камеру, чтобы поразмыслить о прошлом и будущем, выражали недовольство тюремной архитектурой. Зато воры, грабители и убийцы, привыкшие к веселому обществу и боящиеся остаться наедине с собой, лишь в превосходных степенях оценивали тюрьму: время здесь шло для них незаметно и весело.
А дело было в том, что архитектор, создавший столь уникальный полуподвал, был ярым поборником социальной справедливости. Он считал, что если уж человек попадает в это милое заведение, то он должен покинуть его лишь после полного торжества справедливости. Преступник должен отсидеть свой срок день в день и ни в коем случае не сбежать на волю. И поэтому он спроектировал полуподвал наподобие средневекового собора, акустике которого мог позавидовать любой современный концертный зал. Каждый шорох в каждой из ста пятидесяти четырех камер усиливался настолько, что два надзирателя, находящихся в дежурной комнате, могли отчетливо представить себе, что в данный момент делает любой из ста пятидесяти четырех заключенных. Вот один насвистывает песенку, другой справляет нужду, третий почему-либо мычит или естественным образом кашляет, четвертый сочиняет стихи, а пятый пилит решетку. Когда однажды все заключенные, сговорившись на прогулке, устроили шум во всех камерах одновременно, им все равно не удалось сбить с толку надзирателей, поскольку в том-то и заключалась гениальность зодчего, что он ухитрился все шумы точно рассортировать по происхождению.
Во всяком случае, давно уже в полицейских и уголовных кругах ходил анекдот о том, что знаменитая 154-я симфония Гомериса для барабана с оркестром, названная "Свет и тени", написана под впечатлением тех трех суток, что композитор провел в стенах потрясающей тюрьмы, когда его по ошибке приняли за руководителя банды "Минувшее счастье".
В тот момент, когда Гард, выскочив из кабинета, бросился в полуподвал, по узкому тюремному коридору ему навстречу несся хохот. Чутким ухом Гард уловил, что смеются оба дежурных надзирателя, стоя у камеры номер 3.
Надзиратели наслаждались веселым и забавным зрелищем. Только что водворенный в третью камеру профессор Грейчер вызвал их из дежурного помещения криками: "Вы что, олухи, с ума посходили?!" - и теперь утверждал, ни капельки не смущаясь, что он - инспектор полиции Таратура!
- А может, вы Юлий Цезарь? - хохотал наиболее грамотный из надзирателей.
- Ох, уморил! - держась за живот, вторил другой.
Вся тюрьма прислушивалась к их веселью, лишающему одних заключенных покоя и дающему другим желанное развлечение.
- Ребята, вы действительно меня не узнаете? - чуть не плача от возмущения, кричал профессор Грейчер. - Вы рехнулись? Да это ж я, я, Таратура… Перестаньте ржать, в конце концов, и срочно вызовите Гарда! Я что вам сказал!
В ответ ему был дружный хохот.
- Ослы безмозглые! - бушевал Грейчер. - Болваны! Вы отсидите у меня под арестом по десять суток каждый!
- Ха-ха-ха!
- А тебе, Смил, я ни за что не верну те пять кларков, которые взял в прошлую среду!
Словно поперхнувшись, оба надзирателя умолкли. В этот момент комиссар Гард и подоспел к камере. Еще издали он увидел профессора Грейчера, вцепившегося руками в решетку. На профессоре была желтая куртка Таратуры, но сидела она на нем как мешок. Оцепенелым взглядом уставившись на профессора Грейчера, Гард медленно подошел к камере, металлическим голосом попросил надзирателей удалиться и отпер замок своим ключом.
- Вы понимаете, Гард, эти болваны приняли меня за профессора Грейчера! - облегченно проговорил профессор Грейчер. - А куда делся сам профессор, я не знаю!
- Что же случилось? - еле выдавил из себя Гард, стараясь не глядеть на заключенного.
- Когда мы вошли с ним в камеру, он предложил мне сигарету и вынул портсигар…
- Какой портсигар?
- А черт его знает! Нормальный серебряный портсигар.
- И что дальше? - не глядя на Грейчера, спросил Гард.
- А дальше я не помню. Какой-то странный зеленый луч… потом удар в челюсть… Сказать по совести, это был достойный удар, комиссар, уж в этом я понимаю!
"Еще бы! - подумал Гард. - Ведь бил уже не профессор Таратуру, а Таратура профессора!"
- И что дальше?
- Когда я очнулся и поднял тревогу, эти болваны…
Гард взглянул в лицо говорящему. Холеные щеки, благородные усики скобкой, щелочкой сощуренные глаза и этот характерный породистый подбородок, свидетельствующий об отличной кормежке… Жуть какая!
