На лице Юлии не отразилось ничего, она даже головой не повела на грохот снарядов – ушли "эресы" за Пяндж и ушли, это справедливо. Возможно, какому-нибудь головорезу, виноватому во всем этом, сделают в черепе дырку. Она подняла к небу печальное, сделавшееся некрасивым и серым, лицо, поймала глазами странное оранжевое облачко, неторопливо, будто дым, плывущее под плотной пороховой наволочью, мертво закрывшей высь, помолилась про себя ему, словно Богу, прося наказания для того, кто устроил на здешней земле погром и заставил брата стрелять в брата.
Под ногами вспухала тяжелая пыль, было холодно, за горой, там, где находилась застава, слышались частые хлопки – там стреляли. Кто стрелял, в кого? Панков устало отмахнулся от этого вопроса, было не до него.
Два "эреса" – из тех, что были выпущены из кишлака, попали в лагерь моджахедов, разбитый в плоской каменной долинке по ту сторону Пянджа, – один поднял вверх палатку с людьми и имуществом, второй "эрес" взорвался неподалеку от людей, которыми руководил спокойный, с властным лицом и уверенными движениями человек, наряженный в пятнистую форму, – он командовал всей операцией прорыва боевиков по трем руслам к Душанбе.
Лицо у него сделалось мучнисто-белым от боли, он вскинул руки, словно бы обращался к Аллаху с просьбой, живот у него окрасился кровяным пятном, и руководитель в пятнистой форме рухнул на землю. Осколок "эреса" всадился ему в живот.
Через несколько минут машина увезла его в Мазари-Шариф, а оттуда, самолетом, он был отправлен в Кабул. В Кабуле руководитель операции по захвату исламистами Душанбе скончался.
Группу Панкова некоторое время никто не преследовал, погоня, устремившаяся было поначалу вслед, оторвалась, отстала от группы быстро – полтора десятка душманов, погнавшиеся в горячке боя за пограничниками, но потом отставших, – и Панков невольно удивился: с чего бы это? Группа уходила скоро, почти бегом, в одном месте Панков остановил ее – людям надо было дать отдышаться, а на дороге поставить мины.
– Может, мины не надо? – мрачно тиская зубами сигарету, спросил Бобровский. – Может, они – лишние?
– Мины лишними не бывают.
– И все-таки?..
– А если нас настигнут душки?
– Встретим их достойно. Для этого у нас есть все, – Бобровский косо, одним уголком рта усмехнулся, – все возможности. Главное другое – чтобы кто-нибудь из кишлака не высунулся, – арчатника нарубить, и не попал нечаянно на мины… Жалко, если кто подорвется.
– Из кишлака сейчас вряд ли кто высунется… Даже если нужда подопрет. Да и кто может высунуться? Только какой-нибудь душок. А душка, сам понимаешь, лучше встретить миной, чем сливочным мороженым. Штук пять противопехоток обязательно надо поставить. На самоликвидацию, естественно, чтобы через несколько дней сами взорвались. Мало ли что…
Мины они поставили. И мины задержали запоздавший вал погони, Панков правильно рассчитал – душманы, опомнившись, вновь кинулись вслед за пограничниками, на сей раз организованно, – и наткнулись на минное поле.
Но поле они преодолели, да и невелика была преграда для опытного воюющего человека, а несколько душманов с покалеченными ногами – это не потеря для большого наступления – те, кто разрабатывал эту операцию, занесли в графу расходов куда большее их число, – и вскоре над отступающей цепочкой пограничников прошла длинная пулеметная очередь.
Очередь была пущена издалека, находилась на излете, пограничники даже не оглянулись на нее. Хотя понимали, – и прежде всего опытный Панков, – что душманы, идущие налегке лишь с одним оружием, без раненых, скоро догонят пограничников.
Поставить еще одно минное поле или сунуть под камни пару гранат на растяжках? Гранаты, кстати, лучше, чем мины, – особенно если "лимонку" положить так, чтобы она осколками своими накрывала колонну… Но гранат у них было мало, можно сказать, почти не было. Панков, подумав, приказал:
– Дуров, Трассер, Карабанов, поставьте под камни по одной гранате. Всё минут на пятнадцать душков задержит.
