12
Прошел год, может, больше. Мы опять с ним встречаемся в Союзе писателей России около редакции. Кузнецов курит. Настроение, видимо, хорошее. Улыбается. Увидев меня, бегущего мимо, окликает:
– Привет, как дела, газетчик?
Говорю, что нормально, чувствую некоторую неловкость, почти вину. За прошедшее время мы только один раз увиделись на улице, я ни разу не позвонил.
– Вот, – говорит Юрий Поликарпович, по-волан довски блестя глазом, – хочу тебе книжку новую подписать. Издана она, конечно, не бог весть как, но все равно получилась хорошей…
Протягивает мне ее и начинает искать ручку. Я беру скромно изданную синенькую книгу, и в глаза мне сразу бросается ее название (надо сказать, что именно с подачи Кузнецова я, как, наверное, и многие мои сверстники, стал уделять особое, почти культовое внимание названию книг). Книга называлась "До свидания! Встретимся в тюрьме". Я даже застыл, в голове у меня закрутился вихрь бессмысленных мыслей. Надо было что-то сказать, сделать. Мне вдруг стало безумно обидно и даже немножко жалко себя. И я почти что нахамил:
– Вы что, Юрий Поликарпович, уголовник, в тюрьму собираетесь? Что за название книги для настоящего поэта…
Кузнецов даже не сразу понял, что я сказал, как-то распрямился всем телом:
– Что? Да ты…
И пошел мимо меня, так и не подписав книги (единственной из пяти подаренных мне за все время нашего знакомства)…
13
Май 1995 года. Ушел из жизни (повесился на своей даче в Переделкино) большой русский поэт, мой старший друг Борис Примеров. Все в шоке. Никто ничего не понимает. Еще несколько дней назад мы встречались, он приходил ко мне домой, читал мои стихи, показывал свои, посвятил мне два стихотворения… Ужасное, жуткое горе. А тут еще эта его предсмертная страшная нелепая записка, где он пишет, что во сне ему явилась Друнина и предложила опубликовать стихи других людей под его светлым именем… И поползли слухи один глупее другого…
Через полгода мы в газете "Завтра" решили посвятить Борису Примерову вторую посмертную полосу. Я сделал небольшую "врезку" к его последним стихам, написал стихотворение памяти поэта. И стал обзванивать его друзей, знакомых – русских поэтов. Кто-то сам принес в редакцию трепетные, полные слез, строки о большом поэте, нежном друге, о страшной, невосполнимой утрате. До сих пор не могу без слез читать воспоминания о Примерове Аршака Тер-Маркарьяна и Олега Кочеткова. С огромной теплотой вспоминаю отзывы о нем Валентина Сорокина и Виктора Кочеткова, Владимира Цыбина и Николая Старшинова, Марии Аввакумовой и Владимира Кострова. И я, конечно же, позвонил Кузнецову:
– Юрий Поликарпович, вы же хорошо знали Примерова, скажите о нем что-нибудь…
– Не хочу, – раздалось в трубке, – так не поступают… Я не буду говорить о плагиаторе. Он для меня больше не существует.
– Я от вас этого не ожидал, – сказал я и положил трубку.
На душе стало вдвойне тяжело. Но что сделано, то сделано… А ведь Кузнецов, конечно же, понимал истинное значение и величину таланта Бориса Примерова.
P. S. …А что касается его якобы плагиата… Представьте себе Ахматову, Цветаеву и Пастернака, ворующих стихи у Пеленягрэ…
14
Потом мы еще неоднократно встречались. В составе делегации Союза писателей России ездили осенью 1995 года в Рязань на празднование столетия величайшего русского поэта Сергея Есенина.
Помню там Владимира Бондаренко, поэта Валентина Сорокина, писателя Владимира Солоухина, Прокушева, Куняевых, Ганичева, Артемова. Помню, что Кузнецова, как и многих других, возмутило краткосрочное пребывание на русском празднике Александра Малинина (он отпел, получил деньги – или наоборот – и уехал). Помню, пьяненькие (с поэтом В. К.), стоя в какой-то клумбе, уже в Константиново, отдавали по-военному честь кортежу прибывшего туда с помпой министра культуры России Евгения Сидорова, бывшего ректора Литинститута, за что были удостоены "их" благосклонной улыбки и рукопожатия.
15
Последняя встреча. Конец весны 2003 года. Кабинет на первом этаже в здании "Нашего современника".
Кабинет Юрия Кузнецова. Дверь приоткрыта. Захожу. Юрий Поликарпович сидит за столом, читает стихи и разносит их в пух и прах:
– Ну разве так пишут! Это же неграмотно…
Вокруг него, как цыплята вокруг курицы, сгрудились несколько человек, один подобострастно кивает:
– Да, да, Юрий Поликарпович, вы правы, большое спасибо, обязательно исправлю, как я сам этого не заметил. Да, да, именно так. Это гениально!
Кузнецов, морщась, продолжает. Остальные внимательно слушают и тоже кивают. Кузнецов, сказав очередную фразу, отрывает взгляд от листа и, мягко торжествуя, весело или наоборот хмуро, если устал объяснять абсолютно очевидные вещи, оглядывает присутствующих.
– Нет, это никуда не годится. Иди, переделывай, через год приходи.
Человек благодарно берет свою подборку и, прижимая к груди, благоговейно, как освященный пасхальный кулич, выносит ее и себя из редакции. Дальше очередь доходит до следующего и т. д. Почему-то мне показалось, что это его студенты с ВЛК. Может быть, я ошибся. Не знаю…
Увидев меня Кузнецов нехотя кивнул и сказал:
– Садись, жди.
До сих пор жалею, что не записал всего этого разговора, точнее поэтического разноса, устроенного Кузнецовым своим молодым коллегам. Когда последний из них ушел, Ю. П. сказал:
– Подожди, отдохну немного. Покурю.
Закурил, затянулся, посмотрел в мутное маленькое окно, опять затянулся, затушил сигарету, долго вминая ее в пепельницу, помолчал и наконец произнес:
– Ну что, давай стихи.
Я протянул ему большую подборку – на несколько журнальных разворотов, как мы и договорились с ним по телефону. Он взял, положил, подумал и спросил:
– А о себе что-нибудь написал: где родился, что делал?.. И фотография нужна.
Я достал из портфеля резюме и фото и подал Кузнецову. Фотографию он положил, не глядя, а вот резюме стал читать. И тут же, рассмеявшись, стал что-то из него вычеркивать:
– Это нам неинтересно, это не для нас. Это к ним… Лауреат телефестиваля "Песня года"… Песни исполняют Долина, Аллегрова, Буйнов… всего сорок пять человек… Да-а-а-а! Нет, нет, нет. Это нам неинтересно! Это не поэзия…
– Согласен, – ответил я, немного смутившись, – но вы просили написать все о себе, что делал, чем занимался… Я и написал.
– Это нам не интересно. Нас интересует только поэзия, остального – нет, остальное – к ним…
К кому – к ним, я мог только догадываться… Да и разве это в тот момент было важно? Юрий Поликарпович уже начал читать стихи. Лицо его было серьезным и усталым. Он читал стихи и складывал листы в две стопочки. Одни в левую, другие в правую. Вдруг, дойдя до стихотворения "Памяти поэта-друга" (памяти Бориса Примерова), он как-то сконфузился, сделал недовольную гримасу и сказал:
– Я не уверен, что это надо публиковать. Примеров сделал очень плохую вещь…
– Вы имеете в виду его смерть? – спросил я.
– Я имею в виду его последние стихи, точнее как раз не его стихи. Говорят, он их украл…
– Я тоже это слышал, но стихов этих не видел. К тому же, он как поэт в десять раз сильнее тех людей, у которых он якобы что-то украл. Он огромный поэт. А то, что он сам написал в предсмертной записке… Так, может, просто путались мысли… Кто знает, что испытывает человек перед смертью. Он и без этого написал множество замечательных стихов…
– Может быть, может быть… – скомкал ответ Кузнецов, думая о чем-то своем. – Ладно, пусть будет…
Через некоторое время дошел черед до стихотворения "Русский бомж", из которого Ю. П. предложил выкинуть две заключительные строфы, потому что в одной из них было слово на букву "б". Я не страдаю пристрастием к подобного рода писанине и даже являюсь ее противником, но тут, как говорится, тема обязывала. Кузнецов согласился со мной, но сказал, что все же в уважаемом литературном журнале публиковать это не стоит.
Вот в книжке своей – пожалуйста. Если это тебе так важно.
Ну, отрезать так отрезать! Очень ему понравились стихотворения о Святогоре, "Берегиня" и "Люблю твой колокольный звон". И у нас уже насобиралась довольно большая подборка – примерно на четыре разворота. Но в нескольких (порядка десятка) стихах Кузнецов предлагал заменить некоторые мои строчки какими-то своими "кузнецовскими" – нелепыми на мой взгляд в моих стихах.
Он мне доказывал, что так надо, а я говорил: Юрий Поликарпович, это ведь ваше видение, ваши строчки, они хороши в ваших стихах, а в моих будут выпирать. И вообще…
– В конце концов, – вспылил я после полуторачасового спора, – вы или берите, или нет. Я вас очень люблю и уважаю, вы мне очень многое дали, но я уже достаточно грамотный и как поэт, и как редактор, сам шесть лет руководил отделом поэзии далеко не худшего издания. Я вас выслушал, но предпочитаю сделать по-своему, оставить эти строчки такими, какие они есть. В общем, я и сам с усам.
Вдруг Кузнецов вскинул на меня свои удивленно-воз му щенные глаза и как-то нелепо, не к месту, как мне показалось, спросил:
– Что, на мое место претендуешь?!
После этого разговор уже, естественно, не ладился. И я засобирался домой, оставив только те стихи, которые ни у меня, ни у Юрия Кузнецова не вызывали никаких вопросов. Подборка итак получилась размером два с половиной разворота. И вышла в десятом, октябрьском номере 2003 года.
А в ноябре Юрия Поликарповича Кузнецова не стало. Но я об этом узнал значительно позже и не проводил его в последний путь…
Я редко с ним общался. Не всегда так, как подобает с Великим Поэтом. И мне его очень сейчас не хватает. Выть хочется при мысли, что его легкое парящее перо уже ничего больше не напишет. Но и того, что уже написано, хватит надолго, на века, быть может, на вечность.
"Литературная Россия", 2009, январь № 1 (2393)
Падший ангел, отбывший свой срок, или Пророческая тишь
1
Мы познакомились в сентябре 1987 года в его московской квартире около метро "Красносельская". Мне несколько дней назад исполнилось 24 года. Я стал студентом первого курса Литературного института им. Горького вместе с его сыном Федором. Федор, как и отец (и жена поэта – Надежда Кондакова), писал стихи. И все они очень трепетно, с интересом относились к чужому творчеству. А незадолго до этого Федор, взяв мои вирши, отнес их отцу. И вот я приглашен в гости к Поэту…
Дверь мне открыла Надежда Кондакова, проходим в гостиную, где накрыт стол… И первое, что бросается в глаза и как-то придавливает тебя к полу, это книги. Тысячи книг. Они везде. Их нет разве что на потолке… Книги по истории, философии, культуре, поэтические сборники, книги прозы, энциклопедии, справочники. Старые книги в кожаных переплетах и новые. Массивные собрания сочинений и дешевые сборники в мягких обложках… Как я узнал потом, почти все свои деньги от гонораров Борис Примеров тратил на книги, среди которых встречались и очень редкие, был завсегдатаем букинистических магазинов и книжных лавок. Этот замечательный поэт был еще и энциклопедически образованным человеком, был великим книжником, любителем и знатоком отечественной истории и философии. На полках стояли труды Карамзина, Татищева, Костомарова, Ключевского, Забелина. У него были почти все авторы и философы, изданные в "Литературных памятниках"…
Из смежной комнаты выходит, прихрамывая, веселый, очень необычного вида человек в белой навыпуск рубахе, лохматый, с черной бородой. Внешне что-то среднее между Велимиром Хлебниковым (как он представлялся мне благодаря его стихам) и Емельяном Пугачевым – только с очень добрыми, печальными глазами. Практически такой, каким изобразил его на картине в образе "Русского Икара" Илья Глазунов… Вышел. В руках какие-то книги…
– Ну здорово, Сереженька, дорогой! А ты это читал?.. А это?.. А это?..
Я, бывший провинциал, ничего этого, конечно, не читал. И Борис Терентьевич, все понимая, начинает очень легко и весело рассказывать мне и Федьке (как он его называл) о Леонтьеве, Трубецком, Федорове. И потом, уже за столом, продолжая говорить о великих русских мыслителях, переключается на великих державников – говорит о величии Александра Третьего, о гении Петра Первого, о мудрости Сталина. И вообще, подводит он итог своим мыслям, России, русскому народу нужна монархия, нужен человек, который бы знал и, главное, искренне любил свою Родину, ее традиции и верил в ее предназначение. И обязательно верил бы в свой народ. На мой наивный вопрос, а как быть с Лениным, взял с полки один из томов пролетарского вождя и показал мне телеграммы и распоряжения последнего о "мешочниках", оккупировавших железнодорожный состав, который в данный момент потребовался большевистскому правительству (не ручаюсь за точность пересказа). "Великий гуманист" приказывал их всех расстрелять…
Но никогда Примеров не был антисоветчиком в том смысле, в каком это слово употребляют уезжающие "за кордон" господа-эмигранты. Он понимал разницу между Лениным и Сталиным, между Советами Ленина и поздними Советами брежневского времени. И уж точно, никогда бы он не оставил Родину. Даже думать об этом смешно.
И напишут деревья
Ночные стихи.
Как напишут, не знаю,
Но напишут про грусть,
Что вошла навсегда
В мое сердце, как Русь.Без нее нет поэта,
Песни собственной нет,
Вот и все,
Умираю…
Разбудите рассвет.
Или такое:
Я Русь люблю! А кто не любит?!
Но я по-своему, и так,
Что слышат всю Россию люди
На песенных моих устах.
Я к Дону вышел,
И отныне
В неподражаемом числе
Необходим я как святыня
Одной-единственной земле!
И я не жажду поцелуя,
Я сам, как поцелуй, горю.
И нецелованным умру я,
А может, вовсе не умру.
И он был прав. Никогда он не умрет ни в литературе, ни в русской душе. Поэт и старинный друг Примерова, Владимир Цыбин, писал, что "Примеров был один из тех редких людей, кого Бог поцеловал на творчество". У него нет ни одной сконструированной, не гармоничной, выдавленной из себя строчки. Слова то парят в воздухе, как орлы, то порхают, как бабочки, переливаясь и создавая яркие образы. Он никогда не был литературен, он всегда был поэтом от земли, он черпал вдохновение в родном воздухе, в родной степи…
Кто нюхал степь, вдыхал поля,
Подошвами пыля,
Тот без труда найдет шмеля,
И даже след шмеля.
2
Такой поэт мог появиться только в золотую пору "застоя", когда перестала бешеными темпами развиваться промышленность, тормознулась, покрывшись жирком, научная мысль (воплощаемая, в лучшем случае, на Западе…), но зато буйным цветом, как крапива и лебеда, стала разрастаться народная литература. Именно только тогда мог появиться поэт-певец, свободный от воспевания "Казанского университета" и "Лонжюмо", "Секвойи Ленина" и "Братской ГЭС". Поэт воспевал то, чем жил, в чем жил, чем дышал. Он гармонировал с природой, любил ее, и она отдавала ему, как любимая женщина, свое тепло, свои запахи, свою тайну. Именно только тогда, полностью доверяя и доверяясь своему времени, человек мог быть настолько гармоничен с природой и эпохой. Думаю, что в ближайшее столетие такое, к сожалению, не повторится. Ведь "покоя на русской земле", – как писал Примеров про мое творчество, – "уже никогда не будет. И требовать от художника, рожденного в грохоте железного часа, того, чего нет вокруг, невозможно".
