"Все это сон - то, что случилось со мной за четыре последних дня, решительно невозможно, невероятно. Чем ужасней и неслыханней будет этот кошмар, тем скорей наступит развязка. Будет какое-нибудь сильное потрясение - наверное, меня будут убивать, - и я, несомненно, проснусь. Я ведь вовсе не уезжал из Флиссингена. Просто все эти жуткие батюшкины истории про его друга майора Рудхопа смешались у меня в голове и мучают меня во сне.
Это ничего: утром я очнусь в своей кровати с зеленым саржевым пологом. Как хорошо: я буду еще вспоминать страшный сон, а меж тем за окном будет весело светить солнце, будет освещать зеленый хмель, что лезет вверх по решетке, и отражаться в медном каминном тагане, до блеска начищенном фрау Бальбин".
Так размышлял Геркулес, когда индейцы вошли в крааль.
Узников развязали и отвели в хорошо охраняемый, запертый карбет. Там они смогли лечь на циновки и перекусить.
Сержант уже однажды был в индейском плену: если бы ему случайно не удалось убежать, его бы съели на второй день свадьбы дочери Уров-Курова. Поэтому он хорошо знал, как пяннакотавы готовятся к этому отвратительному пиршеству, и вздрогнул, когда в черных и красных - в знак траура - сосудах им принесли ямс и соленую рыбу, посыпанные драгоценным душистым перцем, который индейцы называют "порошок смерти".
Этот перец редок, и его трудно собирать. Но пяннакотавы полагают, что богам весьма угодно, если приносимые им жертвы будут подобным образом приправлены специями.
Геркулес не притронулся к еде. Сержант, напротив, и в неминуемой опасности, зная, что означает этот порошок, сохранил богатырский аппетит. Он почел за долг удовлетворить его и сказал Геркулесу:
- Я, конечно, могу показаться малодушным, раз ем столько рыбы с этим порошком, который так любят краснокожие. Выходит, я как будто хочу нарочно к ним подольститься, чтобы им вкуснее было меня сожрать. А я не признаю этих условностей: хочу есть, вот и ем. Не стесняйтесь, капитан, подкрепитесь - силы нам еще пригодятся.
Геркулес разразился зловещим смехом. Сержант вздрогнул:
- Капитан, черт побери, вы смеетесь! Я понимаю еще, что в таком положении не обязательно плакать, но смеяться в провиантском складе у этих чертей! По-моему, смешного тут ничего нет - может даже получиться довольно грустно.
- Грустно! Вот еще! - воскликнул Геркулес (в голове у него совсем помутилось). - По-твоему, это грустно, сержант? Ха-ха-ха! А по-моему, наоборот, очень весело. Только я думаю, что будет маловато, если нас просто съедят и косточки обглодают. Надо бы чего-нибудь такого, чтобы мир потрясся и все смешалось: какой-нибудь огонь с небес, ливень раскаленного свинца, реки расплавленной бронзы! Словом, какая-нибудь такая невероятная чертовня, чтобы свету настал конец!.. И моему сну тоже, провались он к лешему, - прибавил Геркулес сквозь зубы.
Ошарашенный Пиппер, положив уже поднесенный ко рту кусок рыбы, смотрел на Геркулеса с неким опасливым восторгом.
- Что за человек! Что за человек! - твердил он. - Да, майор говорил правду. Его сейчас живьем изжарят, а ему все мало: давай ему реки расплавленной бронзы, огонь с небес, конец света! Вот это называется - любить приключения! Я, право же, не трусливей других - я нюхал порох, я был уже, можно сказать, на зубах у индейцев; как ни позорно белому человеку попасть на обед к этой красной сволочи, я готов был встретить смерть как солдат. Но, прах меня возьми, с меня и того хватало, ей-богу, хватало! А капитану это все, как пьянице первая рюмка. Ну что за человек! - качал головой сержант.
Настала ночь. За дверью карбета, сквозь щелку, блеснул огонек. Дверь отворилась, и на пороге появилась таинственная фигура, закутанная в длинный плащ.
XXVII
Встреча
Сбросив плащ, Бабоюн-Книфи предстала в странном своем наряде перед изумленными пленниками.