Они шли по изматывающе пустой, без единого живого следа, каменистой дороге. Панков двигался впереди и поглядывал на камни – вдруг какой-нибудь сдвинут с места, перевернут? Это было очень важно – вовремя зацепиться глазом за подозрительное место: ведь душманы могли побывать на этой дороге и до них. И так же поставить мины. Обмен "любезностями" в такой необъявленной войне – обязательное условие, само собою разумеющееся, поэтому на сюрпризы противника лучше было не попадаться.
Воздух спекался, делался твердым в глотке, застревал комками в легких, было тяжело дышать, люди часто останавливались, хрипя, пробовали ртами ухватить немного горького, почти лишенного кислорода воздуха, – это не помогало, солдаты задыхались, держась руками за грудь, мучительно выбухивали оттуда кашель, матерились, не обращая внимания на то, что в их цепочке находится женщина.
Панков чуть придержал шаг, предупреждая Бобровского:
– Следи за дорогой, могут быть мины!
Бобровский понимающе кивнул – лицо у него было серое, измученное, рот широко распахнут, язык покрыт белым налетом, – поплелся дальше. Панков подождал, когда с ним поравняется Юлия, взял ее за руку:
– Ну как, тяжело?
– Если честно – не очень. Меня горы не берут… Я даже не знаю, почему не берут. Я к ним привыкшая.
– Может, подсобить? – Панков подкинул на плече рюкзак, – я сюда могу еще один автомат повесить.
– Не надо, автомат может каждую минуту пригодиться.
– Стрелять-то умеешь?
– Плохо. Но время сейчас такое, что без автомата нельзя.
– Да… "Тяжело в деревне без нагана!"
– Это что, стихи? – Юлия улыбнулась одними глазами.
– Строчки из одной дурацкой песни. Услышал давно в Москве, когда учился… Залезло в голову. В голове всегда оседает всякая мура, – он поймал себя на том, что говорит топорно и грубо, скосил глаза на Юлию, что-то светлое, сочувствующее проклюнулось в нем – будто нарядная быстрая птица пролетела над головой, он улыбнулся виновато: конечно, не женское это дело – делить с мужчинами тяготы военного быта и ломать себе руки, неловко обращаясь с оружием, – а вообще, я хочу сказать, Юлия…
– Что?
– Все будет тип-топ!
Она вздохнула, улыбнулась: высота ее действительно совсем не допекала, дыхание не рвалось, горло не раздражала боль, рот не сушило, – обошла выбоину, оставленную в камнях взрывом гранаты.
– Давно я не слышала этого слова: "тип-топ". Хорошо звучит. Это слово из моего детства.
– Вы кто по профессии, Юлия?
– Я еще не закончила университет. А после окончания… После окончания у меня будет самая распространенная для женщины профессия – педагог. Учитель средней школы. Историк.
– Самое трудное в нынешней школе – быть историком. Еще вчера мы почитали Ленина, сегодня Ленин выброшен на помойку, к лысине прилип мусор, позавчера был могучий Советский Союз, сегодня – полтора десятка нищих, залитых слезами государств. Все, чему мы поклонялись, улетело в пропасть времени…
– Вполне возможно, что вернется.
– Вряд ли.
– История развивается по законам спирали, а не замкнутого круга. Все должно вернуться, – но только на новом витке и обязательно с новыми приметами. Время не только лечит общество, но и делает отбор: то, что плохо – будет отброшено, а то, что хорошо, обязательно останется.
– А историку все время придется вносить поправки – особенно учителю истории: ведь ему каждый год сверху будут диктовать то одно, то другое… В один год: белое – это черное, в другой год: белое – это красное, через пару лет: белое – это синее и так далее. И никогда политики не скажут, что белое – это белое. Они будут до бесконечности манипулировать цветами, выдумывать серо-буро-малиновые и грязно-зелено-коричневые оттенки, чтобы скрыть истину. А кому больше всего достается, кто страдает сильнее всех? Учитель истории, у которого то учебников новых нет, то циркуляр из министерства не поступил, то указивок, что можно говорить, а чего нельзя, не хватает – не отпечатали в нужном количестве, то приказ из гороно, как вести и как писать слово "Москва", с большой буквы или с маленькой, задерживается, и так далее. – Панков говорил горячо, неожиданно горячо, Юлия послушала, послушала его и горько усмехнулась.
