- Вполне, вполне. - Гайдаленок заполнил очередную строчку и полюбовался, как получилось.
- Брось, что ты делаешь, - попытался остановить его Сокольников, растерянно улыбнулся даже, намереваясь перевести все в шутку, но Гайдаленок ответил ему таким пренебрежительным взглядом, что Сокольников мгновенно, без всякого перехода пришел в ярость.
- С ума сошел! Совсем свихнулся?! - гаркнул он.
Гайдаленок, в свою очередь, удивился, но тут же взял себя в руки.
- Прошу вас выйти отсюда, - холодно произнес он. - Вы мне мешаете. Мы еще поговорим о вашем поведении у руководства.
- У руководства? Поговорим! И немедленно! - Взбешенный Сокольников выскочил из кабинета, вихрем пролетел коридоры и лестницы, проскочил мимо секретарши, сделавшей слабую попытку заступить ему дорогу, и рванул на себя дверь в кабинет начальника управления.
Среди руководителей районных управлений в городе Тонков был самым молодым. Не только по времени работы в районе, но и по возрасту. Это составляло предмет его гордости. Тонков не считал свою нынешнюю должность вершиной карьеры и делал все, чтобы показать: он способен на большее. Некоторые считали его склонным к карьеризму, но это было не так. Тонков скорее принадлежал к той категории неглупых рассудочных людей, которые способны весьма точно оценивать собственные возможности и в соответствии с такой оценкой выбирать кратчайшие пути к намеченной цели.
Работа отдела БХСС интересовала Тонкова лишь во вторую очередь. И райком, и городское милицейское начальство судили о деятельности милиции прежде всего по уровню уличной преступности и количеству преступлений, оставшихся нераскрытыми, - на это их ориентировали листки сложившейся статотчетности. За выправление дел в районе именно с этой точки зрения и взялся Тонков, когда получил назначение. Он был опытным, способным работником и умел организовать дело и не жалел ни себя, ни подчиненных. Несколько месяцев подряд уголовный розыск работал практически без выходных. Все сотрудники управления день и ночь патрулировали горячие точки - и кривая преступности медленно поползла вниз.
О работе отдела БХСС Тонков знал, что по общегородским показателям отдел находится где-то в золотой середине, и этого вкупе с ежедневной информацией Костина на оперативках ему было достаточно. Оттого Тонков в общем-то не очень нажимал на отдел, прослыв среди коллег Сокольникова едва ли не либералом.
Обладая профессиональной памятью, Тонков сразу же вспомнил и дело, о котором рассказывал ему этот похожий на мальчишку инспектор, и все сопутствующие ему обстоятельства. Он слушал, с трудом сдерживая досаду: к завтрашнему дню предстояло подготовить выступление в депутатской комиссии, времени оставалось в обрез. Теперь же приходилось отвлекаться и переключать внимание без особых на то причин.
- Подождите, - прервал он Сокольникова на полуслове. - Вам разве не известно, что следователь сам выбирает меру пресечения? С какой стати вы вмешиваетесь?
- Я не вмешиваюсь, - запротестовал Сокольников. - То есть вмешиваюсь, конечно. Вернее, прошу вмешаться вас. Гайдаленок собирается арестовать Азаркину только потому, что она не желает по его указке менять свои показания.
- Зачем ему надо, чтобы она меняла показания?
- Чтобы вывести из дела Ольгу… то есть Ратникову - директора рыбного магазина.
- Ратникову? - переспросил Тонков и посмотрел на Сокольникова внимательнее. - А как вы об этом узнали?
- Да я же сидел в его кабинете. А еще раньше Трошин сказал мне примерно то же.
- Трошин? Что вам сказал Трошин? Вы яснее выражайтесь.
Не зря ли он все это затеял, на мгновение мелькнуло в голове у Сокольникова, но отступать было поздно, и он рассказал все, что знал. Особенно про телефонный звонок насчет Ратниковой от какого-то высокого начальства.
