Именно тогда он впервые понял, что такое любимая женщина. Поцеловал ее несмело, как неопытный мальчик, да он и был неопытным в этих делах, хотя и носил офицерские погоны. Едва коснувшись ее желанных и сладких уст, испугался, схватил за руку, и они побежали дорогой в хлебах - ведь все уже было сказано. Бежали и смеялись счастливо, как умеют только влюбленные. Но как рассказать об этом Толкунову? Бобренок крепче прижался щекой к подушке и сказал сонным голосом:
- Спи.
- Не хочешь? - обиженно засопел Толкунов.
- Скажи просто: люблю тебя.
- А если она?..
- Откажет?
Толкунов помолчал, приглушенно кашлянул и сказал то, что, по-видимому, больше всего тревожило его:
- А если осмеёт?
- Брось, - серьезно возразил Бобренок, - никто не посмеет смеяться над тобой.
- Думаешь?.. - облегченно вздохнул Толкунов, и чувствовалось, что слова майора успокоили его.
Он задал Бобренку еще какой-то вопрос, но майор уже не слышал, точнее, понимал, что Толкунов о чем-то говорит, и даже пытался уяснить смысл его слов, но ответить не мог - спал.
Бобренок проснулся рано, однако Толкунова на кровати не увидел - капитан плескался в ванной, и Бобренок, ожидая своей очереди, сбросил одеяло и растянулся, лежа на спине. Майор, будто всматриваясь внимательно в потолок, не видел ничего, да и не помнил ничего, даже васильковых снов, - думал о дневных заботах, и ощущение тревоги постепенно овладевало им.
Они проспали ночь спокойно, никто не позвонил, значит, ночью рация не выходила в эфир. Это означало: шпионы или не собрали материал для шифровки, или передислоцировались куда-то из города, а может, просто испортился передатчик?
Капитан обул новые, почти не ношенные хромовые сапоги, щелкнул каблуками и полюбовался блестящими голенищами, немного опустил их, чуть сморщив, как делают пижонистые лейтенанты, и потянулся к парадной коверкотовой гимнастерке. Бобренок никогда не видел ее на капитане, однако знал о ее существовании, Толкунов как-то хвалился, что такой нет у самого полковника Карего. И все это, вместе взятое, - выбритость, наодеколоненность, какая-то приподнятость Толкунова - свидетельствовало о неординарности его замыслов.
В передней прозвенел звонок, Толкунов насторожился - не за ними ли? - и выглянул в дверь.
Тревога оказалась напрасной: пришел сосед пани Марии, он жил напротив, офицеры уже познакомились с ним. Мимо капитана прошмыгнула пани Мария, она подала соседу руку, и тот, наклонившись, поцеловал ее.
Толкунов отступил к комнате. Этот поступок соседа не то что озадачил, поразил его. Капитан знал, что некоторым женщинам целуют руки, читал или слыхал об этом, но сам никогда не видел такого и в глубине души считал этот акт не только бессмысленным - противоестественным: руки женщинам целовали помещики и буржуи, ну и пусть себе... Но буржуи уничтожены, да к тому же женщины получили равные с мужчинами права - зачем же целовать им руки?
А может, этот сосед из недобитых?
Толкунов пристально взглянул на него. Кажется, нет, и пани Мария говорила, что он работает слесарем на заводе, значит, свой человек, труженик и рабочий класс - к чему же буржуазные привычки? И кому целует руку? Своей соратнице по классу, хоть и называют ее пани Марией, но ведь она обычная работница и завтра пойдет в фабричный цех...
Толкунов хотел бесшумно скрыться в комнате. Увиденное огорчило его, и ему захотелось уединиться, но хозяйка задержала капитана.
- Мой сосед спрашивает, - сказала она, - не хотят ли паны офицеры грибов? Родственники приехали из села и привезли маслят, продают недорого, и можно было бы нажарить.
- Давайте ваши грибы, - ответил Толкунов резковато.
Сосед исчез за дверью, и лишь теперь пани Мария заметила перемены во внешнем облике Толкунова.
- Пан капитан сегодня такой элегантный, - воскликнула одобрительно, - что в пана можно влюбиться!
