Лёня стоит на одном колене, ведет беглый огонь и ругается. Он где-то потерял шапку, лицо злое, глаза прищурены. Волосы мешают целиться, он раз за разом отбрасывает их движением головы. Росомаха уходит как бы по полукругу. Бумка стоит рядом с Лёней и по-хозяйски лает на зверя.
Прицеливаюсь в похитительницу. Наверное, мое ружье стреляет не так, как Лёнино, потому что росомаха остановилась и оглянулась.
Я хорошо вижу, что она без добычи, если можно так назвать краснодарский борщ. Росомаха стояла секунд пять–десять, затем отвернулась, наклонила голову и спокойно протрусила на сопку.
- Кончай, - говорю брату. - Главное, борщ отвоевали.
Заглядываем в ложбинку и видим на ее дне красноватую глыбу. Это наш борщ. Разбиваем спасенную еду, выручаем поварешку и отправляемся домой. Нужно будет в этой ложбине поставить большой капкан.
5 октября
За это время, не считая росомахи, приходили в гости заяц, белка, горностай, поползень, кукши, кедровки и куропатки. Но больше всего нами интересуются мыши. Придешь в избушку, сунешься в посудину, а там рыжая спина выглядывает. Начинаем выяснять, кто на столе оставил молоко или чай. И нам неприятности и мышке горе.
Мы привезли с собой три мешка проваренных в стланиковой хвое и извести капканов. Они переложены травой, зеленой, душистой. Такая упаковка лучше всего предохраняет самоловы от посторонних запахов. Еще при закладке базовой избушки в том месте, где через морену проходила заячья тропа, Лёня привязал под лиственничкой снопик зеленки.
- Мы этого зайца трогать не будем, - заявил он. - Даже волк возле логова не охотится.
Заяц с достоинством принял такое условие. Он почти каждую ночь поднимался к нам на морену, обходил избушку, а затем направлялся к снопику. Усаживался на задние лапы и не спеша выбирал понравившиеся травинки. Заяц был хуторянином, ни с кем дружбу не водил, и ни разу его следы не уходили дальше левого берега Тайного. Сена он съедал немного, его больше привлекал мешок из-под приманки, брошенный за ненадобностью тут же. В грубой, пропитанной сукровицей мешковине заяц выгрыз две большие дыры. Любопытно, что у сена заяц оставил немало объедков, возле мешка же не валялось и ниточки.
Часов в пять утра Лёня разбудил меня и с тревогой заявил, что где-то только что кричал ребенок.
Быстро одеваемся и выходим на улицу.
Тишина. Вокруг сплошная темень. В луче фонарика медленно проплывают снежинки. На снегу ни следа, кроме наших.
- Эге-гей! - ватная темень поглощает звуки. Кричу еще и еще, словно стараюсь разбудить тайгу. Если затаить дыхание, слышен шум крови в висках и шорох падающих снежинок.
Возвращаемся в избушку, подкладываем в печку дров, пьем чай. После чая сон улетает совсем. Я зажигаю еще одну свечу и берусь за дневник. Лёня пробует читать книгу, но раз за разом отрывается, прислушивается к тайге.
А утром по дороге к ручью на самом спуске с морены Лёня нашел полуразорванного зайца. На снегу отпечатались огромные крылья. Ночной хищник убил зайца возле мешка, притянул сюда и принялся есть. Мы, видимо, спугнули его. Заяц-беляк, одетый в роскошную зимнюю шубу, уже не раз бывал в переделках. Правое ухо разорвано надвое, зажило, несколько раз вылиняло. Заяц дважды вырывался из когтей и выбил из одеяния птицы несколько темно-коричневых перышек: беляк сражался до последнего.
Народная мудрость гласит: "В зайце много жира - жди холодной зимы". Заячьи внутренности и все межреберье буквально залиты белым салом. Добыча как нельзя кстати. Медвежатина, приготовленная со всевозможными приправами, может, и аппетитна, но, сваренная с сухим луком, пригоршней лаврового листа, пахнет нехорошо и сластит. Даже Бумка ест без особого желания… Мы планировали с первых дней охоты добыть оленя, но только сегодня впервые увидели свежие оленьи следы. Стадо голов в 10–12 перед самым утром пересекло болотину и вышло в долину Тайного.
