Выходит, у кармелитки было не менее трех часов - достаточно времени, чтобы объехать на велосипеде полгорода.
- Может, видели в соборе кого-то из знакомых?
- Когда я молюсь, то не смотрю по сторонам.
- И приблизительно в четыре были уже в монастыре? - просто так, для порядка, задал еще один вопрос Бобренок.
- Да, в четыре, - подтвердила кармелитка и искоса взглянула на игуменью, словно ожидая подтверждения, однако мать Тереза стояла с каменным лицом, будто и не слышала их разговора.
- Итак, вы утверждаете, что не были в доме номер восемь, что в Вишневом переулке? - иронично усмехнулся Бобренок.
- Никогда.
- Ну и ну! - воскликнул Бобренок почти весело. - Придется свести вас с дворником и жильцами этого дома. Забавная будет встреча, пани Грыжовская.
В один миг от невозмутимости кармелитки не осталось и следа. Теперь отчетливо стало видно, какого неимоверного труда стоила ей демонстрация внешнего спокойствия. Стараясь не выдать свое волнение, она недоуменно пожала плечами, - дескать, не понимает, о чем идет речь.
Майор задумался на несколько секунд и поинтересовался:
- Давно вы постриглись? - Заметил, какая-то тень легла на ее лицо, и повторил: - В монахини когда пошли?
- Еще до войны. - Монахиня подняла на Бобренка глаза и усмехнулась одними губами, грустно, даже скорбно, будто извиняя этому чужаку его бестактную назойливость.
- И все время в этом монастыре?
Сестра Надежда снова покосилась на игуменью, словно ожидая от нее поддержки, но не получила ее и ответила:
- Нет, я тут совсем недавно.
"Да, - подумал Бобренок, - в этом что-то есть, по-видимому, ответ на все наши вопросы". Но вел разговор дальше ровно, ничем не выдавая своей заинтересованности:
- С какого месяца?
- С июня.
- Этого года?
- Да.
- А в каком монастыре пребывали раньше?
- В Кракове.
"Конечно, - усмехнулся про себя Бобренок, - попробуй проверить, когда Краков еще под немцами".
- Почему же решили перебраться именно во Львов? - спросил он.
- Потому что я тут родилась, - ответила монахиня уверенно. - Неподалеку от города. Село Воля-Высоцкая, под Жовквой.
- И есть у вас родственники в этой Воле?
- К,сожалению, нет. Но односельчане должны помнить моего отца. Стефан Кундяк. Он умер еще перед войной, и мать переехала к брату в Краков.
- Именно теперь вас потянуло в родные места? Но ведь где та Воля-Высоцкая, а где Львов?
- Что же делать, в Воле-Высоцкой нет монастыря, - ответила она сухо.
- Не все ли равно, где молиться богу? В Кракове или во Львове?
- Поблизости от этого города погребен мой отец!
- Несомненно, причина уважительная, - не без иронии согласился майор. Оглянулся на игуменью. - Это правда? - спросил он.
- За сестру просил сам митрополит.
- Шептицкий?
- Да.
- Он сам велел, чтобы вы взяли сестру Надежду?
- Да, позвал меня и сказал, что это желательно.
- И ничем не объяснил своего решения?
- Не мне обсуждать его.
Вдруг у Бобренка мелькнула одна мысль. Он наморщил лоб, стараясь сосредоточиться, выключился на какой-то неуловимый миг, конечно, никто не заметил этого, а майору хватило нескольких секунд, чтоб утвердиться в своей мысли, и он спросил:
- Митрополит предупредил вас, чтобы сестру Надежду не обременяли монастырскими заботами?
- Откуда знаете?
- Но ведь это так?
- Святой отец поставил условие, чтобы сестра пользовалась полной свободой.
- И это не удивило вас?
- Все от бога, и святому отцу виднее.
- Значит, сестра Надежда могла оставлять монастырь, когда ей заблагорассудится? И возвращаться так же?
Игуменья наклонила голову в знак согласия.
- Вы не расспрашивали сестру Надежду, куда и зачем она ходит? И что делает?