Вдруг Толкунов начал краснеть. Почувствовал, как сначала побагровела у него шея, потом щеки и даже лоб запылал.
- Думаете? - спросил он и внезапно почему-то хихикнул, тонко и совсем не по-мужски.
- Отчего же нет? - Пани Мария смерила капитана оценивающим взглядом. - Такая красивая одежда, и пан выглядит совсем иначе.
- У нас сегодня... - Толкунов, хоть и вышло это у него неловко, попытался оправдаться, однако, так и не найдя, на что сослаться, ограничился неопределенным жестом. - Дела...
Пани Мария не была назойливой, она уяснила себе границы дозволенного в их отношениях, потому поспешила согласиться:
- Конечно, военные дела секретны... - Сделала таинственное лицо. - Но, может, паны офицеры все же найдут время? Я приготовлю грибы с картошкой, прощу учесть это... - Сказала так, будто коснулась военной тайны или узнала о чем-то конфиденциальном, глаза у нее в самом деле зажглись любопытством, темные, влажные, прекрасные глаза. У Толкунова неожиданно подступил комок к горлу, он хотел сказать, что ему нравятся и глаза пани Марии, и ее прическа, и розовые губы, вообще, все в ней... Толкунов ретировался в свою комнату, невнятно пролепетав:
- Учтем, конечно, учтем и постараемся прийти, уважаемая пани...
Из ванной вышел Бобренок.
- Я что-то слышал о грибах, - сказал он, широко улыбаясь. - Или показалось?
- Нет, - возразила хозяйка, - сегодня на обед будут грибы с картошкой, - настоящие маслята, и я приглашаю вас.
Бобренок, понятно, не знал, куда бросит их судьба не только в обеденное время, а даже через час, однако согласился с энтузиазмом:
- Великолепно!
- Ловлю вас на слове.
Теперь Бобренок стал искать лазейку для отступления:
- Во всяком случае, попробуем найти время.
- И слышать не хочу о делах - обязательно! - Как чуть ли не каждая женщина, пани Мария была слишком категоричной в своих желаниях и требованиях.
- Придем, - тут же пообещал Толкунов.
Снова позвонили - сосед принес грибы, и пани Мария повела его в кухню.
Толкунов вдруг стал серьезным, заглянул Бобренку в глаза и спросил:
- Ты женщине руку целовал когда-нибудь?
- Бывало.
- Неужто!.. И Галке?
Бобренку не понравилась настырность капитана, тем более расспросы о Гале. Все, что было между ними, никогда не выносил на люди, не так, как кое-кто из офицеров, любящих смаковать детали своих отношений с женщинами. Потому и ответил уклончиво:
- Какое это имеет значение... Да и зачем тебе?
- А он, - Толкунов кивнул на кухонную дверь, из-за которой доносились голоса разговаривающих, - ну, этот сосед, так он целовал ей руку...
- Ну и что?
- Но ведь наша хозяйка не буржуйка!
- Брось, на Западе так заведено.
- Не избавились еще от панских привычек.
Бобренок спросил вдруг:
- А тебе не приятно было бы поцеловать ей руку?
Толкунов покачал головой, не задумываясь. Однако ответил не очень уверенно:
- Зачем это?
- А затем, что она женщина. И если еще любимая женщина!.. Представляешь себе?
- Представляю, - вздохнул Толкунов. Внезапно и в самом деле представил, как гладит его щеку пани Мария своей нежной ручкой, а он целует ее. - Нет, - сказал решительно и твердо, но почему-то запнулся. - Пожалуй, нет... - Поправил кобуру с пистолетом. Подумал, что ему, наверно, все же больше подходит стрелять, преследовать врага, чем разводить всякие антимонии с женщинами, даже такими красивыми, как пани Мария. Но эта мысль не принесла облегчения, и Толкунов сказал резко: - Заболтались мы тут с тобой, майор, а для нас это сейчас ненужная роскошь. Ведь враг не спит!
- А Родина-мать зовет! - в тон ему ответил Бобренок. Взглянул на часы. - У нас еще двадцать три минуты. Как раз хватит, чтобы попить чай и не опоздать к Карему.
Будто в ответ хлопнула входная дверь - сосед ушел, а пани Мария заглянула в комнату.
- Паны офицеры, - позвала, но смотрела только на Толкунова, - прошу к чаю.
6
Сорока шел быстро, вроде и не оглядывался, однако видел все, что делалось сзади. Переходя улицу, незаметно покосился через плечо, потом нарочно споткнулся, и какого-то мгновения ему хватило, чтоб увидеть: никто за ним не идет. И все же, сворачивая в узкий проулок, в конце которого виднелся зеленый забор, Сорока остановился и сделал вид, что завязывает шнурки на ботинке - прием не новый, но надежный. Теперь он окончательно убедился, что никто за ним не следит - улицы в это время пустынны, и лишь старая женщина, только что разминувшаяся с ним, остановилась у магазинчика.
Сорока приблизился к зеленому забору, постоял несколько секунд у калитки и, уверившись, что никто не показался из-за угла, решительно открыл ее. Зазвенел колокольчик, предупреждая о его приходе, однако на крыльцо дома, стоявшего в глубине двора, никто не вышел. Но Сорока знал, что эта невозмутимость и спокойствие обманчивы, а его приход не остался незамеченным. Он невольно подтянулся и направился по бетонированной дорожке к дому медленно, чтоб успели рассмотреть и узнать.
Сорока вошел в переднюю. Тут уже стоял высокий и плотный человек в погонах майора, без пояса и в шлепанцах на босу ногу. Он смотрел вопросительно и настороженно.
- Неотложное дело, пан Игорь, - поспешил объяснить Сорока, и лишь тогда человек посторонился, давая ему дорогу. Сорока направился в комнату, спиною ощущая тяжелый взгляд высокого.
- Ну, что за неотложное дело? - спросил тот недовольно.
- Во-первых, - Сорока достал из кармана маленький, аккуратно сложенный листочек бумаги, - новые сообщения из железнодорожного узла...
- Должны были положить в тайник.
- Да, - согласился Сорока, - я это знаю и ради очередного сообщения не нарушил бы порядок. Но есть возможность привлечь в нашу группу еще одного человека, а без вашего разрешения... - развел руками.
- Кто? - коротко спросил майор, не предлагая Сороке сесть.
- Один хлопец, точнее, юноша, был в моем курене, прозвище Гимназист. Его рекомендовал и сейчас рекомендует отец Василий.
Видно, рекомендация святого отца и тут ценилась довольно высоко, потому что майор смягчился и предложил:
- Кофе хотите?
- Не откажусь.
- Федор, - кликнул кого-то высокий, - организуй кофейку. И иди к нам. - Обернулся к Сороке: - Докладывайте.
Сорока смотрел в спокойные, но пронизывающие насквозь глаза майора и, как всегда, ощущал перед ним свою мизерность и даже ничтожество. Сначала это бесило его - привык к власти и беспрекословному повиновению подчиненных, но после того, как курень окружили и разбили в коротком бою в лесах за Бродами, пришлось привыкать к новому положению. Тогда ему удалось с двумя верными людьми пробиться сквозь чекистский заслон, обойти ночью Броды и пробраться во Львов. Тут получил приказ главного штаба: осесть в городе, по возможности устроиться на железной дороге или на почте. И вот теперь бывший куренной находился в подчинении гитлеровского резидента Ивана Строева, действовавшего под видом майора интендантской службы Игоря Гаркуши и возглавлявшего группу шпионов, оставленную фашистским разведорганом "Цеппелин".
- Так что же это за личность, ваш Гимназист? - заинтересовался Гаркуша.
- Разумный хлопец, - угодливо сказал Сорока. - В моем курене возглавлял канцелярию и вел все дела.
- Сам отец Василий рекомендует его? - задумчиво переспросил Гаркуша.
- Да.
- Но ведь ваш курень, насколько мне известно, уничтожен энкавэдистами? И никто, кроме вас, не вырвался из окружения?
- Не совсем так. Вместе со мной вышли еще двое стрелков.
- И этот Гимназист среди них?
- Нет.
- А где же он был?
