– Помирать нам нельзя, товарищ капитан. Нам домой надо, – угрюмо проговорил десантник, – да потом, если бы помирать за родину – это одно дело, – он поднял глаза, посмотрел вдаль, за плечо капитана, где бешено крутился снег, – а за это помирать не хочется. И снег тут не русский, чужой.
– Ладно, националист! Как все-таки тебя, говоришь, зовут?
– Сергеем, Сергей. Отчество нужно?
– Не нужно.
– Тезка! – не сдержался, кашлянул Дуров.
Панков повернулся к Дурову.
– А тебе, друг Серега, еще одно задание: ставь противопехотные мины. Ставь, сколько осталось, – приказал капитан Дурову – сержант Дуров мог ставить мины так, как никто, – ни одна собака потом не в состоянии бывает их найти. Чара метнулась было за сержантом вслед, но Панков выкрикнул сердито и коротко, словно выкашлял: – Чара, назад!
Чара нехотя, склонив тяжелую голову к ногам, вернулась к капитану.
– А ребят твоих, сержант, как зовут? – Панков оглянулся на десантников, устанавливающих пулемет в каменном гнезде, – низкорослого, похожего на лесной лохматый корень паренька в натянутой на самые глаза каске с выглядывающим из-под нее пятнистым козырьком кепки и его напарника – такого же низкорослого, с бесцветными реденькими бровками и конопатым крестьянским лицом.
– Один – Чугунов, другой – Никитенко.
– Не графья, – не удержавшись, произнес Панков, – как и все мы. Все мы – тоже не графья, а обычные рабоче-крестьянские люди. Как и армия наша, не только пограничные войска. Дети графьев да палаточников у нас не служат – откупаются.
– Чугунова зовут Колей, Никитенко – Игорем.
– Коля, Коля, Николай, сиди дома, не гуляй… Кто из них умеет орудовать пулеметом, как швейной машинкой?
– Чугунов, – Карасев не сдержался, растянул потрескавшиеся губы в улыбке, – он что угодно может сделать… Может птице в полете отстричь хвост.
– Вторым номером кто? Ты или Никитенко?
– Никитенко. Я – на подхвате. Буду осуществлять общее руководство десантниками, так сказать.
– Общее руководство буду осуществлять я, а ты получи персональное задание: займи точку, с которой можно осуществлять более, чем общее руководство, – Панков показал на едва просматривающийся в снеговых вихрях мрачный каменный пупырь, нависающий над дорогой. – Сможешь туда забраться?
– Попробую, – Карасев неопределенно поднял одно плечо, – альпинистом никогда не был, но ходить по камням научился. В десанте ведь мастера всякие есть.
– На заставах тоже. Возьми с собой гранаты. У ребят своих возьми, пусть оставят себе по одной, этого хватит… Вот тебе пара гранат из моего запаса, – Панков отстегнул от пояса две "лимонки", отдал десантнику. – Там, на пупыре – самая удобная позиция. Двигай, Сережа, – Панков протянул Карасеву руку, тот в ответ – свою. Предупредил: – У тебя на обустройство – меньше всех времени.
– Ничего, справимся!
Через несколько мгновений Карасев уже растворился в снеговой круговерти. Панков специально послал его наверх – если на этот каменный пупырь поднимется хотя бы один душман, все пограничники окажутся у него как на ладони, – поодиночке перестрелять их окажется несложно, поэтому мрачный каменный пупырь этот должен держать свой человек.
Снег усилился, повалил так плотно, что стоило вытянуть в нем руку – рука пропадала. Панков поежился, глянул на часы: минут через пятнадцать душманы будут уже здесь. Поежился зябко – снег залез ему за шиворот, – подышал себе в горловину ворота, в сам распах куртки – было холодно, и если бы не старый, привезенный еще из училища шерстяной пуловер ручной вязки, купленный с рук на железнодорожном вокзале в Москве, – совсем плохо было бы.
Не хотелось ложиться на мокрые камни – студь опять будет пробираться внутрь, но ложиться надо было. Как только ребята установят пулеметы, устроятся, залягут в камнях, тогда заляжет и он.