- Послушайте меня, старина, - тихо произнес Гард. - Послушайте внимательно и спокойно, собрав всю волю и выдержку. Профессор Грейчер сбежал, украв ваше тело.
- Что?! - воскликнул заключенный. - Что вы говорите. Гард? Вы мне не верите?!
- Дай руку, Таратура, - строго сказал комиссар. - Ты чувствуешь, у тебя выросли усы? Разве ты когда-нибудь носил усы? Ты чувствуешь, что у тебя стало меньше сил? Что твоя тужурка висит на тебе как на вешалке? Ты понимаешь…
Схватившись за голову, Таратура медленно сполз по стене на пол камеры.
- Это правда, комиссар? - тихо спросил он, глядя оттуда на Гарда обезумевшими глазами. - Но ведь этого не может быть! Комиссар, этого не может быть!!! - С ним начиналась истерика, хотя он прежде был сильным человеком, способным переносить любые страхи и ужасы. - Ведь это чушь, комиссар! - Таратура стал рвать на себе волосы, царапать свои холеные щеки, ломать пальцы. Гард с трудом сдерживал его, и по всей тюрьме, усиленное гениальной акустикой, неслось: - Это чушь, чушь, чушь!..
ПЛОДЫ БЕСПЕЧНОСТИ
Министр внутренних дел Воннел обожал отчеты. С величайшим наслаждением он читал и перечитывал все, что писали ему агенты и руководители ведомств, и с не меньшим удовольствием сам составлял докладные в адрес правительства. Пожалуй, в нем погиб великий сценарист или репортер уголовной хроники, зато в нем процветал не менее великий пожиратель сенсаций. Открыто преступление или не открыто, задержан преступник или нет - все это почти не беспокоило Воннела, если отчет содержал в себе драматическое изложение события, снабженное сложным сюжетным ходом и всевозможными хитрыми перипетиями. Читая такие отчеты, Воннел хохотал и плакал, страдал и наслаждался, подпрыгивал в своем кресле, а в особенно жутких местах сползал под массивный стол. Такие понятия, как "вывод", "конкретное предложение", "заключение" и "резюме", были неведомы министру. Подай ему само событие, его ход, направление, и достаточно! Выводы и резюме он поручал другим людям, стоящим ниже его по рангу, или выпрашивал у тех, кто был по рангу выше. И собственные докладные он писал, а вернее, заказывал штатным составителям в духе присылаемых ему отчетов. Воннел прекрасно учитывал тягу своих хозяев ко всему оригинальному, необычному, невероятному и лишенному здравого смысла. Сказать, что это была слабость министра, нельзя, - скорее, это была его сила. Но, прослышав об этой страсти министра, комиссары и инспектора полиции стали нанимать профессиональных писателей, которые по скромным заметкам сочиняли потрясающие отчеты, а еще чаще просто выдумывали их. В стране, таким образом, одновременно процветали нераскрытая преступность и многословная отчетность, развиваясь параллельными, нигде не пересекающимися курсами.
Отчет комиссара Гарда произвел на министра жуткое - стало быть, прекрасное - впечатление. Дочитав до того места, где профессор Грейчер превращается в инспектора Таратуру, а Таратура - в профессора Грейчера, Воннел опустился под стол и просидел там, пока по его вызову не явился первый заместитель Оскар Пун. Тогда, выбравшись из-под стола, Воннел произнес трагическим голосом:
- Вы читали?!
Оскар Пун читал все на час раньше министра. Он кивнул и сказал:
- Я рад, господин министр, что отчет вам понравился.
- Но каков комиссар Гард! - восхищенно воскликнул министр. - Он никогда не славился выдумкой, а тут - на тебе, наворотил такую прелесть, что просто мурашки бегут по телу! Как вы думаете, Пун, не стоит ли доложить это дело президенту?
- Полагаю, господин министр, - ответил Пун, более реалистически смотрящий на вещи, - что сначала следовало бы выслушать комиссара Гарда.
- Он здесь?
- И не один, а с профессором Грейчером, который одновременно есть Таратура.
- Давайте их по одному, - приказал Воннел.
Через минуту Гард входил в кабинет министра.
- Поздравляю вас, комиссар! - вместо приветствия сказал Воннел, выходя из-за стола и протягивая комиссару руку, что означало награждение Гарда премией в размере месячного жалованья. - Вы написали превосходный отчет!
- Дело чрезвычайно серьезное, господин министр, и требует принятия немедленных мер, - сказал Гард.