- И кто же вам звонил? - поинтересовался Тонков.
- Звонили не мне. Я понял так, что звонили Костину…
- Это он вам сообщил?
- Нет, но…
- Не надо городить чепухи, - раздраженно сказал Тонков, - нужно отвечать за свои слова и не пользоваться слухами.
Сокольников слегка смешался.
- Я отвечаю за свои слова, - с обидой сказал он. - Я не знаю, кто звонил и кому…
Он тут же почувствовал, как двусмысленно это прозвучало, но не особенно огорчился.
- …Зато мне известно, что следователь Гайдаленок сам или по чьему-то указанию совершает явную несправедливость. Этого нельзя допустить.
- У вас все? - холодно поинтересовался Тонков.
- Все.
- Идите, - и, увидев, что Сокольников не трогается с места, добавил чуть мягче: - Я разберусь с этим. Идите.
Сейчас Тонков испытывал нечто вроде сочувствия к этому зеленому инспектору. И на несколько секунд даже пожалел, что самому ему до выслуги еще остается целых шесть лет и приходится постоянно об этом помнить. Однако такие мысли мешали сосредоточиться на докладе, и Тонков их прогнал. Впрочем, нет. Вначале он еще раз отложил ручку и вызвал к себе по селектору начальника следственного отдела и Костина. Вопрос этот лучше было решить не откладывая.
Давным-давно Трошин усвоил одну очень важную истину: быть искренним не возбраняется только самому с собой. Искренность, обращенная к кому-либо другому, - не что иное как свидетельство слабости, ибо стремление излить душу и покаяться в ошибках возникает, как правило, в состоянии неуверенности и в период жизненных неудач. А посему искренность - первейший признак того, что носитель ее - неудачник.
Трошин пришел в милицию после долгих размышлений о будущей профессии и никогда никому не признавался, что выбор его оказался ошибочным. Воспоминания о детстве и отрочестве, проведенных в тесной комнате московской коммуналки, вызывали у него в основном легкую брезгливость. Он родился в семье неудачников. Отец - неудачник-инженер заштатного НИИ, ненавидевший свою работу, свой мизерный оклад и чужие успехи. Мать - болезненная, с коричневыми от никотина пальцами, и такая же неудачница-педагог, нашедшая последнее прибежище своему неудовлетворенному честолюбию в кресле инспектора РОНО. Оба они, сколько помнил Трошин, постоянно обвиняли друг друга в несостоявшейся судьбе и загубленной жизни, неумении наладить быт, сэкономить скудные семейные средства, починить неисправный утюг и разморозить холодильник без обязательной лужи на паркете.
К десятому классу Трошин окончательно понял, что самим фактом своего рождения обречен к продолжению скорбного рода неудачников: социальная ничтожность его родителей делала для Трошина недоступной массу жизненных ценностей - от престижного вуза до импортного дакронового костюма. Единственное, на что оказалась способна мама-инспектор, это определить его в английскую спецшколу. Еще он твердо уяснил, что на жизненном пути вправе рассчитывать лишь на свои собственные силы.
Трошин был весьма симпатичным юношей и знал это. Тем более его тяготила хроническая нехватка свободных денежных средств, модной одежды и всех прочих свидетельств принадлежности к избранному кругу счастливчиков, которые подъезжали к школе на отцовской персоналке, лето проводили в черноморских пансионатах, а уик-энды - в веселой компании на обширных дачах с городским телефоном.
Одно время он всерьез прикидывал: не заняться ли по примеру некоторых его знакомых фарцовкой, гарантировавшей легкий и быстрый финансовый успех. Пересилили опасения лишиться последних надежд на переход в иной социальный статус из-за возможного конфликта с милицией, а также привитое-таки родителями-неудачниками недоверие к сомнительным гешефтам.
Он решил не искушать судьбу и после неудачной попытки штурмовать МГИМО отправился служить в армию, отложив все серьезные решения на будущее.