Было тихо. Снег беззвучно валил с дырявых небес, крутился, хлопья были крупными, слипались на лету, становились еще более крупными, стремительно неслись к земле, рушились на нее, будто камни, но звука от падения этих камней не было, хлопья разваливались бесшумно.
Капитан присмотрел себе камень – пупырчатый, будто бы обросший бородавками, с выковыринами, прочный. На Памире водятся камни двух пород: старые – "деды" и те, что помоложе, поновее, – старые рассыпаются, пуля, случается, прошивает их насквозь, словно гнилье, а случается, и застревает, но на его величество случай здесь лучше не рассчитывать, а подбирать себе защиту понадежнее – камень помоложе, он прикроет, словно хороший щит.
Камень, который присмотрел Панков, был молодым. У старых камней совершенно нет блеска, они тусклые, мшистые, похожие на куски спекшейся пыли, а молодые поблескивают срезами, отличаются от старых своей формой. Старые камни обычно бывают округлые, сглаженные, никаких угловатостей, молодые же – сплошь из углов, оставляют ощущение некой колючести, что ли. Молодых камней на Памире много меньше, чем старых, памирские горы – это горы в возрасте.
Панков вздохнул: лезет же в голову какая-то каменная ерунда. Он помял пальцами виски – отросли патлы, волос полно и на голове и на затылке, пора обрезать их, усмехнулся устало: вот доберется он до следующего места службы, до следующей бани – тогда и пострижется. Если только доберется…
Послушал пространство, горы, камни. Здесь всегда бывает полно птиц – горластых красноногих памирских галок, кекликов, орлов, все зимуют рядышком, соседствуют друг с другом, сосуществуют, воруют у людей и у зверей пищу, орут, поют, дерутся, а сейчас жизнь словно бы вымерла на Памире: ни одного птичьего голоса, ни вскриков, ни клекота, ни пения.
Пусто, тихо. Тоскливо. Слышно лишь, как кровь хлопками бьется в уши. Панков красной закоченевшей рукой сгреб снег с камня, лицевую, обращенную к дороге, часть не тронул: душки – люди глазастые, сразу обратят внимание, соскреб снег внизу, подтащил два камня поменьше, поставил их стоймя, сверху положил еще один, плоский, получилось что-то вроде загончика с крышей, в загончик положил два рожка с патронами и две гранаты – последние, что у него были, из НЗ.
Позвал, не оборачиваясь:
– Чара!
Собака находилась рядом, она не покидала Панкова, держалась теперь только около него, словно бы опасалась за хозяина. Панков смел еще немного снега рядом с закутком, показал Чаре. Та покорно улеглась на камни.
Снег по-прежнему продолжал валить. Плотный, вязкий, холодный. Хотелось, чтобы он прекратился. Панков попытался вспомнить что-нибудь из детства, из своего прошлого, детдомовской жизни – ничего, все пусто. Голова пуста. И внутри все пусто. Ни прошлого у Панкова, ни будущего, одно только настоящее.
Он приподнялся, посмотрел на расчет Дурова – нормально ли устроились ребята? Собственно, как они устроились, он знал, но вот как они чувствуют себя, не знал. Собственно, а как может чувствовать себя человек перед боем? Естественно, плохо. Пулеметчиков почти не было видно – накрыл, присыпал снег, растворил в пространстве. Есть, выходит, от тяжелых влажных чушек, что густо валят с неба, кое-какая польза. Оглянулся в другую сторону, туда, где лежали десантники. Десантники тоже устроились нормально, замерли – их также не было видно.
Самое худшее в жизни – особенно в жизни молодого человека, который еще не успел толком понять, что такое жизнь, – ожидание. И ожидание не где-нибудь в прихожей у заевшегося чиновника, а вот такое, как у Панкова, Дурова с Трассером, у десантников, когда и жить хочется и в бой вступить не терпится. А ведь одно противоречит другому.
И сердце продолжает колотиться оглушающе громко, изматывающе, оно ощущается во всем теле, во всех мышцах, в каждой косточке. Панков не выдержал, застонал, в следующий миг обернулся обеспокоенно: не слышали ли этот стон его ребята?