Воннел молча вернулся на место и поморщился, что означало: с премией пока следует повременить.
- Об этом мы еще поговорим, комиссар, - сказал министр. - И все же сюжет превосходен! До парноубийства не додумался пока ни один комиссар полиции! Гард! Вы - первый! Даже Альфред Дав-Купер…
- Я ничего не выдумал, господин министр, - перебил его Гард. - К сожалению, все то, что написано в отчете, произошло в действительности.
- Разумеется! - воскликнул Воннел. - Такое не придумаешь! Мы обменялись с моим заместителем мнениями и решили доложить дело президенту. Не так ли, господин Пун?
- Вы, как всегда, правы, господин министр, - ответил заместитель, улыбаясь своей многозначительной улыбкой, которую репортеры уже давно окрестили "пуновской", а карикатуристы "Модиссон кропса" бичевали ею угодничество, подхалимаж и ложные патриотические порывы.
- Где сейчас преступники? - возвращаясь к делу, спросил министр.
- Эрнест Фойт - в тюрьме, профессор Грейчер - на свободе.
- Его приметы известны?
- И да и нет, - ответил Гард. - Дело запутанное. Сначала Грейчер украл внешность инспектора Таратуры, приметы которого нам хорошо известны. Но когда мы организовали погоню, он совершил ряд превращений, последовательно меняя внешность. На данный момент мне известны шесть человек, телами которых он воспользовался. Нужны энергичные меры для того, чтобы предупредить…
- Не понял, комиссар, - откровенно признался министр, прервав Гарда. - Вы это серьезно?
- Не волнуйтесь, комиссар Гард, - вмешался Пун, - и говорите яснее.
- Я не волнуюсь. Если у вас есть время, могу рассказать подробней. Все материалы… - Он запнулся на секунду. - Все материалы, господа, я захватил с собой.
- Что именно? - спросил Пун.
Гард поднялся, подошел к двери и открыл ее. В кабинет вошел Таратура в облике профессора Грейчера и вытянулся по стойке "смирно". Типично гражданская внешность - округлый животик, выпирающий из штанов, холеное лицо джентльмена - и эта нелепая стойка "смирно" вызывали невольную улыбку, но Гард, в отличие от министра и его заместителя, не улыбался.
- Вот так, господа, выглядел профессор Грейчер до первого превращения, когда он попал к нам, - сказал Гард.
Все еще улыбаясь, Воннел и Пун подошли к Таратуре и уставились на него, как европейские мальчишки могут уставиться на черного человека, впервые появившегося в их городе. Затем улыбки на их лицах сменились недоумением, а Воннел даже дотронулся до уха Таратуры так осторожно, словно оно могло взорваться.
- Можете идти, - сказал министр, и Таратура, ловко повернувшись через левое плечо, вышел из кабинета.
Все сели на свои места, погруженные в размышления.
- Слушайте, Гард, - сказал после паузы Пун, - зачем вам все это нужно?
- Что именно, господин Пун?
- Да этот ваш… показ?
- Не понял.
Министр и заместитель переглянулись. По всей вероятности, они до сих пор не могли отнестись к делу серьезно, и коли так, то комиссар уже казался им полным кретином.
- У вас же есть оба преступника! - сказал министр, с полуслова поняв своего заместителя. - Фойт, как вы сказали, в тюрьме, а Грейчер - вот он!
И Воннел указал глазами на дверь.
- Это не Грейчер, а Таратура, - сказал Гард.
- Он может это доказать? - спросил Пун. - Вы посмотрите, как все получается: вы открыли страшное преступление, изловили двух убийц, и никто из них никуда не сбежал и не выкрал никаких чужих тел!
- А за отличный вымысел - спасибо! - добавил министр. - Очень приятно было читать, очень.
Гард оторопело смотрел на говорящих. Они экзаменуют его? Прощупывают? Просто шутят?
- Простите, господа, но Таратура не есть профессор Грейчер. Он отлично помнит, кто он, когда родился, чем занимается и кто у него друзья. Его биография и биография Грейчера не совпадают…
- Наш суд разберется в этом как надо, - сказал Воннел.
- Вы мне не доверяете, господин министр? - сухо сказал Гард.
- Зачем же так, комиссар…
- В таком случае поверьте мне. Тем более, что спасение Таратуры и всех пострадавших от перевоплощения, как и поиск преступника, - долг моей совести!
Министр поморщился, и Оскар Пун окончательно решил: премии не давать.
- Что же вы хотите? - раздраженно спросил Воннел.
- Прежде всего продемонстрировать вам записи допросов всех пострадавших.