Когда пяннакотавы еще не объявили войны колонистам, колдунья некоторое время жила неподалеку от Парамарибо. Зная свойства многих трав и много рецептов, она лечила негров и часто общалась с голландцами. Тогда она выучилась сносно говорить по-голландски.
Уров-Куров доверял колдунье и почитал ее. Вернувшись в крааль, он сообщил ей, что засада принесла удачу и что он захватил в плен Блестящую Косу и Гордого Льва. Он описал колдунье Геркулеса. Тайное предчувствие сказало ей, что это и есть тот самый белый чародей, заколдовавший Ягуаретту.
Уров-Куров не сомневался, что пленников следует принести в жертву. Он хотел, чтобы колдунья сказала ему, благоприятно ли время для обряда и в котором часу жертва будет угоднее индейским богам.
Таким образом, мать Ягуаретты могла несколько ускорить или отдалить смерть обреченных узников. Ее слова были святы, и индейский вождь не мог их ослушаться.
У колдуньи было много причин гневаться на Геркулеса: он украл сердце ее дочери, он покорил ее ужасным колдовством, а паче всего - его чары были сильней и прочней, чем чары колдуньи.
После разговора с Ягуареттой она прибегла ко всем ухищрениям своего искусства, к самым чрезвычайным заклинаниям, чтобы только избавить дочь свою от злых чар.
Тщетно! Все испробовав, она опять спросила Ягуаретту, что ощущает ее сердце. Та лишь сильнее прежнего любила чужеземца.
Сомнений больше не было - белый колдун, как называла она Геркулеса, был сильней краснокожей колдуньи.
Она хотела ускорить казнь пленника, но еще сомневалась, освободит ли его смерть Ягуаретту от чар. Чтобы раскрыть эту тайну, Бабоюн-Книфи явилась к Гордому Льву. Она легко добилась разрешения у Уров-Курова под предлогом, что для гадания ей надобно увидеть чужеземца своими глазами.
Затаив коварство, колдунья подошла к Геркулесу. Она застала его лежащим на циновке. Изобразив на лице расположение и сострадание, она сказала ему своим иносказательным языком:
- Время цветов и плодов сменяется временем дождей и черных бурь. За победами следуют неудачи. Гордый Лев знает, что такое война: вчера он побеждал, нынче побежден - счастье переменчиво. Но он молча встретил пяннакотавов, орлят Синих Гор, и пяннакотавы восхитились вождем бледнолицых.
Чем больше лихорадка ослабляла разум Геркулеса, тем становился он ироничней и бесцеремонней. Он насмешливо посмотрел на колдунью и развязно отвечал:
- Ой, тетенька! Чтоб я сейчас провалился, ни слова не понял, что ты тут наплела.
- Капитан, - сказал ему Пиппер по-английски, - она, я полагаю, пришла нас напутствовать перед казнью, вроде священника. Я сейчас постараюсь заснуть, а вы не горячитесь, послушайте ее, да авось и сами заснете. А если она захочет и мне почитать проповедь, скажите, не надо, я уж как-нибудь сам приготовлюсь.
Пиппер отвернулся к стене.
Обращаясь далее к Геркулесу, Бабоюн-Книфи доверительно произнесла громким шепотом:
- Волшебный дар бывает и у краснокожих, и у бледнолицых. Краснокожие умеют читать по кругам, которые чертит змея, обвивая священный стебель Варембое. Краснокожие умеют варить любовное зелье. У бледнолицых свои тайны, бледнолицые - братья краснокожим по волшебству. Братья должны любить друг друга и помогать друг другу в беде, кто бы ни был их великий дух: Мама-Юмбо, Явагон или Бог бледнолицых. Слышит ли меня брат мой?
- Еще бы не слышать, - веселился Геркулес, - я ведь не оглох, и храпит, ровно пушка, Пиппер, а не я. Только, что это вы тут бормотали, елки-палки, что мы должны любить друг друга? У вас прекрасные глаза, красотка, но я, право, не расположен вас любить. Хе-хе!