Вроде бы нет. Люди были скрыты валом снега, продолжающего обвально рушиться на землю с небес. Снег отрезал их от всего мира, друг от друга, сделал их одинокими, потерянными, от которых отказались и боги и другие люди.
Прошло еще несколько минут. Вдруг снеговой вал взвихрила розовая огненная вспышка, за ней послышался взрыв, за взрывом – острый, подсеченный железом, вскрик, потом мат и следом буквально в унисон с матом – еще один взрыв, более сильный, чем первый, заставивший снег замереть в воздухе. Чара вздрогнула, привстала на камне, но Панков рукой осадил ее, приказал:
– Чара, сидеть!
В воздух ввинтилось несколько красных трассирующих очередей, пули просекли пространство горячими стежками, утонули в рыхлой плоти старых гор. Это была слепая стрельба – самая неопасная, самая беспомощная.
Следом из-за поворота, из снеговой пелены вытаяли несколько фигур, и тут же десантники, заваливая их, дали длинную пулеметную очередь.
Душманов сдуло, снег, кажется, стал валить еще сильнее и гуще – от него делалось холоднее, чем было на самом деле, от камней тянуло холодом, по коже начали бегать колючие неприятные букашки – мурашки не мурашки, червячки не червячки, а именно букашки – близкие родственницы сырого тяжелого снега, беспардонные, вызывающие боль и усталость; букашки бегали, ползали – каждая со своей скоростью, – не только по коже, они проникали внутрь, в мышцы, в кости, грызли плоть.
"Сейчас будет жарко, так жарко, что снег до земли вряд ли будет долетать – он прямо в воздухе начнет превращаться в воду".
Из-за поворота неожиданно оглушительно гавкнул гранатомет, снежная пелена всколыхнулась, раздвинулась покорно, пропуская черный проворный предмет, и в камнях, взбив тучу щебня, взорвалась граната. Вреда она не причинила, выстрел был пустым.
Следом снизу, откуда-то из-под снега, прозвучала автоматная очередь, стихла. Панков присмотрелся, разглядел внизу плоскую шевелящуюся фигурку, похожую на собачью, понял, что это ползет душманенок – в халате и в здоровой мужской чалме, нахлобученной на голову, словно горшок, – от страха палит в воздух, себя подогревает, хотел было смести юного правоверного парой выстрелов, но не стал: пусть пока ползет парень, пусть живет.
Чара приподняла голову, зарычала, предупреждая Панкова.
– Тихо, Чара, – сказал ей капитан, – я все вижу. Не зевну, не бойся!
Ему было жаль пацаненка, не хотелось стрелять в него – молодой еще, глупый, но, с другой стороны, самыми безжалостными, лютыми бывают именно такие "молодые и глупые". Абдулла – тому пример. И добра они никогда не помнят… Если им кто-то попадает в плен – издеваются, мучают лишь ради интереса, ради того, чтобы хотя б немного подняться над своими сверстниками, утвердиться. Эти юнцы с выцветшими намотками на котелках и ошалелыми от напряжения, страха и любопытства глазами – страшные, они страшнее взрослых и чаще взрослых нажимают на спусковой крючок автомата, чтобы отправить кого-то на тот свет.
Панков подцепил душманенка мушкой автомата, вздохнул сожалеюще; юнец, словно бы что-то почувствовал, неожиданно замер, потом стремительно развернулся и также плоско, бесшумно, почти невидимый в снегу, пополз обратно.
"Так-то лучше", – удовлетворенно отметил Панков. Душманенок заполз на камень, оттуда снова дал короткую слепую очередь. "Вот гаденыш!" – Панков усмехнулся, перевел дыхание, поежился – за воротник ему въехала крупная холодная лепешка, потекла по телу вниз со спины на живот. Панков приподнял воротник куртки, приник к камню.
Несколько минут было тихо – душманы не рисковали высовываться из-за скалы, о чем-то советовались, а может, просто жевали насвой – табак, смешанный с пеплом, и думали о том, как бы засаду проскочить лётом, по воздуху, не задерживаясь тут ни секунды, и догнать уходящих пограничников, добить их… А засада пусть остается засадой, пусть кукует тут…
За каждую голову им, похоже, положили хороший гонорар, так что игра стоит свеч.