– Чего же вы хотите? Россия – родина слонов.
– А я не хочу, чтобы она была родиной слонов. Пусть родиной слонов будет какая-нибудь Индия, Эфиопия, Бирма… Настоящая родина слонов там, где слоны живут. А вы… ты хочешь ездить в школу на слонах?
– Нет, – Юлия медленно покачала головой, – я вообще больше ничего не хочу: ни Таджикистана, ни России, ни войны, ни жизни в кишлаке, – в ней что-то надорвалось, голос истончился, стал обиженным, – нич-чего!..
– Юлия, все будет в порядке. В отряде мы найдем вам… тебе работу, оформим контракт. В отряде очень нужны контрактники. С незаконченным высшим образованием в том числе.
Юлия не выдержала, всхлипнула.
– Юлия… – пробормотал Панков и смолк. Глянул печально на ближайшие хребты, на потускневшее, ставшее неряшливым небо, на которое наползли низкие темные облака, – из-за них вертолеты и не смогли пробиться к пограничникам, перемещение "воздусей" на Памире происходит стремительно, ночью облака прятались в ущельях, спали, приклеившись к хребтам – гнилые, опасные, недобрые, а когда рассвело, сделалось легче дышать, стронулись с места, поползли к Пянджу.
Юлия продолжала всхлипывать.
– Не надо, – он тронул ее за плечо, ощутил в себе что-то щемящее, в голову неожиданно пришла мысль, от которой Панков невольно покраснел, покрутил шеей. В горле у него запершило. Он хотел сказать Юлии несколько очень доходчивых, очень верных слов. Они вертелись у Панкова в мозгу, но на язык никак не соскакивали – не хотели, похоже… А может, потому не соскакивали, что он стеснялся их?
Так он и не произнес слова, которые собирался произнести, не хватило пороха.
Перестав всхлипывать, Юлия отерла пальцами, самыми кончиками, глаза, пожаловалась стиснутым тоненьким голосом:
– Бабушку только жалко. Она этому Таджикистану все, что у нее было, отдала. А он ее убил.
– Ну, Юлия, какие-нибудь два-три ублюдка, убивших ее – это еще не весь Таджикистан, – произнес Панков фразу, которую должен был произносить, наверное, не он, а какой-нибудь опытный политработник либо журналист, – Панков словно бы не сам говорил, а читал этот текст по бумажке. Конечно же, убийца бабки Страшилы – это не весь Таджикистан, но неприятие русских в нынешнем Таджикистане – несправедливое, оскорбительное, – сконцентрировалось именно в этом убийце… Панков говорил что-то еще, потом неожиданно уловил фальшивые нотки в собственном голосе, дернул головой, будто контуженный, – не то он говорит, совсем не то, – и умолк.
– Все равно, это сделано в Таджикистане, и сделано таджиками, – сказала Юлия, вновь кончиками пальцев сбила с глаз слезы.
Сзади Панкова настиг запыхавшийся кашляющий Дуров, доложил:
– Три гранаты поставлены. На стальке. Сталька хоть и дорогая проволока, но зато надежная. Сейчас ее ставить лучше всего.
– Молодец, – похвалил Панков, – ты прав, сталька сейчас – лучше всего.
Сталька – это тонкая, как нитка, стальная проволока, что никогда не оборвется, обязательно выдернет чеку из забитой между камнями гранаты.
– Легкие ни к черту, – пожаловался Дуров, закашлялся снова.
Минут через тридцать сзади грохнул взрыв.
"Сработала одна граната, – отметил Панков, – плотно, однако, душки сели на хвост. Без боя не обойтись. Идут они в два раза быстрее нас. Так скоро догонят. Надо выбирать место для достойной встречи".