3
Борис Терентьевич Примеров родился 1 июля 1938 года в Ростовской области, в станице Матвеево-Курганской, чуть севернее Азовского моря, в семье казаков. Мать его – украинка, была из рода казачьей знати, из-за чего почти вся семья погибла в годы Гражданской войны. Отец учился в кадетском корпусе, а после революции стал боевым офицером Красной Армии. Но "его, как сына раскулаченных родителей, к тому же женатого на представительнице "бывших" исключат из партии и уволят из армии", – писал в своей автобиографии Примеров. В семье, кроме него, были еще двое братьев и старшая сестра.
Детство поэт провел на Дону, в станице Мечетинской, среди степей, небылиц, фантазий и преданий, среди "еще жившего в быту украинского и южнорусского фольклора". Мать поэта прекрасно пела. "До сих пор чувствую, как во время пения, правдивого и полыхающего свежестью голосовых красок, у меня перехватывало дыхание", – вспоминал Борис Терентьевич. Уже тогда, в детстве, в его жизнь вошли книги и воспитали в нем "филолога по душе и призванию".
Именно там, в Мечетке, Примеров был очарован своим земляком Михаилом Шолоховым. Запоем читал и перечитывал "Тихий Дон", всю жизнь любя это произведение и не уставая восхищаться им и его автором. Он часто цитировал наизусть куски из романа, восторгаясь метафоричностью и образностью произведения.
И конечно же, любимым поэтом Примерова был великий русский песельник Сергей Есенин. Они оба выросли в народной среде, в сельской местности – среди лесов и трав, бабочек и шмелей, песен и народных преданий. Оба почитали природу как "живую и разумно действующую". Оба были мудры действительно народной мудростью, облекая ее в живые художественные формы. Ведь настоящему художнику свойственно образное восприятие мира, очеловечивание, обожествление его.
Степь, спокойная, как лебедь,
Мой избыток синевы,
Зацелованная небом,
Прошуми в густой крови.
Ах, не я ли был той былью
В беспокойной славе гроз,
Где седую грусть ковылью
На ладонях к сердцу нес…
И впоследствии критики неоднократно ставили Примерова в ряд поэтов "есенинского типа", даже предсказывая ему славу "князя русской песни". Среди других любимых поэтов Борис Примеров всегда отмечал Цветаеву, Гумилева, Пастернака и Васильева. Писал, что между этими силовыми точками лежит его "магнетическое поле поэзии". Ну и конечно, он боготворил Пушкина. Всегда восхищался Некрасовым. Цитируя строчку "Савраска увяз в половине сугроба", говорил, что просто литератор написал бы – "увяз в сугробе", а в "половине сугроба" мог написать только настоящий поэт с настоящим объемным зрением.
Он ведь и сам был таким поэтом. Его стихи объемны, шершавы, они благоухают степью и ветром, они родные.
Можно там щекою потереться
О дожди, идущие от туч,
Вытереться, как о полотенце,
О мохнатый предрассветный луч.
Так не напишет пришлец, так можно писать только о родном, о своем. Это та самая, непридуманная народная поэзия, то, что называется культурной самобытностью, самостийностью, то, что растет из народных глубин, что передается с молоком матери, чего нельзя найти, сделав революцию или завоевав, покорив чужую страну. Такой взгляд, такое ощущение взращиваются веками и бережно передаются по наследству.
Я не стесняюсь, я – мужик,
Мужицкий у меня язык…
<…>
Он мудр, как богатырский сон, -
Что с ним в сравненье – Соломон?!
Живая эта речь как миф, -
Что с ней в сравненье – Суламифь?!
<…>
И падала, как капля с крыш,
Его пророческая тишь.
Да, это передается только по наследству. И не кому попало. А избранным, лучшим, великим…