Конечно, жалости на войне не место, но Панкову было жаль хлипкого душманенка, хотя, может быть, и напрасно он его жалеет: тот со своим "калашниковым" начнет петь такие песни, что… А потом, всегда проще убивать человека, которого не видишь, не знаешь, что у него за глаза и как тонка цыплячья шея, на которой сидит непомерно тяжелая голова, – человека же, на котором хоть раз остановил свой взгляд, убивать трудно. И уж тем более трудно бывает убить пацаненка – ребенка, которого взрослые заставили взять в руки оружие. Впрочем, Абдулла тоже был ребенком…
Панков не сдержался, вздохнул. Чара укоризненно-понимающе покосилась на него и вдруг насторожилась, крупные уши ее поднялись, она, привстав на лапах, заворчала. Все было ясно – душманы пошли в атаку.
В следующий миг из-за камней с тихим хрипом вынеслась людская лава в халатах, в пятнистых куртках и в солдатских штанах, в джинсах и телогрейках – кто в чем, единой формы у этих архаровцев не было; несколько секунд лава неслась молча, потом кто-то из душманов не выдержал, располосовал снеговое одеяло автоматной очередью, закричал сипло, азартного стрелка поддержали другие стрелки – такие же коллеги в чалмах, научившиеся передергивать затвор автомата, но не больше, воздух заполыхал розовыми, желтыми, мертвенно-зеленоватыми, алыми огнями – боезапас у душманов был "новогодний", всех расцветок. Панков не выдержал, усмехнулся – любят душки иллюминацию!
Первым заговорил пулемет десантников – заговорил басовито, уверенно, спустя несколько секунд к нему присоединился пулемет Дурова. "Все-таки у моих ребят выдержка крепче, чем у десантников, много крепче", – невольно отметил Панков. Да, и выдержка крепче, и нервы получше – Дуров подпустил душманов к себе совсем близко и лишь потом ударил, он бил почти в упор, кромсая тела, халаты, куртки, вышибая из глоток мат и крики.
Лавина душманов еще некоторое время катилась на пулеметы, движение происходило больше по инерции, чем по боевому азарту, ноги сами несли людей вперед, но вот лавина остановилась, словно бы уперлась в стену, и люди, подавив в себе дыхание, зажав его зубами, понеслись назад. У них была одна задача – как можно быстрее уйти от пулеметов.
Чара вскочила, лапами уперлась в камни, ноздри у нее затрепетали от азарта.
– Чара!
Чара нехотя сползла вниз и вновь легла на камни, глянула на хозяина чистыми, ставшими от ярости совершенно прозрачными глазами.
– Наше время еще не пришло, Чара, – сказал Панков, – терпи, старуха!
За скальным поворотом раздалось несколько взрывов – это сверху сбросил гранаты сержант-десантник. "Неэкономно, – поморщился Панков, – сразу три гранаты… Ох, неэкономно! Можно было обойтись одной". Из-за скалы послышались вой, стрельба, вновь ударил гранатомет, и заряд, врубившись в камни, вздыбил кучу крошева, дождем прошедшегося по земле. Несколько крупных горячих кремешков залетело и в схоронку Панкова, один шлепнулся прямо перед его лицом, плюхнулся в снеговой пирожок, камень зашипел горячо и озлобленно, дохнул на капитана паром и стих.
Сержант Карасев ударил со скалы автоматной очередью – видно, к нему кто-то полез.
"Один человек на скале – этого мало, – с сожалением отметил Панков, – надо бы усилить… Но хорошая мысля приходит опосля. Надо бы усились, да поздно, поезд уже ушел. Под огнем душманов на скалу не взобраться".
На несколько минут снова все стихло. На каменистом изгибе осталось лежать человек десять, один из раненых громко и протяжно, словно бы не мог совладать с собственным голосом, стонал – он был без сознания, хотя ранен был не очень тяжело, пуля просто ошпарила его, но не покалечила.