- Я не из любопытных... - холодно блеснула глазами мать Тереза, но ответ ее вовсе не убедил Бобренка.
- И вы не знали, что ваша монахиня переодевается и ездит по городу на велосипеде? - продолжал он.
- Впервые слышу.
- Допустим, поверили вам.
- Но ведь это - грубое нарушение монастырского устава, - вдруг вмешался Коротюк, до этого сидевший молча и с интересом следивший за разговором.
- Конечно, - усмехнулся Бобренок. - И сестра Надежда знала, что делает.
- Не надо, - подняла руку игуменья. - Я поняла, вы в чем-то обвиняете ее. Но сестра Надежда - образец добропорядочности. Она ежедневно ухаживает за тяжелыми больными, и ее набожность известна всем.
- Думаю, вы сейчас убедитесь в противоположном... - ответил майор. - С вашего разрешения мы должны осмотреть келью сестры.
- Обыск? Зачем?
Бобренок смотрел на игуменью, но краем глаза увидел, как тревожно заерзала на скамье монахиня.
- Повторяю, вы сами убедитесь, что мы не ошиблись, - ответил он.
- Делайте, как знаете, - устало махнула рукой мать Тереза. - А я снимаю с себя всякую ответственность. И, признаться, уже ничего не понимаю...
- Нет, - возразил Коротюк, - в случае чего - придется отвечать. Церковь у нас отделена от государства, но закон обязателен для всех. И для вас, гражданка игуменья.
Бобренок насмешливо покосился на уполномоченного - прямолинейность Коротюка немного раздражала его, хотя в принципе он был прав. Распорядился:
- Итак, пройдем в келью. Прошу вас с нами, сестра Надежда, и вас прошу... - чуть поклонился игуменье.
Монахиня поднялась. Впервые Бобренок увидел ее в полный рост. Сестра Надежда оказалась высокой и стройной, несмотря на почти сорокалетний возраст. Эту стройность не могло скрыть даже монастырское одеяние. И двигалась она порывисто, совсем как молодая девушка.
Монахиня прошла мимо майора, даже не взглянув на него. В ее порывистости, стремительности ощущалась тревога, если не отчаяние. Бобренок остановил сестру Надежду и сказал:
- Подождите, прошу не входить в келью без нашего разрешения.
Кармелитка скривила губы в презрительной усмешке, вышла в коридор и остановилась возле статуи гипсового святого, отвернувшись от всех присутствующих, словно и не было тут никого, а только он, гипсовый святой в длинной размалеванной одежде и с нимбом вокруг головы, вроде только он олицетворял жизнь на земле, достоин был ее общества и мог помочь ей.
Бобренок первым зашел в келью - не без любопытства, ведь никогда раньше не переступал он порога монашеского жилища, правда, мысленно представлял его себе почти так, как и оказалось в действительности. Узкая комната с железной кроватью и маленьким окошечком. Стол из грубых досок, два стула. Собственно, это была и вся мебель, еще, правда, старинный сундук, вместо шкафа - ниша в стене за занавеской.
Бобренок сразу направился к сундуку, увидев, что он заперт, оглянулся на монахиню.
- Ключ... - попросил он.
Сестра Надежда взглянула на него с ненавистью. Уголки рта у нее опустились, брови сдвинулись, и нос заострился. Стояла неподвижно, будто просьба майора вовсе не касалась ее.
- Ключ! - повторил Бобренок властно. - Иначе придется воспользоваться топором.
- Рубите! - едва слышно, одними губами произнесла монахиня. - Если вам не стыдно.
- Другого выхода нет, - ответил Бобренок и попросил игуменью: - Пусть принесут топор.
Мать Тереза словно пробудилась ото сна, повернулась к сестре Надежде, смерила ее уничтожающим взглядом.
- Неужели?.. - спросила она. - Неужели вы, сестра, позволили себе?.. - Подняла руку, точно хотела ударить, но вдруг вздохнула и прошептала растерянно и скорбно: - Пусть бог вам будет судьей...
- Пока что судят меня они! - Монахиня указала на Бобренка.
Игуменья перекрестилась и сказала:
- На все божья воля... Отдайте ключ, сестра, не противьтесь.
