- Мам, поем да и отправлюсь, чё время терять, по доброй погоде быстро доберусь. Где там Разбой, чё-то я его не заметил?
- У Петровых сучонка гуляет, наверняка твой Разбойник у их плетня трется.
- Ничё, шомполку только увидит, сразу все забудет, за мной пойдет.
- Вот-вот, все вы, мужики, такие. Что отец твой, что ты…
- Мам, это ты про чё?
- Ладно, ешь уже, это я так, о своем.
Федор ел с аппетитом, но на душе было нелегко. Вспоминал, как миловался с Ольгой до рассвета. Как целовал ее сладкие губы, мял и прижимал ее к себе. Дышал ароматом ее волос. Чувствовал, как дрожит ее тело от легких его прикосновений и ласк. Как долго они не могли расстаться… Как, прощаясь, она спросила:
- Придешь?
Он ответил:
- Нет, - и, увидев ее смятение, успокоил: - Не могу, в тайгу на несколько ден ухожу. Вернусь - дам знать.
- Хорошо, милый, - услышал он в ответ, и так ему стало легко и спокойно на душе, так ладно, как будто он обрел что-то новое и светлое.
Но все это было ночью, на реке. А сейчас, утром, он вдруг почувствовал свою вину перед Анютой. "Как я мог?! А как же она?" - билась в голове одна и та же мысль, не давая покоя. Чувство вины захлестывало Федора. Он буквально видел перед собой наполненные слезами и укором глаза Анюты. Отложив ложку и отодвинув уже не лезшую в горло кашу, Федор встал. Посмотрел на строгий взгляд Егория Победоносца с иконы, перекрестился трижды и отбил трижды поклон, прошептав про себя: "Прости, Господи, душу грешную!"
Пока мать в кутье собирала мешок, Федор вытащил из-за печи отцово ружье-шомполку. Аккуратно смазанное жиром, оно матово блестело, освобождаясь от мешковины, в которую было завернуто. Тут же, в жестяной цветастой банке из-под китайского чая, были и пороховница, и крупная картечь, и пули, литые еще его дедом, а может, прадедом. Федор, оглядев оружие, проверил ударник, кремень, прошелся шомполом по стволу. Вынув засапожный нож из кожаных ножен, несколько раз легко провел по лезвию тонким правилом. Убедившись в его остроте, сунул в голенище сапога и встал, принимая из рук матери заплечный мешок с едой.
- Федя, взял бы кого из парней с собой. Мужики сказывают, медведя много бродит, прям за околицей коровенку зайцевскую порвали.
- Поделом им, пожалели полушку пастуху платить. Теперь без коровы остались, слыхал - бабы голосили на подворье. Скупой вдвое платит.
- Господи, чё ты, Федь, чужой беде рад, что ли? Покайся немедля, перекрестись!
- Да не злобствую я, просто Васька Зайцев всей общине козни строит. Старосте нажаловался, что неправильно покос ему выделили, а сам в чужом наделе зарод поставил. Голованов на покос пришел, а сено скошено. К старосте, а там уже жалоба Васькина лежит. Будто Голованов на его покос залез. Крику было! Если б не мужики, Голованов точно бы морду ему расквасил, удержали. Прошлый год Голованов тот участок все лето чистил. Корчевал кустарник, все знают, а этот напаскудничал, залез на готовое. Вся родова у них такая.
- Не суди, Федя, хотя отец тоже недолюбливал их. Ой, да бог с ними, оставь ты это. Я те про медведей, взял бы кого с собой.
- Мам, я ж с Разбоем, он медведя держать умеет. Рогатину возьму, да шомполка на всякий случай за плечом. Чё ты, мам, не впервой же в тайгу иду.
- Ладно, иди уже, с Богом, сынок, - проводила, крестя сына, мать.
На улице Федор призывно свистнул, и откуда ни возьмись выскочил его пес.