Служил хорошо. Одним из немногих сумел наладить паритетные отношения со "стариками" и удостоиться благосклонного внимания батальонного начальства. Его даже избрали секретарем комсомольской организации - сказалась тут в немалой степени и представительная, располагающая внешность. А к концу службы Трошин получил непосредственную возможность выбирать, по какой стезе ему двигаться в дальнейшем. В качестве альтернативы военному училищу имелось еще милицейское.
После короткого колебания первое он отверг - в памяти накрепко сохранилось презрение к "солдафонам", культивируемое недостижимым кружком школьной элиты. Милиция - это то, что надо, решил Трошин. Это немалая власть, престиж профессии, уважение и даже страх окружающих. К сожалению, характер своей будущей работы он представлял себе в основном по детективам и уже на втором курсе высшей милицейской школы должен был признать, что неведение его изрядно подвело. Истинная власть исходила совсем из других сфер. Насчет престижности вопрос тоже был весьма спорный. Работа же предстояла каторжная и неблагодарная. Но менять что-либо было уже поздно. Трошин закончил школу милиции и вернулся в отчий дом.
К тому времени родители все же получили двухкомнатную квартиру, и, хотя напряженность в отношениях супругов заметно спала, Трошин не стал долго обременять их своим присутствием. В том же году он женился на бывшей однокласснице - дочери солидного торгового работника, отвалившего молодым в качестве свадебного подарка вполне приличную кооперативную квартирку, притом полностью обставленную. С женой Трошину повезло. Девчонка не в пример своему папаше попалась скромная и тихая, к тому же она была по-настоящему влюблена в своего плакатно-красивого мужа.
Кружок школьной элиты давно распался. Все его члены перекочевали в новые кружки либо разбрелись по городам и весям, но в памяти и сознании Трошина кружок этот продолжал существовать, как некий эталон, как витринный восковой фрукт, пробуждающий у покупателя вожделение и одновременно напоминающий о своей вечной недостижимости.
И все же Трошин не терял надежды выбиться наверх. Реальный путь был только один - служебный рост. Любой ценой. И он работал не за страх, а за совесть. И одновременно приглядывался, прислушивался, вникал и подмечал, определяя мельчайшие тонкости служебных отношений и свое в них точное место.
Наибольшая опасность его планам исходила как раз от искренних людей. Они, не ощутив взаимности, имеют полное основание тебе не доверять. Этого Трошин допустить не мог. Довольно скоро он научился почти стопроцентно имитировать надлежащую степень искренности.
Движение наверх - это результат тончайшей и сложнейшей политики, сложившейся даже на таком примитивном уровне, как районное управление внутренних дел. Слишком много нитей - внешних и внутренних - определяют его существование. Одни нити тянутся наверх и вниз, другие следуют параллельно почве, но кто может догадываться об истинных точках их пересечения где-то там, за горизонтом? Нужно очень хорошо разбираться в этом кружеве, чтобы ненароком не потревожить ту, что не положено по рангу. Трошин считал, что разбирается неплохо.
И вот теперь некто Сокольников, несмышленыш и романтик, перся, словно бегемот в посудную лавку, угрожая все перепутать и принести не столько неприятности, сколько утомительные и ненужные хлопоты.
Лучше всего было бы убрать Сокольникова из отдела. Выгнать или вынудить уйти. Но как? То, что с иными проскакивало гладко, с ним не пройдет. На редкость возмутительно наивен Сокольников и вызывающе чист. Не обзавелся знакомыми в торговых точках и на работу является без запаха алкоголя. Посему нажимать без повода либо создавать повод искусственно опасно. Не знающий удержа Сокольников может поднять шум. Наверняка поднимет. Толку от шума, разумеется, будет ноль, но шум есть шум. Лишнего шума следует избегать. Значит, нужно ждать случая.
Трошин не стал излагать свои соображения Костину - тот не политик. Даже отговорил его, разобиженного выволочкой от начальника управления, давать Сокольникову втык за инициативу.