- Оставил курень еще до того боя.
- Как это - оставил? - насторожился Гаркуша.
- По моему приказу.
- И где все время шатался?
Сорока хотел рассказать о приключениях Гимназиста, но заскрипела дверь, и здоровяк в пижамных штанах и расстегнутой рубахе, из-под которой выпирала поросшая волосами грудь, принес поднос с кофейником и чашками. Он держал его на трех растопыренных пальцах, словно не чувствуя никакой тяжести, нес, забавляясь, и ловко поставил поднос на стол, покрытый пестрой скатертью с бахромой.
Сороке надоело стоять перед Гаркушей, с облегчением взял чашку и устроился за столом, а майору, видно, расхотелось кофе, он, обернувшись к верзиле, бросил свирепо:
- Как тебе нравится, Федор, нам уже кадры начали подбирать... Помощников, понимаешь?..
Федор поиграл выпуклыми бицепсами на руках. Ответил спокойно:
- Но ведь, я слышал, его рекомендует сам святой отец Василий!
- Ну-ну... - неопределенно протянул Гаркуша. - Так рассказывайте, уважаемый пан Палкив.
Сорока проглотил и эту пилюлю - ничего, когда-нибудь он поквитается с этим нахально-самоуверенным типом, нацепившим погоны майора. Однако заискивающие нотки явно звучали в его тоне.
- Конечно, вы можете иметь свое мнение, но Гимназист - хлопец надежный. Зовут Юрком Штунем, тут, во Львове, кончал гимназию. Отец Василий рекомендовал его мне. А потом поступил приказ послать на Волынь десяток стрелков, чтобы встретить таких, как и вы, то есть агентов. Я послал сотника Муху с Гимназистом. Получил сведения, что задание выполнили (та группа работает в районе Ковеля), а Гимназист угодил в облаву. Потом его взяли в армию, но он удрал и пробрался во Львов.
Гаркуша переглянулся с Федором.
- Та-ак, - сказал без энтузиазма, - удрал, говорите?
- Я разговаривал со святым отцом, - ответил Сорока. - Тот посылал служанку в село под Куликовом, где Гимназист ночевал перед тем, как попал во Львов. Порядок: старая проныра все разнюхала.
- А раньше? - спросил Гаркуша.
- Что - раньше?
- Раньше, спрашиваю, где ночевал?
- Не можем мы все проверить.
- Само собой, не можете...
- Я считаю, Гимназиста надо привлечь. Я ему документы моего племянника отдал. Настоящие документы, вот и устроится, где прикажете.
- Подождите, - оборвал Сороку Гаркуша, - и где этот Гимназист? Сейчас?
- Как где? У меня, конечно.
- В вашей квартире?
- Так мой же племянник... Имею две комнаты... Почему же одну не уступить?
Гаркуша вдруг резко отодвинул поднос, так, что кофе из чашек пролился.
- Вы или дурак, Палкив, - крикнул он, - или типичный предатель! Представляете, что наделали?
Сорока побледнел, но ответил с достоинством:
- Привлек в группу проверенного человека.
- Кто дал право? - с ненавистью выдохнул Гаркуша. - Кто уполномочил тебя?
- Но ведь, прошу я вас, отличный хлопец.
- Знаешь, сколько отличных хлопцев во Львове? И сколько среди них энкавэдистов?
- Скажете такое, я-то его знаю, да и отец Василий...
- Самодеятельность, - стукнул кулаком по столу Гаркуша. - За такую самодеятельность снимают голову!
- Я попросил бы уважаемого пана!.. - не выдержал Сорока.
- Ты слышишь?.. - с иронией спросил Гаркуша у Федора. - Он просит нас, он протестует, вы именно это имели в виду, пан Палкив?
Сорока смекнул, что перебрал, и пошел на попятный:
- Прошу прощения, пан майор.
Видно, угодливый тон Сороки пришелся по душе Гаркуше. Но сказал все же сердито:
- Чтобы это было в первый и последний раз, пан Палкив.
- Уже понял.
- А понимаете, что в свою квартиру на Зеленой вам возвращаться теперь нельзя?
- Почему?