- Разбой, пошли! - строго приказал Федор.
Пес, увидев ружье на плече хозяина, радостно взвизгнул и опрометью бросился в сторону околицы. Верст десять до речки Карнаевки Федор шагал по дороге, хорошо проторенной старательским людом, затем свернул и углубился в тайгу одному ему ведомой тайной тропой, скрытой от посторонних глаз, проложенной еще его дедами. Густой, непролазный ельник был сырым и темным. Лучи солнца не могли пробиться к земле, застревая где-то там, в кронах. Рассеянный полумрак изредка прошивали лучики света в тех местах, где, раздвинув ели, стояли мощные листвяки. Мхи толстыми пластами скрывали под собой все, даже небольшие ручьи, журчащие меж камней. По щиколотку, а то и по колено проваливались ноги в это живое мягкое одеяло, которое, не прорываясь, тут же восстанавливало свою поверхность, стирая оставленные следы. Не зная тропы, идти по таким местам утомительно. Федор хорошо знал тропу и уверенно шагал, проскальзывая меж стволов и корчей, стараясь не обломить ни одной истки, не сорвать мох с камня. Его тропа, тропа его отца и деда, должна быть неведома никому.
Разбой, державшийся сзади, пока не вошли в тайгу, ринулся вперед. Он шел зигзагом чуть впереди Федора, тщательно исследуя каждую мелочь. Внюхиваясь и вслушиваясь в окружающий его дикий мир, всем своим видом он показывал хозяину, что готов к охоте, что все видит и все слышит. Иногда, остановившись, он шумно втягивал в свои ноздри воздух и оглядывался на Федора. "Там, там таится зверь, - красноречиво говорили его глаза. - Дай команду, хозяин, и я его найду!" Но хозяин не обращал внимания на призыв и говорил: "Вперед!" - срывая Разбоя с места, и он продолжал свою охотничью службу. Хозяин лучше знает, что он должен делать, - Разбой ему доверял и верил, преданно, добросовестно выполняя свою работу. Стая рябчиков внезапно взлетела чуть ли не из-под носа Разбоя. Это развеселило пса, азартно бросившегося ловить часто-часто бившую крыльями, но медленно поднимавшуюся в воздух птицу.
- Во дурень, дуй вперед! - рассмеялся Федор, видя прыжки Разбоя.
Часа через четыре пути Федор устроил привал, до избушки оставалось часа полтора хода, но именно здесь отец всегда останавливался попить отвару смородиновых листьев со зверобоем. Чистый ручеек вырывался из межкаменья на свободу, омывая галечную россыпь, его берега были сплошь покрыты кустарником черной смородины. Место для костра, раз и навсегда сотворенное из крупных валунов руками его отца, хранило память о нем и было для Федора священным. Сбросив с плеч поклажу, прислонив шомполку к стволу огромного листвяка, Федор насобирал сушняка и развел огонь. Зачерпнув чистой воды, установил на подвес котелок и стал собирать лист смородины. Нужно было запастись впрок. Он обрывал только самые молодые листочки и укладывал их в небольшой тряпичный кисет. Разбой куда-то исчез и появился только тогда, когда Федор, уже заварив котелок ароматной приправой, развязал мешок с едой.
- Держи! - крикнул ему Федор, оторвав почти половину шаньги. Он подбросил кусок слегка вверх, и пес, радостно взвизгнув, в прыжке поймал лакомство.
До ручья было недалеко. Иногда ему казалось, что он слышит, как журчит живительная влага, перекатываясь через камушки, увлекая за собой длинные, свесившиеся в нее травы. Сил подняться уже не было. Не было сил просто шевельнуть рукой. Последний раз, когда он выползал из избушки, не смог плотно закрыть дверь, и теперь комары, истошно звеня в тишине, нещадно жалили его беспомощное тело. Проваливаясь в беспамятство, он отдыхал от боли и мучительной жажды. Мутнеющее сознание уже не сопротивлялось предстоящему концу. Только одна мысль успокаивала душу.