Но этих секунд было достаточно, чтобы монахиня сообразила: сопротивление бесполезно и может лишь усугубить ее положение. Достала из кармана ключ, но подала не майору, а игуменье, склонившись, как будто ожидая защиты. Однако мать Тереза отстранилась от нее и взяла ключ двумя пальцами, словно брезгуя. Коротюк схватил его, победно подбросил на ладони и сам опустился на колени перед сундуком - видно, ему надоело играть роль стороннего наблюдателя и захотелось поактивнее приобщиться к делу. Майор не возражал, они отбросили тяжелую крышку и попросили игуменью подойти ближе.
В сундуке было два отделения: справа небольшое, обитое бархатом, - в нем стояли флаконы с одеколоном и духами, лежали два золотых перстня, один с довольно большим бриллиантом, и медальон на золотой цепочке.
- Вот тебе и обитель бедности! - съязвил Коротюк. Он показал перстень с бриллиантом игуменье и спросил: - Как это понимать?
Мать Тереза ничего не ответила, только блеснула глазами на монахиню - и в этом взгляде не было смирения.
Коротюк зачем-то вытянул пробку из хрустального флакона, понюхал и констатировал:
- Запах приятный...
Бобренок достал из сундука белье, несколько шелковых платьев, шерстяной костюм и демисезонное пальто. Больше в сундуке не было ничего. Конечно, и золотые вещи, и парфюмерия, и модные платья свидетельствовали против монахини, но ведь майор искал другое - неужели ошибся?
На мгновение Бобренок растерялся, оглянулся на кармелитку и, перехватив ее взгляд, поднялся с колен. Глаза монахини светились откровенным торжеством, по-видимому, ее нисколько не волновало, что подумают и скажут о ней игуменья и все сестры-кармелитки, в конце концов, и золото, и мирская одежда говорили о том, что келья для нее только временный приют и что она ничего не потеряет, оставив его.
Но отчего пряталась здесь и почему хлопотал за нее сам покойный митрополит Шептицкий?
Бобренок отдернул занавеску в нише, пересмотрел вещи, лежавшие там на полках, и снова ничего не нашел. Ощупал тонкий и жесткий матрац, подушку - и тут ничего. Наверное, он тянет пустой номер, хотя, возможно, тут оборудован тайник, и надо обстучать пол... Майор задумался, решая, с чего начать: внимательно осмотрел стены и сводчатый потолок. Стены серые, давно не белились, и тайник в них сразу бы заметили.
Что ж, придется обстучать пол...
Вздохнув еще раз, майор отодвинул железную кровать, зацепив сундук, тяжелая крышка зашаталась, и Бобренок придержал ее, чтоб не упала. Еще раз внимательно посмотрел на сундук - нет, двойного дна не может быть: он сразу бы догадался. Но почему такие толстые стенки в обитом бархатом закоулке?
Майор провел по ним пальцами, нажал на одну из стенок и подвинул вверх - она поддалась и вышла из пазов. Бобренок вытянул ее и увидел то, что искал: несколько радиоламп и блокнот. Быстро полистал его и торжествующе взглянул на кармелитку. Показал блокнот Коротюку и игуменье, сказал:
- С его помощью сестра Надежда, или, точнее, пани Грыжовская, передавала немцам шифрованные сообщения. Мы должны ее задержать. - Он обернулся к монахине, та была подавлена и растерянна.
- Доставить в комендатуру! - приказал он Павлову.
15
Услышав условленный стук, Толкунов посмотрел в глазок и увидел лейтенанта Щеглова. Не очень обрадовался: считал лейтенанта типичным кабинетным служакой, такие - был убежден - не способны к оперативной работе. Правда, полковник Карий ценил его и вот уже второй год держал в адъютантах. Но что, если разобраться, представляет собой адъютант? Просиживает казенные штаны в кабинете, жонглирует бумагами, шпионов или диверсантов видит уже под конвоем или в наручниках - значит, капитан в этом не сомневался, человек второго сорта.
И будет ли какая-либо польза от него тут, в засаде?
Вздохнув, Толкунов открыл дверь и пропустил Щеглова в переднюю.