– Стони, стони, – Панков выругался, – в следующий раз не полезешь, куда не надо.
Снег продолжал валить с небес, вызывал раздражение, резь на зубах, холод в костях, ворчание во всем организме – в такой холод только в доме, у огня, сидеть, пить красное вино, заедать его горячим, с лопающимися пузырями масла мясом…
Панков невольно сглотнул слюну – в беспорядочном движении нынешнего дня, в стрельбе и в холоде, в том, что он видел – совсем забыл про голод, про то, что надо бы сжевать хотя бы один сухарь и пару сухарей дать Чаре, но и Чара, так же, как и хозяин, забыла о голоде. Панков порылся в кармане куртки, нащупал газетный сверточек, разорвал его прямо в кармане и вытащил два куска сахара.
Подсунул под нос собаке:
– Подкрепись-ка!
Чара аккуратно взяла сахар с руки, следом Панков дал ей еще два куска, потом, подышав на пальцы, достал сухарь. В рюкзаке лежал хлеб, взятый из дома, но хлеба не хотелось, хотелось сжевать именно сухарь. Панков вгрызся в него. Подумал о тех, кто ушел с Бобровским, – слышат ли они эту стрельбу? Скорее всего, вряд ли – ее задавил тяжелый, хуже дождя, снег.
Сухарь вкусно пахнул, возвращал в прошлое, в детство. У них в детском доме была нянечка с громким девчоночьим именем Иветта – неуклюжая, похожая на объевшуюся утку, с валкой походкой, которая сушила к чаю дивные сухари – белые, серые, черные, – из разного, остающегося после обедов хлеба, присыпала их укропом, какой-то мелкой пряной травкой, Панков уже и забыл, какой, тертым чесноком, колечками жареного лука, сахарной пудрой – на все вкусы. Иветтины противни с сухарями ребята растаскивали мигом, ждали их, как праздника.
А сейчас нет ни сухарей, ни Иветты, которая скончалась от закупорки вен на ногах, ни детского дома.
На детский дом у государства не нашлось денег, здание приглянулось представителю высшей власти в губернии и тот не постеснялся вытурить из дома детишек, а стены с крышей купил по "остаточной стоимости", заплатив за них столько, сколько иной душман платит за галоши.
Такое впечатление, что все эти чиновники забрались в свои кресла лишь затем, чтобы воровать, набивать свои карманы "зеленью" – американскими долларами, валютой, ранее почти неведомой в России, хапать и хапать, богатеть и с ухмылкой наблюдать, как нищают другие. Рядом с представителем высшей власти успешно трудился на собственное благо глава областной администрации, вдвоем они многое успели сделать, прежде чем покинули свои кресла.
Наказания для них не было никакого – кто-то где-то мягко пожурил зарвавшихся чиновников и этим все кончилось. А в бывшем детском доме ныне разместились ночной бар и казино с огромными, по сто двадцать килограммов весом, вышибалами, и еще какая-то странная контора по "оказанию массажных услуг".
Впрочем, почему контора странная? Отнюдь нет. Понятно, что за "массажные услуги" она оказывает.
Панков не заметил, как сгрыз сухарь. Было по-прежнему тихо, душманы выжидали. Чем дольше они застревали здесь, в этой горной теснине, тем спокойнее становилось на душе у Панкова – отряд уходил все дальше, под прикрытие соседней, хорошо оборудованной, – не той времянки, которой командовал капитан Панков, – заставы.
Душманов там сдержать будет гораздо легче, чем здесь, на соседней заставе есть все, вплоть до оборудованной вертолетной площадки, на которой ночью можно включать сигнальные огни.
Заслон Панкова, если душманы будут брать его впрямую, не сбить – пока есть патроны, пулеметы не дадут пройти каменную теснину, вкривую, стороной, тоже ничего не получится – в здешних горах нет обхода, это Панков знал, поэтому душки пойдут все-таки на прорыв. Другого пути у них нет. Завалят дорогу собственными телами, нахлынут стремительным валом и, когда пулеметы замолчат, – успешно порубают десантников, пограничников и с воплем "Алла акбар!" покатятся дальше.