– Бобровский! – позвал он старшего лейтенанта.
Командир десантников, тяжело хрипящий, со сжатыми зубами, пробрался сквозь цепочку к Панкову. Сзади вторично глухо всколыхнулось пространство, звук пробежал по горам и затих – сработала вторая граната.
– Ну что, капитан, будем принимать бой? – спросил Бобровский.
– А что, разве есть другой выход? Если они нас догонят, то они будут нам диктовать условия, а не мы им. Этого допускать нельзя. Надо выбирать место для боя.
– Ну что ж, выбирать, так выбирать.
Место они выбрали удобное – горная дорога сужалась, в каменный сжим едва мог протиснуться бортовой военный "газик", плюс ко всему дорога делала крутой поворот и, чтобы машина случайно не сверзлась в бездну, на краю было поставлено несколько низких бетонных столбцов, но они были слишком слабы, чтобы удержать машину, если та поползет вниз, – так, лишь ориентир для водителя, не больше, – у столбцов поставили мины.
– Значит, так, со мной остаются Дуров, Кирьянов и трое десантников, – сказал Панков. – Бобровский, кто из твоих людей останется – определи сам… Итого – шесть человек. Остальные продолжают движение!
– Я тоже остаюсь, – сказал Бобровский. Понимая, что Панков будет ему отказывать, он упрямо, по-бычьи нагнул голову.
– Нет, ты с колонной должен продолжить движение, – сказал Панков.
– Я остаюсь! Приказывать ты, капитан, мне не можешь. Не ты – мой командир!
– Пойми, Бобровский, так нужно – это во-первых, а во-вторых, я старше тебя по званию, – терпеливо, словно дело имел с больным, оглядываясь на подчиненных, начал втолковывать Панков, – а по уставу младший по званию подчиняется старшему. Один из нас должен остаться здесь, другой – уйти с колонной. Тяжелораненые, Бобровский, твои люди, ты их должен унести.
– Я никому ничего не должен. Это война, – Бобровский поудобнее повесил автомат на плечо. – У тебя вон… – старший лейтенант покосился на Юлию, стоявшую неподалеку, она, прислонившись спиной к камню, отдыхала, – женщина появилась…
Панков почувствовал, как у него погорячели щеки.
– Это к делу не относится, – пробормотал он.
– Еще как относится! Ведь должны же мы жить ради кого-то! А у меня такой цели нет, – Бобровский сплюнул под ноги.
– Перестань, Бобровский!
– Пустая фраза! Перестань, не перестань, это ничего не меняет.
– Может быть, фраза и пустая, но все-таки я старший, а не ты. Если будем препираться – проиграем. Время потратим на никчемные споры, а потом и самих себя пустим в расход. Поэтому, Бобровский, извини, но я вынужден воспользоваться правом, данным мне… Я приказываю! Понял?
– Может, монету кинем?
– Никаких монет!
– Ладно, – нехотя сдался Бобровский.
– Ты пойми, тебе будет труднее, чем мне, тебе людей надо спасти, вывести их. А нам что? Нам, татарам, все равно, – Панков улыбнулся, постарался, чтобы улыбка его выглядела как можно беспечнее, – нам ведь все равно, что на спусковой крючок нажимать, что душков в канаву оттаскивать… Других забот у нас нет. А ты… Ты уводи людей! – он шагнул к Бобровскому, обнял его, похлопал ладонью по спине. – Единственная просьба: подкинь немного патронов к пулемету. Из своего запаса, из десантного. А то у меня… – Панков выразительно развел руки в стороны.
– Ладно, – снова нехотя произнес Бобровский.
Панков подошел к Юлии.
– Юль, мы останемся, – он почувствовал, как в горле у него возникло что-то теплое, захлюпало предательски, покашлял в кулак, пояснил хрипло. – В глотку что-то попало… Прошу прощения. Мы остаемся, Юль.
Юлия посмотрела на капитана горько и серьезно, уголки губ у нее дрогнули, и она спросила сырым шепотом:
– Почему?
– Потому что мы должны прикрыть вас.