Олени шли, останавливались, копытили снег и щипали пушицу, наткнулись на шалашик, разрушили его и съели приманку - две протухшие рыбы, с полкилограмма медвежатины и несколько мышей.
- Козлы! - кричал Лёня на всю тайгу. - Куда я попал? Соболь ягоды ест, заяц мешок из-под мяса зажевал, медведь ни сахару, ни меду не тронул, зато олени медвежатину с рыбой жрут.
Нагруженные капканами и приманкой, запасом еды на один день, мы отправляемся по следам. Если не удастся догнать оленей, то хоть приманку разбросаем.
После снегопада потянуло на мороз. Все вокруг заволокло туманной дымкой. Какая-то сплошная мутная масса - ни конца, ни края ей. Но эта бесконечность только кажущаяся. Там, над нами, чистое голубое небо, и солнечные лучи достают вершины двух высоких сопок. Вершины золотятся, как луковицы древних церквей.
То с одной, то с другой стороны к долине Тайного подходят распадки. Узкие и пошире, растянутые на многие километры и такие короткие, что их и распадками назвать трудно. Все они дают корм и приют куропаткам, соболям, горностаям и прочей таежной живности и походят друг на друга, как родные братья. Крутые их бока затканы припавшими к земле стланиковыми кустами, среди этих кустов там и сям темнеют голые лиственницы. На вершинах сопок они мелкие и редкие, ниже погуще и покрупнее. Вдоль каждого распадка вьется желобок пересыхающего ручья, окаймленный ольховниковыми зарослями. Здесь же высятся могучие лиственницы и алеют ягодами шиповник и смородина.
Напротив каждого распадка мы делаем короткие остановки, разбрасываем приманку, оставляем пару капканов.
Бумка не может переносить этой процедуры с надлежащим достоинством. Ей хочется обнюхать каждый кусок приманки, каждый капкан.
Олени долго шли без остановки. Выбитая их копытами тропа тянется вдоль Тайного, иногда ныряет в тайгу, но скоро снова выходит на берег. Олени долго кружили на месте, некоторые из них даже ложились и оставили в желтоватых затвердевших лежках серую ломкую шерсть. Длинные тонкие шерстинки имеют форму вытянутого конуса, суживаются к основанию и настолько плотно прилегают одна к другой, что даже самый сильный ветер не может пробить оленью шубу. Шерстинки пустотелые и заполнены внутри воздухом. Тепло, легко и в воде не утонешь. Ко всему, на зиму у оленей вырастает богатый подпушек. Вот поэтому-то на лежках не подтаял снег…
Осталось меньше половины груза. Решаем поднажать. За утесом Тайный снова поворачивает на юг, а перед нами встает стена богатейшего леса. Неохватные тридцатиметровые лиственницы стоят, как спички в коробке. Ближе к воде высятся тополя и чозении. Лиственницы и тополя гладкие, стройные; чозении покореженные, лохматые. На ближней к нам суетится дятел. Летят в сторону кусочки коры, сыплются на снег мягкие опилки, а дятел уже на противоположной стороне ствола внимательно приглядывается к дереву, что-то там поправляет.
- Проверяет, не пробил ли дырку насквозь, - смеется Лёня.
Мы стоим в пяти метрах, а он смело гоняет по стволу, задорно почиркивая, поглощенный важной работой. Хорошо видно яркое желтое пятнышко на голове. Черные в белый горошек крылья выделяются на серой коре. Трудно представить человека, способного поднять ружье на эту доверчивую птицу. А ведь стреляют. Мол, я слышал, он вредный и его нужно уничтожать. К сожалению, я сам несколько раз читал в солидных изданиях такие размышления: "в одних случаях его можно считать полезной птицей, а в других вредной". Это дятла-то!