Видно, лейтенант впервые получил оперативное задание, вот и вошел в квартиру чуть ли не на цыпочках, тревожно осмотрелся вокруг, но, ничего не увидев, кроме зеркала и вешалки, смущенно кашлянул и положил на стул набитую чем-то полевую сумку.
Толкунов довольно потер руки. Тяжелая сумка лейтенанта о чем-то ведь свидетельствовала, чуяло сердце капитана, что заполнена она вещами, безусловно, заслуживающими внимания; наверно, там еда, не может быть, чтоб адъютант самого Карего не был связан с интендантами, а такие связи означали дополнительные блага в виде шоколада или ветчины. Однако Толкунов ничем не выказал своей заинтересованности лейтенантской сумкой, резонно решив, что теперь она никуда не денется.
- Задание ясно? - спросил лаконично он.
Лейтенант снова осмотрелся растерянно и ответил не очень уверенно:
- Полковник приказал выполнять все ваши распоряжения.
Толкунов вспомнил, как самоуверенно, с чувством какого-то превосходства держался лейтенант в приемной, и довольно хмыкнул. Откинулся свободно в кресле и сказал тоном, исключающим возражения:
- Должны задерживать всех, кто войдет или попытается войти в эту квартиру.
- Ясно, - охотно согласился Щеглов, - раз должны, так и сделаем. Значит, "мышеловка".
- Называйте это, лейтенант, как хотите, но предупреждаю: не все так просто, как кажется. Сюда могут пожаловать вооруженные и опытные враги.
Вдруг Щеглов улыбнулся открыто и как-то совсем по-детски. Ответил:
- Я командовал взводом разведки, капитан, и брал "языков".
- Вы? - Лицо у Толкунова вытянулось.
Щеглов снова улыбнулся:
- Я знаю, что вы, наверное, думаете обо мне: обычный канцелярский служака...
Капитан энергично замотал головой, однако сразу махнул рукой, поднялся с кресла и сказал:
- Честно говоря, не думал... Но это меняет дело, и я очень рад.
Лейтенант подошел к окну. Толкунов хотел предупредить его, чтобы не высовывался, но Щеглов выглянул на улицу осторожно, из-за занавески.
- Все видно, - остался доволен, - кто входит в наш дом и кто выходит.
- Будем дежурить возле окна по очереди.
- Слушаюсь.
- Возьмите стул, в ногах правды нет.
- Потом, пока что не устал.
Лейтенант посмотрел на улицу и, убедившись, что никого поблизости нет, быстро прошел в переднюю и возвратился с сумкой. Толкунов бросил на него довольный взгляд: голода не чувствовал - подкрепился хлебом с маслом из запасов пани Грыжовской, но от ветчины или колбасы не отказался бы. Но Щеглов вытянул из сумки толстую и потрепанную книгу, взглянул на Толкунова и, ощутив его разочарование, усмехнулся и заметил:
- Тут есть и кое-что съестное, капитан, прошу... - протянул Толкунову сумку.
Капитан сделал вид, что еда не интересует его, взял сумку не торопясь, да и, фактически, он не был тут ничем обязан лейтенанту, ведь ему полагался сухой паек.
Толкунов вытрусил все из сумки на стол и свистнул от удовольствия. Все же его прогнозы оправдались: вместо обычного черного хлеба - белый, копченая колбаса, ветчина; шоколада, правда, нет, но сахара интенданты не пожалели.
- Я уже обедал, - отозвался Щеглов от окна.
Капитан оторвал кусок колбасы, стал есть ее без хлеба. Комнату заполнил аромат хорошо прокопченного мяса.
- На вашем месте я не отказался бы, лейтенант. Такая вкуснятина!
- Сыт, - бросил Щеглов сухо.
Капитан отправился в кухню ставить чайник. Он выглянул оттуда через несколько минут и увидел, что Щеглов, стоя у окна, читает книжку. Это не понравилось ему, и он заметил:
- Вы ведь на посту, лейтенант.
- Понимаю это.
- На посту не читают.
- Вы рассуждаете как сержант-разводящий.