– Почему вы, а не кто-то еще? Почему не этот лохматый? – так она обозвала Бобровского. – Почему не…
– Потому что я – командир, Юлия. Звучит это, конечно, выспренно, по-дурацки высоко, будто тезис из патриотической литературы, но командир есть командир, и я не могу оставить кого-то вместо себя. Не имею права просто.
– На погибель ведь…
– Никакой погибели, Юля, не будет, мы не позволим, чтобы нас перещелкали, как курят… В годы Отечественной войны дивизии останавливали, а это – тьфу! Горстка басмачей!
Юлия сморщилась, покрутила в воздухе рукой.
– Ах, как я хочу, чтобы все вы были живы! Кому надо молиться, чтобы вы были живы?!
Одного только этого вопроса, одной фразы, – даже не самой фразы, а тона, которым она была произнесена, было достаточно, чтобы Панков увидел некий свет, пролившийся ему с неба, он почувствовал его, впитал в себя, словил радостный лучик, будто цветок, упавший в руки, пробормотал смятенно:
– Ах, Юлия, Юлия! – Достал из кармана блокнот, написал на нем несколько слов, отодрал лист: – На, если раньше меня доберешься до штаба отряда, отдашь капитану Базиляку. Он все сделает… Поможет и с работой, и с жильем.
– Раньше-то в отряд я вряд ли смогу попасть.
Панков в ответ лишь улыбнулся.
– И вот еще что… – он достал из рюкзака несколько бумаг, связанных вместе, пачку денег, альбом с фотоснимками и красную пластмассовую коробку с орденом, – сохрани все это, ладно? Ведь мало ли что, – он снова скупо улыбнулся. – Все под Богом ходим…
Юлия вздохнула:
– Все.
Воздух всколыхнул еще один сдавленный, сплющенный расстоянием взрыв. "Третья граната, – отметил Панков, – всё, больше на дороге у душков ничего не стоит. Чиста дорожка!" Панков достал из кармана слоистый кремешок с крупными, жесткими, будто отлитыми из железа вкраплениями, протянул Юлии:
– Возьми на память!
– Что это?
– Амулет. Камень, приносящий счастье. В условиях Памира – сущая ерунда, но эта ерунда может быть приятной, – Панков колупнул ногтем одно из вкраплений. – Это памирские гранаты. Если их вылущить из гнезд, отшлифовать – будут не хуже рубинов. Памирские гранаты – такие же яркие, как и рубины. Сегодня утром нашел. Люди воевали, а я геологическими исследованиями, – он невольно усмехнулся, – занимался. А теперь – всё! – капитан повысил голос: – Бобровский, уводи людей!
Улыбнувшись Юлии на прощание, Панков коснулся рукой ее плеча, ощутил, как у него беспорядочно, вразнобой забилось сердце, сжал губы и отвернулся.
Из облачных лохмотьев повалил густой неряшливый снег – сырой, пропитанный мокретью, будто простудой, из каждой снежины можно было выжимать воду, горы скрыло в круговерти, – да что там горы – мир скрыло, и Панков очень остро, больно ощутил одиночество: он и его люди находились здесь одни, никого с ними не было, – оторванные от родины, от своих, всеми забытые…
– Дуров, Сережа, ставь пулемет справа, это твоя точка, – Панков ткнул рукой в камень, который был обложен мелким, собранным из плоских сланцевых плиток дувальчиком, – кто-то тут уже держал оборону, может быть, даже пограничники, бывшие здесь до Панкова, – а вы, десантура, сюда! – он показал десантникам место слева и чуть дальше точки Дурова – эта пулеметная точка метров на пятнадцать была уведена в тыл. – Кто у вас старший?
Старшим оказался высокий парень в штопаном камуфляже, с костистым лицом и блеклыми спокойными глазами разжиженного серого цвета.
– Сержант Карасев, – представился он.
– Зовут как?
Сержант смутился: не привык, чтобы капитан спрашивал у него, простого сержанта, имя, неловко переступил с ноги на ногу.
– А зачем, товарищ капитан?
– Вдруг помирать вместе придется?