- Я не дам тебе это сделать, я вырву у тебя этот ноготь!
Ягуаретта поднесла палец к губам.
- Еще шаг - и я умру на месте!
- Горе! Горе! - запричитала мать, обхватив руками голову.
- Не плачь! - воскликнула Ягуаретта. - Некогда плакать!
Она указала на солнечный луч, косо падавший на стену через отверстие в потолке, и произнесла спокойным голосом, что был страшнее всякого крика:
- Гляди, матушка: тень все выше и выше ползет по стене. Так тень смерти подступает к бледнолицему. Так тень смерти придет к твоей дочке, если ты не захочешь спасти его.
Ни слова не ответив, колдунья выскочила из хижины и прибежала к табуи, растолкав толпу. Ягуаретта побежала следом за ней.
Час казни наступил. Уров-Куров и другие вожди сидели на воинских табуретах - глубоко выдолбленных колодах: у того, кто на них сидел, колени задирались почти до подбородка.
Индейцы обсуждали между собой неизменное спокойствие Геркулеса. С кровожадным любопытством ожидали они казни: им хотелось знать, изменит ли Гордому Льву его твердость под пытками.
- Моя сестра пришла поторопить нас? - спросил Уров-Куров. - Она сказала, что бледнолицые должны умереть на заходе солнца, а если жертву принесут позднее, Мама-Юмбо грозит великими бедами. Мы исполним волю великого духа; жрецы скоро будут готовы. Как только солнце сядет за пальмы, бледнолицые умрут смертью воинов. Я хотел бы просить Мама-Юмбо, чтобы он дал моим сыновьям мужество Гордого Льва. Уров-Куров видел много жертвоприношений, но он никогда не встречал еще человека, что тверже этого бледнолицего держался бы перед казнью.
Индеец немного помолчал и с восторгом произнес:
- Гордый Лев - великий вождь!
Надеясь обернуть на пользу Геркулеса почтение, которого он удостоился, Бабоюн-Книфи торжественно произнесла:
- Пока наши братья готовились к торжеству смерти, я вновь вопросила священные кольца Ваннакое, и вновь они возвестили великие беды, если бледнолицые не умрут на заходе солнца. Но ветка тюльпанового дерева, по которой ползла змея, при этом трижды сломалась. Это знак, что я плохо поняла волю великого духа. Пока в полночь на небе не засияет луна, я не могу спросить у Мама-Юмбо, что значит это чудо. Надо отложить казнь до завтра.
Закончив речь, Бабоюн-Книфи взглядом отыскала в толпе дочь. Она стояла в первом ряду. У губ она держала отравленный ноготь.
Уров-Куров, удивленно и сурово посмотрев на колдунью, возразил:
- Мама-Юмбо не говорит дважды. Он сказал, что, если бледнолицые не умрут до захода солнца, случатся великие беды. Значит, они должны умереть.
Бабоюн-Книфи в отчаянье поглядела на дочь и сказала:
- Острый взор может затмиться, сильная рука может ослабеть. Я сама испрашивала волю великого духа и читала тайные знаки, которые никто другой не может прочесть. Но я ошиблась - во второй раз Мама-Юмбо сказал мне это. Пускай же Уров-Куров не совершает казни, покуда в ночной тишине я не воззову к Явагону.
- А если моя сестра не ошиблась, - свирепо и раздраженно воскликнул вождь, - если великий дух желает, чтобы пленников казнили на заходе солнца - значит, наше племя посетят великие беды? Страшись, женщина!
- Бабоюн-Книфи нечего страшиться, - твердо произнесла колдунья. - Мудрецы и вожди всегда ей послушны. Пусть Уров-Куров сам страшится ослушаться воли Мама-Юмбо.
- Солнце садится! Солнце садится! - в панике воскликнул вождь, но тут же овладел собой и так ответил Бабоюн-Книфи:
- Кровь бледнолицых не может быть противна Мама-Юмбо. Я исполню его первую волю.
И вождь свистнул особенным образом. По этому знаку со всех сторон поднялся ужасный вой. Палачи подбросили дров в огонь и взяли скальпировальные ножи, а музыканты задудели во флейты. Толпа расступилась; жрецы ввели Геркулеса с Пиппером.