- Зачем? - сказал Пун.
- Чтобы вы в полной мере ощутили трагедийность происходящего.
- Давайте, давайте, - оживился Воннел. - У вас в форме отчета?
- Нет, магнитофонные записи.
- Превосходно!
Гард вынул из портфеля портативный магнитофон и, прежде чем нажать пуск, извинился за маленькое предисловие, которое был вынужден сделать:
- Итак, господа, Грейчер выехал из полицейского управления в своей машине, имея внешность инспектора Таратуры. Он понимал, что его будут преследовать. Действительно, через семь минут после побега все посты получили мою телефонограмму с требованием задержать машину, а также приметы Таратуры. Первый сигнал о невероятном событии я получил из универмага "Бенкур и К". Естественно, что профессор направился именно туда, где больше всего народа. Там он привел в действие аппарат перевоплощения и поменялся телами с человеком, голос которого вы сейчас услышите. Внимание, господа!
Гард включил магнитофон. На фоне гудящей толпы выделялся мужской голос, истерически шептавший:
"Умоляю вас, комиссар, умоляю! Быстрее врача! Со мной происходит что-то страшное! Уберите людей! Врача, комиссар, умоляю вас!.."
"Повторите рассказ о том, что с вами произошло". - Это был голос комиссара Гарда.
"Что? - спросил несчастный. - Что? Повторить? Это невозможно, комиссар! Он бежал по лестнице… столкнулся со мной… Я стоял вот тут… И вдруг мне в глаза блеснул зеленый луч… О Боже, как это страшно!.. Я на мгновение потерял сознание, а когда пришел в себя… Комиссар, умоляю вас - врача!.. Это не мои руки! Не мои руки! Не моя голова! Не мой голос! Я не в своем уме, комиссар? Мне все это кажется? О Боже!.."
"Куда делся тот человек, что столкнулся с вами на лестнице?"
"Не знаю, комиссар, я больше ничего не знаю! Я взглянул в зеркало и вдруг увидел, что мой костюм сидит не на мне!.. Понимаете? Это страшно!.."
Гард выключил магнитофон:
- Вы слышали, господа, голос первой жертвы: студента Джосайя Болвуда. Он приобрел внешность инспектора Таратуры, а с его внешностью профессор последовал дальше.
- Как скоро вы прибыли на место происшествия? - спросил Пун.
- Через шесть минут.
- Профессор не мог далеко уйти.
- Но мы потратили массу времени для того, чтобы установить его новые приметы.
- Почему же? - спросил Воннел. - Ведь студент был с вами.
- Но в таком состоянии, господин министр, что не мог описать свою внешность. Когда же мы привели его в чувство, выяснилось, что мы вообще плохо знаем свою внешность, - во всяком случае, гораздо хуже, чем чужую. И потому нам пришлось ехать домой к Болвуду, чтобы там добывать его фотографию. На все на это у нас ушло еще двадцать четыре минуты, а за это время…
- Ну, ну, что случилось за это время? - с интересом спросил Воннел.
- Вот вторая запись, господа.
С магнитофонной ленты отделился мужской голос с приятной баритональной окраской:
"Я интеллигентная женщина, комиссар, и понимаю, что, если дело дошло до воровства наружности, мир стоит на краю гибели…"
Министр не удержался и захохотал:
- Это женщина?! Невероятно! Она же говорит почти басом!
- Это печально, господин министр, - сказал Гард. - Можно продолжать?
"Если бы я знала, комиссар, - продолжал мужской голос, - что зеленый лучик, пущенный из рук этого типа, доставит мне столько неприятностей, я десять раз свернула бы ему шею, прежде чем он ко мне подошел".
"Что вы чувствовали, госпожа Лелевр?"
Министр вновь хмыкнул, еле сдерживая смех.
"У меня закружилась голова, а потом я почувствовала, что с моих ног падают туфли. Я ношу сорок третий размер, комиссар, а этот паршивый студентишка, наверное, не больше сорокового. Моя обувь и слетела с его ног… Ну, я, конечно, сначала испугалась и заорала, а потом думаю: чего я ору, если все это мне снится? Даже интересно досмотреть до конца. Но тут явились вы, господин комиссар, и мне стало ясно, что я бодрствую. Если во сне приходит полиция - значит, это не сон!"
"Что было дальше, мадам Лелевр?"
- Да, да, что было дальше? - вставил министр.
"Они смеялись! Я ничего не понимала, а они дико смеялись. Еще бы, не всегда увидишь мужчину, одетого в женское платье, да еще не по размеру!.."
Гард остановил магнитофон.