Когда-нибудь кто-то придет в зимовье и похоронит по-христиански, а не зверью достанутся его кости. Закрыв глаза, он медленно положил руки на грудь. Он чувствовал, как приходило успокоение, как отступала боль. Откуда-то издали послышался лай собаки, или ему это показалось. Раскрыть глаза не было сил.
Уже рядом с зимовьем Разбой вдруг остановился и ощерился. Федор, наткнувшись на резко остановившуюся собаку, чертыхнулся и остановился.
- Что случилось, Разбой? - тихо спросил Федор.
Дверь зимовья была неплотно закрыта. Там кто-то есть. Он, уходя, как всегда, оставил дверь настежь открытой, чтоб медведь не сломал. Кто мог тут быть? Федор снял с плеча шомполку и взвел курок. Прислушиваясь, стал медленно приближаться к зимовью. Тихо. Ничто не выдавало присутствия гостей, только Разбой несколько раз предостерегающе гавкнул и зарычал. Уже у самых дверей Федор заметил, что неизвестный гость оставил следы, не было на месте заготовленных им бересты и щепы на растопку. Но в зимовье не слышно было ни единого шороха. Федор резко распахнул дверь. В нос ударил приторно кислый запах, он шагнул через узкую и низкую дверь и в слабо освещенном пространстве увидел тело человека, лежащее на его топчане. "Упаси боже, никак покойник?!" - с ужасом подумал Федор, опуская ружье. Разбой, проскочив меж ног хозяина в зимовье, встав передними лапами на топчан у изголовья, вдруг начал облизывать языком лицо лежавшего. Федор изумленно смотрел на это, не зная, что предпринять. Вдруг рука лежавшего дрогнула, ладонь сжалась в кулак. "Живой, слава господи!" Эту мысль подтвердил слабый стон-просьба: "Воды! Пить…"
Федор, схватив берестяную баклажку, бросился к ручью, тот был в десятке шагов от избушки, и через минуту, придерживая голову лежавшего мужчины, тонкой струйкой вливал в его растрескавшиеся губы воду. Напившись, незнакомец потерял сознание, безвольно и слабо его голова откинулась, борода больше не скрывала острый кадык на худющей шее. Федор присел и только сейчас смог разглядеть человека. Перед ним лежал крупный, но сильно исхудавший мужчина лет под сорок, черные, с сединой кудри и такая же борода обрамляли его лицо. Что-то знакомое увиделось Федору в его облике, но его внимание отвлекли раны, покрывавшие грудь и плечи мужчины. Глубокие, покрытые коркой спекшейся крови и, вероятно, загноившиеся, они жутко пахли. "Никак медведь мужика рвал", - подумал Федор. Решив не терять времени, Федор разжег в очаге огонь, принес воды и через какое-то время куском своей нательной рубахи осторожно омывал рваные раны на теле мужчины горячей водой. Набрав листьев подорожника, жевал их и кашицу прикладывал к опухшим, нарывавшим порезам. Изорвав в ленты свое исподнее, как смог, перевязал широкую горячую грудь так и лежавшего без памяти мужика. Только поздно вечером, когда Федор решил поесть, мужчина пришел в себя. При свете горевшей лучины Федор увидел, что он приподнял голову и смотрел на него. Федор молча жевал кусок шаньги, устроившись на пеньке перед сложенным из камня и обмазанным глиной очагом. Огонь весело горел, потрескивая и выбрасывая снопики искр в уходящую в потолок такую же искусно сложенную из камня трубу. Какое-то время мужчина молчал, наверное осмысливая произошедшее.
- Спасибо, парень - прошептали его губы, голова устало опустилась.
Только сейчас в памяти Федора вспыхнула картина из его детства, и он вспомнил, когда видел этого человека.