А Сокольников, по правде говоря, чувствовал себя эти дни неуютно. Он оказался нарушителем неписаного закона, согласно которому не полагалось ставить своих руководителей в неудобное положение перед вышестоящим начальством, даже если они этого заслужили. И хотя Тонкову он жаловался на следователя Гайдаленка, выходило так, что заодно подвел и Костина с Трошиным.
Арестовывать Надежду Азаркину никто не стал. Но Сокольников не считал это своей победой. Возможно, размышлял он, Гайдаленок и не собирался ее арестовывать. Только хотел немного попугать и, войдя в роль, переборщил. Тогда в действиях Сокольникова вообще не было никакого смысла.
Ни Трошин, ни Костин ни словом не обмолвились о происшедшем. Вообще внешне все было так, будто ничего не случилось. Только в отношениях с Гайдаленком появилась некоторая натянутость, но на это было наплевать, встречались они разве что в столовой, да и то не каждый день. Единственное, что по-настоящему переменилось, так это степень участия Сокольникова в деле Азаркиной. Сейчас он знать не знал, что там происходит. Никто с ним об этом не разговаривал и никаких поручений не давал. Честно говоря, Сокольников был даже рад. Ему вообще не хотелось ничего слышать об этом. К тому же сейчас он был сильно занят. Костин передал ему для проверки анонимное заявление на спекулянтов с колхозного рынка. Таких заявлений в отдел уже поступило пять, предыдущим проверяющим поймать спекулянтов не удавалось, и заявления списывались как неподтвердившиеся.
Вот и в этом заявлении вновь говорилось, что некие люди по кличкам "Тофик", "Али-баба" и "Рачик" торгуют на рынке овощами и фруктами, которые сами не выращивают, а скупают на других рынках. Работают они со "своими" таксистами, хорошо им приплачивают за это, а гуляют обычно в ресторане на Новом Арбате.
Тщательно изучив заявление, Сокольников ничего другого придумать не смог, как только пойти на рынок. Два дня кряду, с утра до вечера он болтался там, но никаких преступников, естественно, не обнаружил. Тем не менее на третий день ему повезло. Познакомился со старушкой, что каждый день продавала семечки в крытом ряду у самых ворот. Познакомился потому, что сам у нее семечки не раз покупал.
Оказалось, знает она многих на этом рынке, и Тофика, и Рачика, и Али-бабу тоже знает. По словам старушки, давно уже подмечавшей скуки ради многое вокруг себя, спекулянты предпочитали сравнительно небольшие партии товара подороже, вроде ранних помидоров, мандаринов или гранатов.
Еще через пару дней Сокольников уже выяснил, что товар они завозят на рынок по утрам и главная трудность в разоблачении спекулянтов заключается в том, что обязанности они между собой предусмотрительно делили. Если двое только скупали, то третий исключительно продавал. Доказать таким образом связь "скупки" и "перепродажи с целью наживы" становилось весьма затруднительно, на что спекулянты и рассчитывали.
Торговал обычно Рачик. Часов в семь утра он занимал свое постоянное место на главной "площади" рынка. К этому времени за прилавком уже стоял десяток ящиков плодов и овощей, заботливо подготовленных его партнерами. Тофик и Али-баба к прилавку близко не подходили, весь день сидели в шашлычной напротив рынка и только изредка наведывались посмотреть издали, как идут дела. Часам к четырем товар расходился. Рачик присоединялся к своим компаньонам, и все вместе они отправлялись отдыхать.
По просьбе Сокольникова милиционер из местного отделения в два приема проверил у всей троицы документы. Тофик, Рачик и Али-баба, как один, предъявили военные билеты и справки, поясняющие, что они приехали с берегов Каспийского моря на лечение сложных желудочных болезней. По их упитанным загорелым лицам трудно было сделать вывод о слабости их здоровья, но справки были совсем свежие - видимо, их регулярно обновляли спекулянтам какие-то верные друзья. Разумеется, они приехали в Москву "только вчера и ночевать будут в га-астынице или на вокзале".