Их привязали к столбам, и в это время некий индеец, пробившись через толпу, подошел к Уров-Курову и объявил:
- Твои воины привели бледнолицую пленницу.
Поднялся всеобщий удивленный ропот - все забыли даже о казни. Солнце опустилось за горизонт.
- Солнце село! - торжественно воскликнула колдунья, обратившись к Уров-Курову. - Ты видишь - твое желание не сбылось: бледнолицых не казнили на заходе солнца. Значит, я верно поняла знак Мама-Юмбо: он хотел, чтобы они сегодня избежали казни.
Три индейца ввели Адою.
XXX
Пленница
По приказанию Уров-Курова Адою отправили в поселение Ултока-Одноглазого, но уже два дня в бухте Палиест не было ни его самого, ни Тарпойна с Силибой.
На всякий случай пяннакотавы отвели Адою в крааль к вождю.
Увидев хозяйку, Ягуаретта остолбенела. Пораженная и стыдом, и гневом, и ревностью, она сумрачно глядела то на Адою, то на Геркулеса. Геркулес же, привязанный к столбу, тупо уставился на чан с кипящим маслом.
Воспользовавшись смятением, произошедшим от появления креолки, колдунья подбежала к дочери. Она пустила в ход все - просьбы, угрозы, уговоры, чтобы только Ягуаретта передумала и не кончала с собой - ведь в этот день, по крайней мере, европейцев не казнили!
Солнце скрылось за горизонтом, и, как это бывает близ экватора, сразу же, без сумерек, настала ночь.
На Уров-Курова произвели впечатление слова колдуньи. К тому же он понял, что все равно упустил время для казни, и велел отвести пленников обратно в карбет.
Увидев Геркулеса у рокового столба, Адоя невольно вскрикнула.
Он же, хоть и был в бреду, узнал хозяйку Спортерфигдта. Но способность рассуждать капитан утратил совершенно: ее появление в толпе дикарей ничуть не удивило Геркулеса. Он любезно улыбнулся креолке и сказал, как ни в чем не бывало:
- Как вы поживаете, сударыня? Простите великодушно, не могу поцеловать вам ручку.
Больше Геркулес сказать ничего не успел: стража уволокла его в карбет. Там его опять связали и уложили на циновку.
Ягуаретта слышала крик Адои и видела движение Геркулеса. Она крепко схватила мать за руку и сказала:
- Матушка, посмотри на эту девушку. Ее отец убил моего отца.
- Так это бледнолицая девушка из Спортерфигдта! - шепнула колдунья в ответ. - Сам Явагон послал нам ее.
Индейцы увидели, что казнь отложена, и разошлись. В табуи остался Уров-Куров и с ним несколько старцев и воинов.
Адоя стояла перед ними, гордая, благородная. Временами она бросала взор в сторону карбета, куда увели Геркулеса с Пиппером.
Индейский вождь знаком подозвал колдунью - он знал, что она говорит по-голландски, - и сказал ей, указав на Адою:
- Пусть сестра моя возьмет на ночь бледнолицую девушку в свой дом. Ее отец - Спортерфигдт; это был один из наших злейших врагов. Пусть сестра моя нынче ночью, пока светит луна, узнает волю Мама-Юмбо, а завтра на рассвете можно будет принести бледнолицую девушку в жертву Мама-Юмбо.
Уров-Куров вышел. Бабоюн-Книфи сказала креолке:
- Иди за мной.
Услыхав слова на родном языке, Адоя радостно воскликнула:
- Слава Богу! Хоть кто-то меня поймет. Скажите, Бога ради, давно ли в плену этот белый капитан, который сейчас тут был? Что он, ранен? Что с ним будет? Если хотите сделать доброе дело - помогите ему… помогите нам вернуться в Спортерфигдт. Вы получите хорошую награду.
- Оба бледнолицых умрут, - злобно отвечала колдунья. - Ты тоже умрешь.
Тут Адоя в первый раз увидела маленькую индианку: склонив набок голову, она медленно подходила к бывшей хозяйке.
- Ягуаретта! - воскликнула креолка. - Как, ты здесь! Я все думала: до чего же ты крепко спала, когда индейцы в ту страшную ночь утащили меня из Спортерфигдта. Не дай Бог, если сейчас все объяснится!