"Да это именно тот здоровенный чернобородый весельчак, что купил когда-то рыбу, расплатившись поцарски золотым самородком! Он, точно он!" Глаза, именно глаза запомнил тогда Федор, и теперь он видел эти же глаза, только вместо того неистового озорного огня в них была боль и благодарность.
Федор подошел к изголовью и, приподняв голову мужчины, из ложки влил ему в рот теплый отвар смородины. Тот проглотил, Федор дал еще несколько ложек:
- Пейте, дядя Семен!
Глаза мужчины слегка приоткрылись, в них вспыхнуло удивление, но тут же погасло - не было сил. Он опять провалился в беспамятство. Всю ночь он бредил, что-то кричал и обливался потом, расшвыривал шкуры, которыми его укрывал Федор. Под утро успокоился и уснул. Федор тоже уснул прямо на земляном полу, уткнувшись головой в свернувшегося калачом Разбоя.
Яркие солнечные лучи, проникшие в полдень в избушку через небольшое окошко, затянутое бычьим пузырем, разбудили Федора. Разбой уже давно сбежал и мышковал поблизости от избушки. С хрустом в суставах потянувшись, Федор встал. Низкий потолок не давал ему, как раньше, распрямиться в полный рост. Его знакомец лежал с открытыми глазами, лоб покрывали крупные капли пота, но дыхание было ровным и спокойным. Склонившись над ним, Федор отер мокрой тряпицей его лоб, повернулся, чтобы отойти. Крепкая рука взяла его за запястье.
- Откель мое имя знаешь?
Федор без особого усилия освободил руку и, внимательно вглядываясь в лицо лежавшего, ответил:
- Давно это было, но помню, в селе нашем, в Рыбном, в кабаке заплатили вы мне за рыбу самородком.
- И ты запомнил мое имя?
- Обличье у вас, дядя, запоминающееся, и голос вспомнил. И вообще отец говаривал: "Доброе дело помнить надоть!"
- Правильный у тебя батя был, славно тогда погуляли, а тебя не помню. Мой отец говорил: "Сделал добро человеку - забудь, сделал зло - век помни". Помоги-ка, сесть хочу, совсем спина занемела.
Федор помог.
- Что ж, извини, не помню, как тебя звать, давай знакомиться. - Он протянул Федору руку.
Федор осторожно пожал огромную костлявую ладонь старателя, назвался:
- Федор Кулаков.
- Уже думал, Богу душу отдам здесь, да, видно, рано еще мне, не заслужил. Каким ветром тебя занесло, парень, сюда?
- Так это мое зимовье, наследственное, от отца, от дедов. Все Кулаковы здеся охотничали, соболя да белку промышляли. Пришел к зиме поправить избушку да кулемы подновить, а тут такое дело. Как, дядя Семен, полегче вам?
- Слава богу, дышу да тебя слышу, водички дай. - Напившись, Семен прикрыл глаза. - Посплю я.
Трое суток Федор не отходил от больного, тот то просыпался, пил воду, то засыпал и спал непробудно. Только пару раз Федор смог заставить его проглотить несколько ложек мясного отвара, рябчиков между делом настрелял и варил их себе да Разбою на прокорм. Целой одежды на Семене практически не было. В клочья изодранная куртка и штаны из грубой ткани не поддавались починке, высокие кожаные бахолы огромного размера были целы. Когда Федор спросил Семена, где ж его так угораздило, тот только мотнул головой и отвернулся к стенке. Не спрашивая больше, Федор решил: захочет сам расскажет, чего пытать чужое горе. На четвертые сутки Семену стало значительно лучше, он поел и даже встал на ноги. Высокий, широкий в плечах, но страшно худой. Его от слабости качнуло. Опершись на Федора, Семен встал и вышел из избушки. Свежий таежный воздух пьянил. Семен сел на завалинку:
- Эх, закурить бы!
Федор протянул кисет с табаком:
- Закури.