Огибаем рощу. Перед нами открывается высокая и длинная скала, нависшая над самым ручьем. Тайный бьется среди ее обломков, вздымается бурунами и извивается жгутами струй. С левого берега к ручью примыкает низкое ровное место. Казалось бы, измени русло и кати себе спокойно, а он азартно навалился на скалу, бьет и точит неподатливый гранит, клокочет от бессилия. Над скалой нависли ольховниковые кусты, небольшие лиственнички. Они тоже наступают на камень, заползают в малейшую трещинку, рвут ее корнями.
В одном месте они уже прорвались к берегу ручья, образовав мостик, соединяющий сопку, нависшую над скалами, и долину Тайного. Здесь же на камнях, словно специально, лежит огромное бревно. Торец аккуратно обрезан. По всему видно - работали бензопилой "Дружба".
На подушке снега проглядывают следы, кажется соболиные. Под козырьком скалы разбрасываем приманку и торопимся дальше.
Лёня перебрался через ручей, наклонился:
- Роска прошла. Здесь прямо по обрыву спустилась.
По-видимому, росомаха заметила оленей с сопки, бросилась наперерез, но, пока отыскивала подходящее для спуска место, олени заметили ее и пустились наутек.
- Теперь их за неделю не догонишь, - говорю я. - Уж если эта привяжется - держись!
Через тальниковые заросли направляемся к возвышающейся справа полосе тайги. От тальников ее отделяет гнилой ключик. В воде полно водорослей. Слабое течение все же смогло расчесать их длинные зеленые косы. На берегу следы оляпки, чуть дальше кто-то пропахал длинную борозду. Это след выдры. В метре от воды, под грядой галечника, у нее туалет.
Мы в восторге. Выдра - чистоплотнейшее животное, справляет нужду в строго определенном месте. Со временем замаскируем на дорожке капкан.
Стараясь не шуметь, переправляемся через ключик и входим в тайгу. Надо же, повезло! Только надумали - и находим удобный привал. Это только дилетанты считают, что возле любого дерева можно иметь стол и дом. В самом же деле пройдешь не один километр, пока подберешь подходящее место. Все живые деревья сырые. Лиственница может три-четыре года проваляться на земле, а в костре воду из-под коры гнать. Стланик и того хуже. Нужно искать обкоренные ветки темно-серого цвета и без почек. Если же почки и есть, они должны быть тонкими, а не овальными. Кроме того, нужно, чтобы возле костра было на что сесть. Да и костер на снегу развести не просто. Нужно утоптать площадку, вымостить ее кусками коры или сучьями, только потом нащипать веточек со спичку толщиной, сложить шалашик и поджигать. Костер разгорелся - пристраивай шест, вешай котелок со снегом и вари чай…
Через полчаса мы уже сидим на поваленной лиственнице и заканчиваем обед. Лёня вдруг поворачивается ко мне и загадочно улыбается:
- Слушай, ты б хотел здесь иметь избушку?
- Нужно еще километров пять-шесть пройти.
- Как хочешь. А я буду жить именно здесь. - Он показывает рукой в глубь тайги.
Теперь и я замечаю низкое строение, спрятавшееся за лиственницами. Просто удивительно, как мы не заметили его раньше…
Перед нами древнее сооружение с двускатной крышей, сложенное из толстенных бревен "в лапу". В торце широкая низкая дверь. Строители этой избушки взяли два толстых чурбака и вытесали доски-сороковки, соединили "ласточкиным хвостом". Каким искусником надо быть, чтобы зарезать во всю длину доски конический паз, вытесать из другой доски такой же выступ и соединить без единого гвоздя.
Дверь плотно закрыта. У порога толстой подушкой разрослась брусника. Вырубаем ее топором. Наконец дверь (ах, как хочется написать "со скрипом") отворилась, и Бумка ныряет в проем. Вниз ведут четыре ступеньки. Белеет подслеповатое окошко. Нары по стенам рассчитаны на четырех человек. Посреди избушки аккуратный сруб метровой высоты. На нем устанавливали печку. Толстые чурбаки превращены топором в ровные брусья. У меня с собой общая тетрадь в клеточку. Выдираю чистый лист, прикладываю к срезу. Ровно 90 градусов! С такой точностью и пилой угадать трудно, а они топором.
На срубе темнеет небольшой квадратик ржавчины - след от печки. Печка была маленькая, с ведро величиной. Снова удивляемся: с какой стати ее чуть ли не под потолок подняли? Ведь она стояла значительно выше нар. В пятидесятиградусный мороз с таким устройством не согреешься.
Под самой крышей в бревнах какие-то отверстия на манер бойниц, наверное отдушины для дыма. Там же вверху ряды колышков. Лёня поднимается на цыпочки и дергает крайний из них. Аккуратный, в большой палец толщиной и в четверть длиной, он напоминает по форме дирижабль. Создается впечатление, что его изготовили на токарном станке. Поясочки, перехваты, фаски.
На столе три ложки и расколотая пополам плошка. Деревянные, самодельные.
Лёня уже на улице и зовет меня. Он забрался на землянку и восторженно разглядывает двухметровую лиственницу, выросшую рядом с отверстием для трубы. Сколько же лет простояла избушка?
Возвращаюсь к рюкзакам, беру фонарик и начинаю изучать избушку более тщательно. Нужно попытаться найти какие-нибудь надписи. Да здесь целая летопись!
"Федор поймал зайца", "Видел трех баранов, во быки!", "Завтрак съешь сам, обед отдай другу, ужин врагу. Арабская пословица". Чуть ниже: "Враг, верни все обратно", "Невоздержанный язык - худшее из зол. Еврипид", "Чем реже удовольствия - тем они приятнее. Эпиктет". И все в том же духе. По-видимому, справа у двери спал какой-то философ.
Его сосед подобными упражнениями не занимался. Зато спавший в правом глухом углу избушки заставил и меня и Лёню отнестись к себе с полным уважением. У него в головах крупными витиеватыми буквами написано: "Аня, Аннушка, Анечка". И ниже, уже, наверное, одолженным у философа карандашом: "Снились Нина и Валя. Доченьки, хочу к вам!"
6 октября
…У каждого рыбака и охотника есть в тайге заветное местечко. Была и у меня палестинка заветная. Весной, когда охота давным-давно закончилась и я уже готовился к рыбалке, все мои припасы разграбила росомаха. Забралась на крышу, словно знала, что там жерди поплоше, прогрызла дыру и что на месте съела, что в кусты спрятала. Мешок целлофановый я нашел аж на сопке. Целиком его наверх затянула и в снег закопала. Теперь не отстанет, подумалось мне, летом всю прикормку соберет, зимой капканы шерстить начнет. Нет, лучше я с ней разделаюсь.
Тут же у лабаза соорудил приличный шалаш и все остатки в него сложил. А на входе волчий капкан замаскировал. Пружину снегом запорошил, а скобы и тарелочку прикрыл салфеткой.
Через неделю на рыбалку приехал и к лабазу. Приближаюсь к шалашику, прямо туда росомашьи следы ведут. Сердце так и екает. Но росомаха к шалашику подошла, метрах в двух потопталась и крутанула прямо в кусты. Заглянул в шалашик, и все стало ясно. Капкан на виду лежит. Салфетка куда-то исчезла. Положил я другую салфетку и на всякий случай снегом припорошил. Через неделю прихожу - снова нет салфетки, хотя приманка целая, капкан насторожен. Начал я уже капкан снимать и вдруг вижу под правой скобкой небольшую норку и два следа рядом. Горностай!
Недолго думая, развернул капкан к норе, сторожок отрегулировал так, что и дохнуть страшно.