Колдунья не подала виду, как разгневала ее высокомерная беспечность Геркулеса, и зашептала дальше:
- Я говорю с Гордым Львом, как сестра. Отчего же не отвечает он мне, как брат? Разве мы друг друга не понимаем? Он просит помощи у луны, и я тоже. Он молится ночи, чтобы ночь ему помогала, и я тоже. Мы оба с тобой, - она пододвинулась к нему поближе, - берем для любовного зелья кровь из своих жил. Дети одной матери должны любить друг друга и помогать друг другу. Наша мать - чародейство. Пусть губы твои скажут, подобно моим, мысли твоего сердца. Я пришла спасти Гордого Льва от казни. И я спасу его, но только при одном условии, не то Мама-Юмбо не даст мне этого сделать. Клянусь тебе священным часом колдовства! Клянусь бледным светом луны!
- Ха! - засмеялся Геркулес пуще прежнего. - Это есть такая песенка, я ее в детстве очень любил: "В бледном лунном свете, милый друг Пьеро…" Хе-хе! "Написать словечко дай-ка мне перо…" Хе-хе-хе!
Колдунья в словах Геркулеса ничего не понимала, но по его насмешливому лицу видела: ей не удалось добиться своего. Она все больше и больше бесилась про себя, однако продолжала:
- Кого околдовал ты - развей свои чары над ней, и я спасу тебя. Скажи слова свои и развяжи то, что связали слова твои. Мама-Юмбо будет доволен, и ты станешь свободным. Если тебе нужны для этого, как нашим колдунам, сердце витютня, серебряные листья лотоса и семена морского тростника, собранные в бурю на берегу, я тебе все принесу. Только развей чары, - закричала Бабоюн-Книфи, не в силах больше сдерживаться, - развей!
От ее крика проснулся Пиппер.
Если бы Геркулес был в здравом рассудке, то от навязчивых и невнятных речей колдуньи, наверное, сошел бы с ума. Но мозг его был и без того воспален, а от подобных диковинных слов капитан вовсе ополоумел.
- Сердце витютня и листья лотоса! - воскликнул он. - Ну и рагу! Да ты, тетенька, не в кухарках ли у Вельзевула? - И тут же без всякой связи он продолжал: - Мне что-то все время хочется петь. Батюшка мне, бывало, все дудел один мотивчик, вот он мне и пришел на память:
"Барабан играет,
Труба отвечает.
Воины, вперед,
Нас зовут в поход!"
- Эка дьявольщина, - вскричал Пиппер, - теперь капитан запел походную песню! Только и думает о войне! Ай-ай-ай! Что за человек!
Бабоюн-Книфи еле сдержалась при этом жестоком оскорблении, но она была готова на все, лишь бы развеялись чары, поразившие Ягуаретту. Она взмолилась так:
- Брат, брат! Сестра заклинает тебя - оставь свою месть! Ты могуч, я знаю. Ты можешь заворожить меня, как змея завораживает дрожащую птичку, - и я приползу к тебе на коленях. Пожалей, пожалей бедняжку! Ты понимаешь, о ком я говорю. Пожалей ее! Если бы ты знал, как она страдает! Послушай… - Материнская любовь оказалась сильней всего: чтобы избавить Ягуаретту от волшебства, Бабоюн-Книфи уже хотела и впрямь освободить Геркулеса. - Послушай, я вижу, тебя не обманешь. У тебя орлиный взор, ты читаешь в сердцах. Да, я желала тебе зла: я хотела, чтобы тебя все равно предали казни, когда ты снимешь заклятье с моей дочери. Но ты разгадал мои мысли. Так слушай же - и смотри…
С этими словами колдунья отворила дверь карбета. За домом видна была дорога в лес. Колдунья указала Геркулесу на часовых:
- Развей чары - я избавлю тебя от пут и спасу. Я скажу этим воинам одно только слово, и они уйдут. Гляди!
Она подошла к индейцам и что-то торжественно произнесла. Пяннакотавы поклонились, по очереди взяли колдуньину руку и возложили себе на голову, после чего ушли с поста.
- Видишь? Видишь? Развей чары - и ты свободен. Все воины собрались сейчас у табуи. Они приносят в жертву Мама-Юмбо порох и воинское снаряжение, чтобы стрелять без промаха. И женщины, и дети, и старики - все там. Никто не помешает тебе бежать. Я сама провожу тебя. А когда хватятся - я скажу людям нашего племени, что за тобой прилетел семикрылый орел Мама-Юмбо и унес тебя. Они поверят мне, не погонятся за тобой.
- Соглашайтесь, капитан, - воскликнул сержант, - соглашайтесь же, черт! Все правда: по дороге в лес мы даже кошки не встретим. Соглашайтесь - не ради себя, так ради старого Пиппера. Бросьте упрямиться, от таких вещей не отказываются - это все равно, что выстрелить в упор из пистолета в себя, да и в меня заодно.
Геркулес не отвечал. Он опять запел песенку, крепко засевшую в его воспаленном мозгу:
"Барабан играет,
Труба отвечает.
Воины, вперед,
Нас зовут в поход!"
- Так ты поешь свою боевую песнь? - в отчаяньи возопила колдунья. - Ты отказываешь мне? Ты хочешь умереть? Добро же! Ты умрешь! Но до конца времен люди нашего племени будут с содроганием рассказывать детям своим о твоей казни, так она будет ужасна. Ты слышишь меня?
Геркулес пожал плечами и машинально снова запел:
"Барабан играет,
Труба отвечает…"
Колдунья в ярости вышла. Часовые вернулись к двери. Сержант опять лег на циновку и все твердил:
- Что за человек! Что за человек! Цезарь просто жалкий трус против него.
XXVIII
Крик тайбая
Вне себя от ярости и жажды мести, колдунья прибежала к Уров-Курову и объявила, что она вопрошала Мама-Юмбо и великий дух ответил так: "Великие беды грозят, если на заходе солнца бледнолицые не будут казнены самой страшной казнью".
Слова колдуньи были столь весомы для индейцев, что на заход солнца и было назначено кровавое действо. Время меж тем уже перевалило за полдень.
Посреди табуи врыли два столба. На слой камней поставили огромный сосуд с пальмовым маслом. Под камнями развели жаркий огонь, и вскоре масло закипело.
Вокруг столбов с ужасающей аккуратностью разложили скальпировальные ножи, острые стрелы, клещи из железного дерева и другие орудия пыток.
Казнь готовили четыре индейца. Поверх пурпурной раскраски на них были изображены черные переплетенные змеи.
Два музыканта-плакальщика в колпаках с длинными перьями держали тростниковые флейты и время от времени оглашали табуи мрачными нестройными звуками.
Толпа индейцев собралась у столбов, с кровожадным нетерпением ожидая "шествия смерти". Это был обряд своего рода торжественной встречи доблестных людей перед казнью - последний долг варварского великодушия к побежденным врагам.
Узник, чтобы не обесчестить себя, должен был, видя все ужасные предметы, приготовленные для казни, не выказывать смятения, с ясным взором идти навстречу гибели.
Бабоюн-Книфи заперлась с дочерью в карбете, чтобы, пока не умрет европеец, Ягуаретта не знала, что он здесь и обречен на казнь. У нее было одно желание - чтобы солнце скорей опустилось за горизонт. А со смертью колдуна, обворожившего дочку, не рассеются ли чары его?
Был ли то случай, предчувствие или инстинкт, только с самого утра необычайная тоска и беспокойство навалились на Ягуаретту. Мать ее полагала, что все это от злого колдуна.
Как во всех индейских домах, в карбете их не было окон: он освещался через дымовое отверстие в кровле.
- Болит вот здесь… сердце… - проговорила Ягуаретта и положила руку на грудь. - Душно… нечем дышать… в глазах помутилось…
Она встала и хотела открыть дверь.
Бабоюн-Книфи сидела у выхода. Она бросилась наперерез дочери:
- Сиди, сиди, дочка. В этот час воздух горячий - не освежает, а жжет.
- Ах, матушка! Не жара меня жжет: жара - тихий, прохладный ветерок против того огня, что палит твою дочь…
Вдали ясно послышались пронзительные звуки тростниковых флейт. Музыканты играли траурный марш: началось шествие смерти.
Чтобы Ягуаретта не услышала этих звуков, колдунья сказала ей с наигранной веселостью:
- Дочка моя грустна; она много думает о настоящем, а прошлое позабыла. Ну-ка, верну я улыбку на ее бледные губки: спою ту песню, что пела ей в колыбели.
Тут колдунья сняла со стены тамбурин и стала громко бить в него, чтобы заглушить флейты. А флейты слышались все ясней. Гремя тамбурином, она пропела, как обычно поют дикари, на однозвучный заунывный мотив такие простые слова:
"В колыбели из прочной древесной коры дитя мое спит,
В апельсиновой кроне ветер качает ее колыбель.
Как проснется дитя - пташки все запоют,
Как проснется дитя - и цветы зацветут,
А пока спит дитя - сердце матери с ним говорит".
Песня немного развеяла Ягуаретту, пробудила в ней смутные давние воспоминания, и какое-то время она не слышала шума приближавшейся процессии.
Бабоюн-Книфи все громче и громче била в тамбурин. Но в перерыве между двумя песнями в карбет ворвались пронзительные звуки индейских флейт и подражание крику совы тайбай, птицы смерти, - дикие завывания на высоких нотах.
Ягуаретта довольно хорошо знала обычаи своего племени, чтобы понять значение этих воплей. Она с ужасом взглянула на мать:
- Это клич смерти! Это жертву ведут на закланье! Закрой, плотнее закрой дверь - увидеть ее не к добру!
- Я потому и не пустила дочку открыть дверь, чтобы она не увидела шествия. Я хотела заглушить звук похоронных песен звуками тамбурина.
- Матушка! Матушка! Бей же в тамбурин, чтобы я не слышала этих песен! Я знала, что нынче черный день! Предчувствие не обмануло меня! Цветок лилеи закрывается, когда приходит гроза, - сердце мое закрылось, когда подошла беда. Кто эти несчастные, матушка?
- Наши лютые враги - воины племени арракоев.
Тут шествие приблизилось к карбету и стали слышны крики толпы. Бабоюн-Книфи не успела снова взять тамбурин, как Ягуаретта услышала слова:
- Бледнолицые идут на смерть! Они отважно встречают смерть!
- Бледнолицые! - воскликнула маленькая индианка. - Матушка, ты обманула меня!
Не дав колдунье опомниться, Ягуаретта распахнула дверь и увидела Геркулеса с Пиппером: они сидели на циновке, которую несли четыре жреца.
Ягуаретта замертво рухнула на руки матери.
XXIX
Казнь
Придя в себя, Ягуаретта тотчас же воскликнула:
- Спаси его, матушка! Если любишь свою дочку - спаси его!
Колдунья, подняв очи горе, в отчаянии произнесла:
- Горе! Горе! Крепка сила черных чар - она его не разлюбила!
- Спаси его! - повторила Ягуаретта. - Ты можешь его спасти: тебя слушают вожди, твои слова для них священны. Скажи им, что великий дух велел отпустить чужеземцев. Спаси его, матушка, а не то я умру у тебя на глазах: у меня на ногте вурара!
Произнеся эту страшную угрозу, маленькая индианка показала матери палец: ноготь был покрыт чем-то вроде коричневой блестящей резины.
Увидев этот страшный яд у своей дочери, колдунья остолбенела и закрыла лицо руками.
- Не спасешь его - я умру, - опять сказала Ягуаретта.
- Не могу! - вскричала колдунья. - Не могу: как ни просила я его разрушить чары, которыми он тебя околдовал, он оставался тверд передо мною. Тогда я разгневалась и объявила Уров-Курову, что, если казнь отложат хоть на час, произойдут страшные беды. Он должен умереть на заходе солнца.
- На заходе солнца… - откликнулась Ягуаретта.
- Да, увы, на заходе солнца, - сказала Бабоюн-Книфи. - Но не делай того, что ты сказала! Это страшно - не делай этого!
- Спасибо, матушка. Ты сказала, когда он умрет. В этот час и я смогу умереть. На заходе солнца у тебя не станет дочери, если чужеземца не отпустят.
Колдунья бросилась к дочери.