- А чего ж ты молчал, что табак есть?
- Так не спрашивал.
- Я и не спрашивал. Вижу, не куришь, думал, не пристрастен ты к этой дурной забаве.
- Нельзя в зимовье табаком дымить, одежка пропахнет, зверь издали тебя чуять будет, не принято у нас. Вот на ветерке дыми себе.
- Ай, славно, - прокашлявшись после первой затяжки, прошептал Семен. - Аж в голову вдарило.
- Раз на табак потянуло, дело к поправке. Это хорошо, а то ведь мне домой надо, мать, наверное, молитвы шепчет за меня, обещал на два-три дня, а сам уж пятый дён не вертаюсь.
Семен молчал. Молчал после сказанного и Федор. Пауза затянулась, и Федор нарушил ее:
- Может, со мной потихоньку пойдешь? За день-дна доберемся. Мать тебя там быстро на ноги поставит, а, дядь Семен?
- Спасибо, Федя, не могу я к тебе в гости идти. Не дойду, слаб еще и тебе обуза.
- Да кака обуза, денек еще отлежишься - и айда, пойдем, а?
После некоторого молчания Семен сказал:
- Нельзя мне, Федька, на люди казаться, пока не разберусь. Кое-кто хотел, чтоб я в тайге сгинул, пусть так и считают. Вот таки мои дела.
- Да. То другое дело. Тогда жди меня здесь, отлеживайся, я домой и в обрат, одежку тебе принесу. Ватина как раз впору будет. На два дня еды хватит, а гам и я возвертаюсь. Договорились?
- Договорились, - ответил Семен.
Когда через два дня Федор вернулся, избушка была пуста. Семена не было, как будто и не бывало. Только запах табака остался в зимовье да теплый еще очаг. Федор немного огорчился, но не обиделся. "Значит, так решил, ему видней". Несколько дней ушло на нехитрый ремонт да другие охотничьи дела, и Федор собрался домой.
После того случая на реке гнев отца обрушился на ни в чем не повинную Анюту.
- Значит, повод даешь, раз так себя ведет! - орал Никифоров на дочь, обливавшуюся слезами. - Все! Хватит, завтра же собирайся, поедешь в Енисейск, к родичам, чтоб духу твоего здесь не было, не позволю позорить меня! Мать, собирай непутевую, с Акинфием пущай едет завтра же, заодно товары для лавки пусть смотрит, нечё бездельем маяться!
Мать Анюты, тихая и спокойная женщина, Алена Давыдовна, прижав к себе рыдающую Анюту, увела ее на свою половину.
- Отец сказал, так и должно быть, утри слезы, доченька, его слово закон, он же тебе добра желает, - успокаивала она Анюту.
- Мама, так люблю же я его, как же я поеду, что он-то подумает?
- А он тебя? Ой, девонька, не пара он тебе, что от него проку-то? Отец его на службу к себе звал, так не пошел, а пошто? Гордыня заела. А любил бы тебя, гордыню-то поунял бы. Да все, может, и сложилось бы, а так что? Кто он, твой Федька? Голь перекатная, да еще с норовом!
- Мама, ну что ты говоришь, иль ты меня не любишь? Иль счастия мне не желаешь?
- Потому и говорю, что счастия тебе желаю, доченька. Успокойся, подумай, время тебе будет, проветришься, людей многих увидишь, а там все на свои места и станет. А слезы утри, говорю, негоже взрослой девке слезы лить, не стоят мужики девичьих слез, не стоят, поверь мне.
К вечеру на небольшом дощанике Акинфий Сумароков отчалил от пристани. В каюте на корме у прорезного окошка сидела Анюта, ее красные от слез и опухшие глаза напрасно всматривались в берег. Не появится Федька, не махнет рукой, не улыбнется. Нет его в селе, на покосах он. Знала об этом Анюта, подружки шепнули напоследок, а все равно обидно было, и сердце девушки разрывалось.