- Его права и обязанности определены уставом.
- Неужели вы такой формалист, капитан?
Толкунов краем глаза посмотрел на аппетитную розовую ветчину на столе и подумал: Щеглов, если бы был формалистом, ограничился бы яичным порошком и банкой консервов, и вообще, разве может самый доскональный устав предвидеть и регламентировать все, что происходит в жизни? Тем более тренированный человек, даже читая, как бы вторым зрением способен видеть происходящее неподалеку, по крайней мере, должен увидеть человека в этом тихом переулке.
Произнес примирительно:
- Но смотрите, лейтенант, чтобы не прозевать...
- Можете положиться на меня, - ответил Щеглов уверенно, и капитан окончательно успокоился.
На кухне вскипел чайник. Капитан заварил чай, не жалея заварки, и налил в две большие разрисованные чашки крепкого, почти черного чая. Внес в комнату и подал одну из чашек Щеглову.
- От такого чая грех отказываться, лейтенант, - сказал он назидательно. - Кто его знает, сколько нам тут еще торчать, а крепкий чай бодрит и улучшает настроение.
- Бодрит - точно, - согласился Щеглов и отхлебнул с удовольствием. Засунул книгу под мышку и, поудобнее расположившись на стуле, обхватил чашку двумя ладонями, вдохнул аромат чая и счастливо улыбнулся.
Толкунов подумал, что лейтенант действительно провел в окопах не один месяц, ведь там укореняется привычка держать кружку обеими ладонями, чтобы хоть немного согреть руки. Он, правда, вспомнил, что слышал кое-что о боевом прошлом Щеглова и раньше, точнее, для всех в армейском Смерше не было секретом, что Карий познакомился с лейтенантом в медсанбате, оба были легко ранены, неделю полковник должен был все же пролежать, пока заживала рана. В одной палате с ним был и Щеглов - пуля зацепила бедро, еще хромал, когда появился в приемной полковника, и все удивлялись: боевой офицер, а согласился...
Но, честно говоря, Толкунов тогда не очень поверил в окопное прошлое Щеглова - выходит, ошибался.
Капитан соорудил себе бутерброд с ветчиной - именно, соорудил: хлеба отрезал в полтора пальца, намазал маслом, а сверху положил в два слоя ветчину. Бутерброд едва пролазил в рот, однако капитан как-то управлялся с ним, запивая сладким чаем.
Вкусная еда настроила Толкунова на благодушный лад, и он спросил у Щеглова просто так, чтобы начать разговор и хоть немного сблизиться с ним:
- Что читаешь, лейтенант?
Уже одно то, что он перешел на "ты", свидетельствовало о резком повороте в отношении к Щеглову. Видно, лейтенант сразу почувствовал это, потому что снова улыбнулся Толкунову открыто и искренне. Этот нелюдимый и суровый капитан, которого кое-кто недолюбливал, а некоторые даже боялись, оказался простым, добрым человеком, и Щеглов ответил так, будто открывал Толкунову тайну и немного стыдился этого:
- Достоевского. "Братья Карамазовы".
Вероятно, он был уверен, что капитан если и не читал этой книги, то слышал о ней, но Толкунов, откровенно говоря, не слышал даже о Достоевском, вообще читал мало: до войны за повседневной работой не хватало времени, теперь тем более. Читал "Как закалялась сталь", еще несколько книг, осилил даже два или три рассказа Горького, на большее его не хватило. Но он всегда завидовал людям, не расстающимся с книгами, и где-то в глубине души надеялся, что когда-нибудь еще одолеет науку и начнет читать разумные книги. Потому не признался, что не слышал о Достоевском, и многозначительно промычал какие-то одобрительные слова. Но Щеглов воспринял их за чистую монету. Он, допив чай, поставил чашку на этажерку и сказал, любовно погладив обложку:
- Просто невероятно, как он понимал людей!
- Достоевский? - не удержался, чтобы не переспросить, Толкунов.
Наверное, этой реплики было достаточно, чтобы сообразить: с капитаном не стоит обсуждать достоинства прозы Достоевского, но Щеглов не заметил ничего, поскольку ответил: