Соколиная книга - Сергей Соколкин 9 стр.

2

Ты огонь на конфорке зажги
и спали на нем волос,
тот, который, целуя,
куснул я едва…

Ты его запали -
и услышишь мой голос,
зазвенит голова,
и, светясь,
с легким треском растают -
во вздохе – слова.

Июль 1986

* * *

Наш скорый, свистя,
перечеркивает деревню,
таща на хвосте городские огни.
Загрустив,
каждый домик с охапкой деревьев
кого-то высматривает
в моем окне.

И долго -
тя-нет-ся за на-ми,
отставая.
Видно, по ушедшим память гложет…
Как стоп-кран рвут,
отдаляя расставание,
окна – настежь,
душу – настежь тоже!

Господи, дома-то постарели как!
Сгорбились над лужами, ворча,
словно бабки над остывшими тарелками
щей – для не заехавших внучат.

Воздуха – как в песне.
Слышно версты.
Мы бросаем в речку пятачки.
Мы сюда когда-нибудь вернемся.
Избяная наша, подожди.
Оглянусь…
К стеклу прижавшись, сяду,
ощутив прохладу у щеки.
А они столпились и с досадой
смотрят с того берега реки.

Не хватает зрения,
моргают.
И печаль струится сквозь очки.
А потом, наверно, собирают
брошенные нами пятачки.

1986

Майский снег

И грянул гром,
и выпал снег -
грусть вперемешку с шумом капель.
Как будто кто рассыпал смех,
потом подумал
и заплакал.

А позже снег, набравшись сил,
качался мутными стеблями.
Но ветер, воя,
их косил,
звеня воздушными серпами.

Потом, себе устроив роздых,
над клумбой – словно он продрог -
волчком крутился в хлопьях звездных
и зарывался под сугроб.

Потом порхал. И так был сочен.
И так загадочен на вид,
что целый миг казалось -
ночью
он снова в небо улетит…
Хотелось – но никто не вышел -
из снега горки заливать.
Все знали:
завтра день опять.
И грязи будет
выше крыши.

1985

Новый год

Душу, жившую бесслезно,
омываю раз в году
голым трепетом березы,
как из лужи на снегу,

средь цветного обезличья,
надоевших роков вой -
русской песенной привычкой,
полосатою судьбой.

В сердце чувственная ругань
памяти гнездо свила,
но порой, как голос друга,
забываются слова.

И в предчувствия, как с горки,
мчишься, отморозив нос.
И любовь в дубленом горле
застревает, словно кость.

И опять приходит плата -
гаркнуть прошлому: люблю!
И так хочется заплакать,
и опять, стыдясь, терплю.

И, свернувшись матерщиной
в накопившемся соку,
черно-белая судьбина
примерзает к сапогу…

1986

Аминь

В свете жизнью разыгранных драм,
что бы там атеисты не прочили,
влюбленный -
в женщину вхожу,
как в храм,
сотворенный великими зодчими.

И ее просветленным глазам
исповедуюсь напропалую,
к ним припав,
как к живым образам, -
Богоматери руки целую.

Каждый любящий – это родня, -
по скорбящему лику почуял
и, забывшись и взор свой подняв:
"Мама, мама, где сын твой?!" -
кричу я.

"Может, умер он, может, в беде -
нищий духом, но в этой обители
воскрешаю в себе и в тебе
я любовь нашу, мною убитую.

С ней повязан я отчей силой".
В то и верую, осиянный,
что целую свою Россию
в губы черные Несмеяны.
Не бывают чужими объятия!
Под родным
венценосным кровом
дорисовываю уста невнятные
я своей, пусть испорченной, кровью.

И служить тому чувству вещему
вечный крест нас благословил.
В церкви молюсь я женщине,
живущей в вечной любви.

1986

* * *

И в память клонится чело.
Десятый век вьюжит…
Россия,
какой неведомою силой
тебя вдоль мира размело?!

Валяют ваньку отовсюду.
И с дыркою, взамен креста,
мужик шатается приблудный
и не желающий родства.

Он как дыхнет…
И в звездной стае
запляшет солнце,
словно черт.
"Окстись!" – вскричу.
Душа оттает.
Но с крыш, как назло, потечет.

1987

Сухарева башня

Не в силах распрощаться с днем вчерашним
и втискиваясь в завтра самое,
я чувствую себя угнавшим самолет,
увидев землю с Сухаревой башни.

Домой лечу. И мается душа.
В иллюминатор выглянув с тревогой,
все то же вижу там: два алкаша
и б… бредут тоскливо по дороге.

И тонут с откровением и болью
во взглядах их и жизнь моя, и грусть,
и самолет, – как крест на снежном поле.
А все пути ведут в Святую Русь…

А я лечу, как будто на премьеру
чужой судьбы. Озлоблен, как дублер,
с упрямством постигая – не Рублев
в ту "троицу" выписывал мне веру.

А мы летим. И монотонно-странно
проходит жизнь, не ведая беды.
И под пятою остаются страны,
и люди – вне борьбы и вне судьбы…

А мы летим, хотя немного страшно.
А впереди, перстом вонзив в зенит
нательный крест свой, Сухарева башня -
боярыней Морозовой летит.

1988

* * *

Ты пробовал стихи на запах?
Они, как вздох, дождем разреженный,
в случайной улице,
внезапно
пахнут любимой женщиной.

Поэзия ложится в строчку,
как тексты песен лебединых.
Я вычитал ее под точкой
в глазах любимых.

Стихи на всё бросают тени.
Им тесен глаз,
как небу – ванна.
Возьми себе на черный день их,
как поцелуи -
до востребованья.

Когда душа пуста настолько,
что места даже для любви нет,
ударит в ноздри запах стойкий.
А выдохнешь -
и строчка сгинет.

1986

Анна-море

Захлестывая чайковую клинопись,
море встало на дыбы
и опрокинулось,
зацепило небо по соседству,
помотало -
дальше снова врозь, -
екнуло в груди,
оборвалось
и тоской обрушилось на сердце.

…То виной несмытой закипало,
то тобой по венам отливало,
то, ладонью придушив глаза,
ревновало к пролитым слезам,

годы вымывая
поминутно,
смешивало вечер – ночь – и утро,
укатило сердце за пределы…
И осело.

А потом,
покачиваясь
в мареве,
всё мерещилось ночами:
то ли это пена на море,
то ль разбившиеся чайки.

1986

Рождение звезды

Выливали себя как придется,
пенной ревностью голубой.
Вдруг из долгой звезды над колодцем
родилась любовь.

Значит, где-то сердце родилось,
запророчило поздней кукушкой.
Пальцы влажные притаились
на своей половине подушки.

Как под долгой судьбой домотканой
вдруг,
прозрев,
о звезду уколоться
и, уткнувшись в небо ногами,
утонуть, как звезда в колодце.

1986

* * *

Шарф на пса намотаю…
– Свинство,
брат мой меньший, – скажу при этом, -
всё же в век дисплеев и джинсов
неэтично ходить раздетым.
И, смеясь, побегу по траве.

На луну я кепчонку заброшу
и забуду, как был озабочен,
что прохладно ее голове.

Через звезды, как бог, пройду я…
Знайте наших, капризные цацы!
И созвездья, как свечки, задую,
и к тебе прибегу целоваться.

Ну а ты, на меня уставясь,
засмеешься и чмокнешь в нос,
скажешь: – Снова напился, красавец,
и щетиной, как пес, зарос…

1986

* * *

Обласкав бездомную собаку,
в сантиментах,
словно год назад,
ухожу
как чувственный слабак я -
чтоб не видеть слез в ее глазах.

Вспомнил:
"Все уже непоправимо…"
Что за бред -
так брякнуть, не моргнув?!
Я учусь терять своих любимых
и все научиться не могу.

Что за гробовое слово – вечность?!
Не понять,
коль был хоть раз любим,
коли вновь
волнует чувства вечер
и так тянет
к женщинам чужим.

1987

Вдохновение

Не осталось ни на зуб корысти
синяки
как Божий след нести;
познаваний яблочных огрызки
в Ньютоновой сморщились горсти.

По весне,
приклеив к голой плеши
прошлогодний пух,
весь на мази,
свежим людям тополь сумасшедший
пудрит неокрепшие мозги.

Наполняет рот пустое слово.
И рефрен забора – по уму.
И поет поэт, как дятел новый,
отыскав на скатерти весну.

И в трубу подзорную бутылки
смотрит день с обратной стороны
внутрь меня,
как дети внутрь посылки,
и мои просматривает сны.
Что ж, смотри,
я в доску трезвых стою,
но за нечто большее стою.
Яблоки,
надкушенные мною,
мыслящим любовью -
раздаю.

Милые, не брезгуйте.
Не в меру
нежно-глуповат ваш ранний лик,
что завис во власти энтээры
как духовный -
но сверхпроводник.

1987

Воспоминание

Андрею Ермакову

Иногда,
по старому обычаю,
хочется упиться – до балды -
и, сжимая девочку приличную,
клясться ей в любви до хрипоты.

И завраться,
и, усевшись в лужу,
плач по Стеньке сердцем прорыдать -
свою душу
глоткою наружу
по ушам пушистым разливать.

И, забыв про крылья за плечами,
наплевать на мнение толпы…
И весь вечер все свои печали
вместе с персияночкой топить.