- В нашем деле нет мелочей, - сказал Гаркуша, - поймите это, наконец. И вы допустили ошибку.
- Но ведь сам святой отец...
- Не имеете права привлекать даже самого господа бога. Я для вас бог, и только я принимаю решения.
В конце концов это было правильно, и Сорока, хоть и со скрипом, должен был согласиться.
- Что же делать? - спросил он.
- А вот что... - Гаркуша задумался лишь на мгновение. - Откуда-нибудь позвоните Гимназисту. Боже сохрани, только не с работы, а то, может, телефон уже прослушивается.
- Ну что вы! - замахал руками Сорока, но Гаркуша оборвал его:
- Понятно?
- Еще бы!
- Так слушайте дальше. Позвоните и скажите, что должны уехать на две-три недели в командировку. Надеюсь, вы не сказали этому хлопцу, где служите?
- Нет-нет.
- Хорошо. А Гимназисту прикажите устроиться на работу и ждать. Вот и все.
- А я куда?
- Смените квартиру.
- А если Гимназист обратится к святому отцу?
- Отец Василий будет предупрежден. Чтобы также не занимался самодеятельностью.
- Какие еще будут указания? - кротко спросил Сорока, поднимаясь со стула.
- Не соваться куда не следует, - грубо захохотал Федор, но Гаркуша остановил его властным жестом.
- Я выпущу вас через дыру в заборе, - сказал он. - Сегодня походите по городу, понаблюдайте, нет ли хвоста.
- Когда ехал к вам, никого не было, - заверил Сорока.
- Личные контакты пока что прекращаются, - приказал Гаркуша. - Связь только через тайник.
- Усек? - издевательски добавил Федор.
Сорока вышел, даже на взглянув на этого нахала. Из хама, сказано, никогда не будет пана, так надо ли обращать на него внимание? Быдло проклятое, схватить бы тебя в лесу да поставить к стенке. Вот уж покрутился бы...
Подумав так и зримо представив себе эту картину, Сорока почувствовал хоть какое-то облегчение и направился вслед за Гаркушей к дыре в заборе, тут же забыв о Федоре.
7
Утром Иванцив пошел не на работу, а в поликлинику и находился там около часа, ожидая приема врача.
Старшина Вячеслав Гудзик видел, как машинист, понурившись, сидел на стуле у кабинета терапевта. Впрочем, Гудзик заглянул в помещение лишь на несколько секунд, дабы убедиться, что Иванцив не покинул поликлинику, воспользовавшись другим выходом.
Старшина примостился на скамейке в соседнем скверике и, почти как все наблюдатели, сделал вид, что читает газету. Правда, Гудзик действительно читал ее, что не мешало ему фиксировать всех, кто выходил из поликлиники. Вероятно, визит Иванцива к терапевту увенчался успехом, потому что машинист вышел с довольным видом и бодрым шагом направился домой. Гудзик облегченно вздохнул: может, этот тип и в самом деле заболел, значит, будет отлеживаться несколько дней на радость оперативникам, которым поручена слежка.
К сожалению, эти прогнозы не оправдались: буквально минут через десять - пятнадцать Иванцив вышел из дома переодетым - вместо железнодорожной формы натянул старые ватные штаны, выцветшую куртку и шляпу с обвисшими полями. Нес корзину, скорее всего, пустую, так как легко помахивал ею.
Гудзик подумал, что Иванцив собрался на базар, но машинист держал путь к станции. За вагонами вышел к семафору, побеседовал о чем-то со стрелочником и, дождавшись, пока подали свежесформированный эшелон, сделал знак машинисту и поднялся на паровоз.
Эшелон двинулся в сторону Львова, и Гудзик успел вскочить на подножку одного из вагонов, катившихся мимо него по рельсам.
Поезд шел медленно, останавливаясь на каждом разъезде, и Гудзик все время пребывал в напряжении, ожидая, что Иванцив может соскочить на ходу. Но, к счастью, этого не случилось - Иванцив вышел на очередном разъезде, помахал на прощание машинисту и, не задерживаясь ни на миг, зашагал по шпалам в обратную сторону, обходя вагоны, стоящие на запасном пути.