Наутро возвращаюсь с рыбалки и вижу: сработал капкан. Но вместо горностая в капкане одна ножка белеет. Кровью все забрызгано. Стал я разрывать нору, на гнилой пень наткнулся. Пень разломал, а под ним горностай без задней ножки мертвый и рядом на моих салфетках, в труху изгрызенных, двенадцать горностайчиков махоньких. Чуть-чуть коричневатым пушком прикрытые. На загривках пушок погуще, словно это микроскопические львята, но вообще-то они больше на муравьев смахивают. Головастые, по талии тонкая перетяжка, хвостики почти не заметны. Взял я их в руку, а они уже давно застыли, как камушки стучат-перекатываются. С тех пор я на палестинку не заглядывал и зарекся до открытия сезона капканы ставить…
Утром на улицу выглянул и удивился. На лиственницах рядом с избушкой целая стая птиц. Кедровки, кукши, синицы, чечетки, наверное, из всей Лакландской поймы слетелись. А под лиственницей, почти у самой земли, на толстой коряжине сидит огромная светло-бурая птица с яркими пестринами на груди. Над большой, втянутой в туловище головой торчат острые рожки.
- Филин! Лёня, филин!
В одном нижнем белье, с ружьем в руке и патронташем в другой, брат выскакивает на улицу:
- Ты чего раскричался? - а сам гоняет глазами по лиственнице. - Ой-йой-йой! Вот это громадина! Гляди, ушами шевелит.
При нашем приближении кедровки засуетились, большинство их благоразумно перебралось на дальние сухостоины, а некоторые, словно дождавшись поддержки, запрыгали прямо перед клювом филина. Тот переступил с ноги на ногу, защелкал клювом, перья на его загривке стали дыбом, а огромные глаза уставились прямо на нас. Теперь можно было хорошо рассмотреть толстые, покрытые перьями лапы, большие острые когти. Клюв филина мне показался сравнительно небольшим, а может, его скрывали перья. Удивили и уши. Когда филин опустил их, перышки разделились, и стал хорошо виден просвет между ними.
Филин наклонился, развернул метровые крылья и бесшумно сорвался с коряги. Птичья мелочь взорвалась щебетом, истошно завопили кедровки, а он, огромный и невозмутимый, поплыл между деревьями.
Сегодня дорога к землянке заняла значительно меньше времени, чем вчера: у "Крейсера "Варяг" - так мы назвали утес, врезавшийся в ручей, мы спрямили путь. У нас снова были "попутчики", на сей раз лоси. Два больших и маленький.
За сохатыми проследовал соболь. Увидел след горностая и ударил за ним. Горностай, довольно крупный, шел с добычей. Рядом с отпечатками его лап были хорошо видны тоненькие черточки - след волочащегося мышиного хвоста. Горностай пересек небольшой ерик, поднялся по руслу сухого ручейка и там вместе с добычей нырнул под выворотень.
Соболь подошел к выворотню метра на полтора, потоптался, но приближаться не стал, а обошел горностаевую схоронку и залег на одном из корней выворотня. Ждал он долго. Снег под соболем подтаял, и на заледеневшей корке остался коричневый волосок. Горностай съел мышь и вышел из-под выворотня уже с другой стороны. Соболь отпустил его метров на семь и, сделав длиннейший прыжок, упал чуть ли не рядом. Осталось несколько капелек крови да комочек шерсти.
Над долиной проходит самолетная трасса. Мы уже изучили расписание: в десять утра, в час дня, в половине четвертого и в семь вечера все наполняется самолетным гулом. Как бы мы ни торопились, останавливаемся и провожаем самолет взглядом до самого горизонта. Соскучились по людям.
Когда прошел часовой самолет, мы разложили у землянки большой костер и принялись за ремонт крыши. Одна сторона ската совершенно целая, другая сторона просела. Угол же вообще насквозь светится. Я режу полуметровые чурки и подаю Лёне.
Сделал пять или шесть распилов, выпил кружку чаю и заглянул в землянку. В потолке зияет огромная дыра, в избушке светло. Под левыми нарами и под столом выросли светло-серые грибы. Под самым коньком в поперечном бревне вырублен паз, в него заложен пучок каких-то растений. Стебли посерели от времени, а на их верхушках словно спеклись крупные темные цветы. Это ирисы. Они славились еще в Древней Греции, где и получили название, переводимое как "радуга". Немцы их за узкие ножевидные листья называют меч-лилия, в России - касатиками. Ирис изображали на флорентийских гербах.
- Браток, ко мне! - вдруг позвал Лёня. - Погляди-ка, что это за кормушка? За слегой лежала.