На самом деле их штаб-квартира располагалась на Селигерской улице. Там они снимали комнату у одинокой старушки, которая обеспечивала прибавку к своей скромной пенсии за счет таких вот гостей столицы - не слишком приятных, но, безусловно, денежных. Однако выяснить это Сокольникову удалось лишь на четвертые сутки почти непрерывной работы. Вместе с приданным ему в помощь Коротковым Сокольников по всему городу таскался за спекулянтами в отдельской машине, уточняя их излюбленные маршруты, терпеливо дожидался у ресторанов, пока наконец не убедился, что дом на Селигерской улице и есть та исходная точка, из которой Тофик, Рачик и Али-баба начинают свои коммерческие походы. Туда Сокольников и приехал еще засветло утром пятого дня.
Поднимались трудолюбивые спекулянты рано. В пять утра вся троица появилась на пустынной улице в ожидании такси. Очень многое сейчас зависело от того, кто из них уедет первым. Если Тофик с Али-бабой, то есть опасность, что Рачик может заметить устремившийся в погоню за компаньонами "хвост" - на улице движения никакого, только дурак не поймет, что за серая "Волга" отчаливает вдруг от скверика напротив.
Тем не менее Сокольникову повезло. Сначала укатил все же Рачик. Оставшиеся двое ждали машину еще минут пять, а когда их такси-пикап подъехало, направились в сторону Ленинградского шоссе. Стало ясно, что они нацелились сегодня на какой-то пригородный рынок - в Химках или Калининграде. Поэтому можно было не маячить у них за спиной и держаться на максимальной дистанции.
Светало. Машина со спекулянтами действительно свернула к Химкинскому рынку. Пока все шло, как и предполагалось. Гена остановился за квартал. Сокольников и Коротков в сопровождении своих помощников - загодя приглашенных студентов-дружинников - парами пошли к воротам. Такси-пикап стояло здесь с включенным счетчиком. Водитель дремал в ожидании своих клиентов. Рынок был еще закрыт, но калитку в воротах никто не охранял, и попасть на территорию удалось без всякого шума.
Тофика и Али-бабу Сокольников сразу приметил. Азартно жестикулируя, они вели торг с мрачным колхозником-грузином. Тот молча слушал, кивал, вроде бы соглашаясь, потом произносил короткую фразу, вызывавшую взрыв возмущения, новый поток слов и бурю жестов. Так продолжалось минут десять. Али-баба и Тофик поочередно порывались уйти в знак несогласия с позицией собеседника, но дело, как видно, шло к соглашению. В конце концов мрачный колхозник плюнул, махнул рукой и удалился с Тофиком в глубину прилавка для окончательного расчета.
Сокольников послал своего студента с ответственным заданием накрепко запомнить в лицо того, с кем спекулянты торговались, а во-вторых, посмотреть: нет ли на его ящиках каких-нибудь специальных меток.
Паренек попался толковый. Возвратившись, доложил, что все в порядке, видел даже, как хозяин деньги пересчитывал, а ящики действительно помечены буквами В. М. Скорее всего такими были инициалы владельца.
Тофик и Али-баба тем временем уже резво таскали откупленный товар за ворота. Вначале они намеревались подать такси прямо к прилавку, однако сторожа еще не было, и это тоже оказалось Сокольникову на руку - проще ящики пересчитать. Четырнадцать ящиков с мандаринами миновали калитку - килограммов двести, не меньше, прикинул Сокольников. За счет разницы рыночных цен да непременной скидки за оптовую покупку сегодняшний навар спекулянтов может составить рублей триста.
Теперь можно было не спешить и не гоняться за такси по московским улицам - товар поедет на рынок к Рачику. Коротков и один из студентов остались побеседовать с продавцом, а Сокольников со вторым дружинником поехали за пикапом.