Потрясать прогнившие основы
и свергать кумиров -
в грязь лицом,
оценить сочувственное слово,
застрелясь соленым огурцом.
Завязав с убогим этим бредом,
замолчать,
скучая до поры,
и, мрачнея,
подливать соседу,
тянущему голосом дурным.

И опять разлить за жизнь иную,
где никто ни разу не бывал…
И -
на друга голову тупую
вылить
недовыпитый бокал.

1989

Щенок любви

Умерла любовь,
как издыхает сука…
Вроде этим все разрешено.
Но остался хлипкий, близорукий,
днем и ночью воющий щенок…

Ты устал, тебе уже не нужно
слов ее, где все опять – вранье,
но ты хочешь быть великодушным
с женщиной – ведь ты любил ее.

И ты в который раз ее выслушиваешь,
любовь хоть в памяти пытаясь разыскать.
И нежность из себя за хвост выуживаешь,
укладывая третьей на кровать.

И выходишь утром как оплеванный
и как будто кем-то обворованный.

А в душе скулит,
скребется,
корчится
тоска собачья.
И тебе вдруг хочется
бежать,
бежать, не вглядываясь в лица
могущих вдруг тебя усовестить…
В горло мертвой хваткою вцепиться
и до хруста челюсти свести.

1986

* * *

Милая,
мы в сумасшедшем доме.
Ты сквозь стену приходишь ко мне.
Принимая чужое подобие,
пририсованное к простыне.

Мы теперь больше с тобой понимаем,
мы умудренными стали почти…
Как тысячи расстроенных роялей
рычат вороны в каменной ночи.

Тени в окне проплывают неслышно.
И сладко пахнущие качаются груши.
Руки за ними тянешь пристыженно,
прямо в руки стекают
обвисшие груди.

Будильник с кнопкой в башке,
как в шляпе,
на кровать таращится,
словно рожа в усах…
Ну их к черту! -
пойду пошляюсь.
Светит луна, точно дырка в трусах.

Иду по траве, будто против шерсти
глажу тропинку к тебе,
насвистывая…
Любовь -
гениальнейшее из сумасшествий,
но нас, к сожалению, скоро выписывают.

И ты горячим лбом к стеклу прижалась.
И распахнулась ночь опять,
как книга наших вечных жалоб,
где нету места, чтоб писать.

И все усилия напрасны
в глуши дрожащего листа.
Но ты выводишь желтой краской
профиль упрямого лица.

1986

Из сентября

Как будто осень разыграла в лицах
тревожный сон:
дрожа и серебрясь,
в твоих глазах, как в уцелевших листьях,
скучающая прихоть сентября

качается…
Я жду…
Уже ловлю,
крича руками глупое: "Люблю!"

Как прост твой вид стал…
И глаза слезятся.
И в полужесте вздрогнула рука.
Лишь губы не решаются расстаться
с последней правдой,
чтоб – наверняка…

Люби -
вшая, не мучайся…
Не мучай!
Влюбленный сор вытряхивая бурно,
соленых листьев выцветшую кучу
и груз надежд -
я сам, с размаху – в урну.

И хохотать, как псих,
как полагается
всем дуракам, кто верил в чудеса.
Пусть гибнут, пусть летят -
хоть осыпаются,
хоть просыпаются
с другим твои глаза.

Что делать, – осень.
С веток, индевея,
шурша, слетает август…
Стар обряд -
спиною к лету раздеваются деревья,
рассматриваясь в лужах сентября.

И отдаются осени. И это
зовется не изменой -
бабьим летом.

А грусть тебе к лицу,
так хорошо
вплелась в прическу желтая погода…
Бывай. Желаю счастья!
Я пошел.
Твои глаза больней моих
покуда…

1986

Все еще любимой

Эта девочка стоит бутылки шампанского…
От последней десятки
останется на "мотор",
чтоб умчать в коммунальную тьму-тараканскую
откупоренный,
выдохшийся разговор.

И забыть.
И забыть навсегда!
И запомнить
ее тело,
пробивающееся ко мне
из тех лет,
как из темных зацветших затонов…
а потом, оглянувшись, увидеть в окне

женщину…
Постороннюю. С кислой миной.
Которую не в состоянии для себя отменить.
О, как она умеет быть любимой,
и, плюнув в душу,
что-то в ней отмыть.

– Мы вряд ли снова встретимся.
Послушай,
сегодня мне что хочешь – по плечу.
Лишь пожелай,
пропью с тобою душу.
И совестью за это заплачу.
Любовь пытать – жестоко,
лучше тело
отдать на растерзанье палачу.
Ты слишком глубоко во мне засела.
Но я мужик.
И я тебя хочу!

Честнее так…
А жалости мне мало
к тем нам,
что до сегодня не дошли.
Хочу,
чтоб ты – сейчас – моею стала.
Но лишь ценой всех призраков любви.

1986

Настроение

Дождь.
Рояль расстроенный
выкаркивает гаммы.
Вышлепываю стойко
под сумасшедшим гамом.

В ночной сумятице,
средь прочих,
еще иллюзии пасутся…
Рояль – угрюмый переводчик
моего в тебе отсутствия.

…Словно сердце твое подслушиваю
или в душу влезаю вором,
и тоска на башку обрушивается,
как с веток дохлые вороны.

Наверно, все болели гриппом
и вот такой же хриплой грустью…
Твое лицо страдает – гримом,
мое – до хруста…

И почему-то так неймется
вбежать к тебе,
расправив плечи,
бить по роялю – чем придется…
За то, что дождь,
за то, что вечер.

1986

Зимние метаморфозы

Метель из улицы -
твоими волосами.
Снег – в душу, словно милое вранье.
Бегу туда.
Просвет между домами -
там – в глубине двора -
лицо твое…

Ты злая, ты холодная, ты снежная.
Ты маленькая, добрая и нежная.
Все врет метель! Ты добрая.
Ты злая.
Ты равнодушная.
А впрочем, я не знаю.

Забыть тебя! Я выдержу – я си…
Такси…
Плевать на все!
Такси, такси!

Выдергиваю дверцу из машины,
запалом сигаретку машинально.
"Поехали!" -
пока я не взорвался,
пока не передумал,
не остался.
"Куда везти?"
К сидению прирос.
"Куда везти-то, а?" -
"Что за вопрос?!
Конечно, к ней!

Туда, туда,
где в грубых вьюгах севера
совсем не помнит обо мне
очаровательная стерва.

К той, что не выбежит навстречу
и не всплакнет, когда уйду.
И даже не подставит плечи,
когда в бессилье упаду.

Которая меня погубит,
которую я погублю,
которая меня не любит,
которую я не люблю!..

Которую, остыв немного,
не пожелаю и врагу,
но не отдам ни злу, ни Богу.
Из-за которой все я вру…
В общем,
она самая земная,
самая мне нужная она". -

"Я не знаю, где живет такая…"

Вылез.
На дворе
стоит
весна.

1986

* * *

Прошу, не требуй,
чтобы я твердил:
"Навек! Не разлюблю!".
Незначащие фразы
уже я говорил и был наказан
тем, что любовь свою не сохранил.

Я не хочу загадывать – люблю!
И трезво знаю цену чувству этому.
Люблю тебя сейчас
и вот поэтому
не обещаю,
что не разлюблю.

1983

* * *

А ведь совсем необязательно
знать имя женщины любимой…
С влюбленных губ срывая зарево
той тайны, что неодолимо

рождает музыку,
подспудно
наружу рвясь души полетом.
И вот срывается посуда.
И вдребезги -
с хрустальной нотой!

С любимою, забившись в небо,
за первый поцелуй состариться.
Свою судьбу
рвануть за стебель,
чтоб в искушеньях не раскаяться,

чтобы желаньем моментальным
все объяснять,
не разломить зубами тайны
и музыки не расплескать,

чтоб, имя на губах почуя,
взахлеб над счастьем
замолчать…
Его – как женщину чужую -
случайной встречею назвать.

1986

Последняя любовь

С тобой ко мне приходит осень
в косых разводах журавлей.
И мы летим в густую просинь
сырых разлапистых ветвей.

И то не листья,
облетая, -
а годы хлещут по щекам…
Свою любовь оберегая,
влюбленными не выжить нам

там, где к бессмертию в нагрузку
природой заготовлен впрок -
с тоской рябиновой вприкуску
сирени горестный глоток.

1986

Расплата

А бабы какие любили его,
как взоры прохожих рыдали!
Как он дорожил…
Как терял их легко.
А как грациозно его покидали…

Потом забывали
и падали в ночь.
И только во сне навещали,
за ручку любовь приводя,
словно дочь,
в пропахшей духами печали.

Он чад целовал и, не зная в лицо,
на памяти не экономил.
На сердце надел золотое кольцо.
Во сне их всех перезнакомил.

И так с этим свыкся,
что перезабыл
и запах волос, и вкус флирта.
И вдруг в темнотище проснулся
и взвыл:
– Кого же из них
я любил-то?..

1986

* * *

Человек уходил из себя,
словно слезы
этих женщин,
растерянно глядя вокруг.
В переулке, споткнувшись о запах мимозы,
выронил сердце из рук.

И оно разбежалось стучаться и плакать
в наступившую память.
Забыв о толпе,
он случайную женщину,
взявши за локоть,
посадил вместо сердца, оторопев…

И, припомнив их всех, с кем расстался так
странно,
потянулся губами в пропавшую юность.
Женщин всех называл с грустной нежностью -
Анной…
Удивился и вздрогнул,
когда сердце вернулось.