Адоя с укоризной поглядела на Ягуаретту. Та не отвечала.
- Десять лет я была тебе, как сестра, - продолжала Адоя, - а батюшкин дом был твоим родным домом. Если ты помнишь хоть немного мою доброту - уговори своих соплеменников не совершать этого гнусного убийства. Ты ведь, наверное, можешь их уговорить, а эта женщина сказала, что их должны убить!
- Эта женщина - моя мать, - сказала Ягуаретта.
- Твоя мать? - поразилась Адоя. - Так мне нечего бояться! Раз вы ее мать, - обратилась она к колдунье, - спросите сами Ягуаретту, и она скажет вам, что жила в Спортерфигдте как моя подруга. Да, да, вы можете сейчас отблагодарить меня, с лихвой отблагодарить - помогите только убежать двум белым воинам и мне! Ведь вы это можете, правда?
Бабоюн-Книфи безмолвно выслушала Адою и ледяным тоном произнесла в ответ:
- Если бы дочь Спортерфигдта признала мою дочь своей хозяйкой и служила ей на коленях - и то ничего бы не значило. За кровь нельзя заплатить.
- Что значит - за кровь! - воскликнула Адоя.
- Хозяин Спортерфигдта убил ее отца, - глухо молвила Бабоюн-Книфи, указав на Ягуаретту.
- Неправда! - решительно возразила Адоя; глаза ее загорелись негодованием. - Не может быть того! Добрее батюшки не было человека - он не мог быть так жесток.
- Разве он не говорил тебе, что подобрал дитя в лесу после схватки с индейцами?
- Раз так, - ответила Адоя, - отец защищал свою жизнь и дом - ему нельзя ставить это в вину. Но ты, Ягуаретта, - Адоя произнесла эти слова скорее с нежностью, чем с мольбою, - неужели ты забудешь все эти годы в Спортерфигдте?
Индианка опустила голову - множество чувств боролись в ее душе. Ее трогали воспоминания о доброте хозяйки. Но ведь если Адоя убежит с Геркулесом, они поженятся, как и предсказывала Мами-За! Она не могла этого вынести.
Зная, что Уров-Куров во всем слушается ее матери, Ягуаретта решила подумать, прежде чем что-то сказать Адое. Уклоняясь от прямого ответа, она лишь промолвила:
- Ягуаретта не забывает добра. Дом моей матери беден, но он весь к услугам дочери Спортерфигдта. Она устала, ей надо отдохнуть.
Адоя терзалась страшной тоской. Ягуаретта отвела ее в карбет.
XXXI
Переговоры
Ягуаретта долго размышляла и пошла наконец к Бабоюн-Книфи.
- Матушка, - сказала она, - ты любишь дочку?
Колдунья подняла глаза к небесам - глаза были полны слез.
- Ты можешь сделать так, чтобы Ягуаретта не умерла. Ты можешь сделать так, чтобы сильнее пяннакотавов не было племени в Синих Горах. Ты можешь сделать доброе дело и отпустить хозяйку Спортерфигдта - хозяйка Спортерфигдта была твоей дочери как сестра.
- Что ты говоришь? - воскликнула колдунья.
- Уров-Куров сказал, что Гордый Лев - великий вождь! Нет его отважней среди бледнолицых. Все наши воины восхищены его мужеством. Они безжалостны, но даже им было тяжко смотреть, как его собирались казнить. Ведь это правда, матушка?
- Это правда. Уров-Куров говорил, что ни один воин еще не встречал смерть так отважно.
- Тот старик, которого я спасла, говорил мне, что некогда двое бледнолицых сражались вместе с нашими воинами.
- До самой смерти они были нашими доблестными и верными соратниками.
- Так вели Уров-Курову, матушка, оставить Гордого Льва в живых, чтобы Гордый Лев стал нашим воином и взял Ягуаретту в жены.
- Дочка потеряла рассудок! - воскликнула колдунья. - Уров-Куров восхищен отвагой Гордого Льва, но он хочет его смерти. Я объявила, что племени грозят великие беды, если Гордого Льва не принесут в жертву.
- Слова моей матушки для пяннакотавов закон. Она отсрочила казнь чужеземца. Она может погребальные песни обратить в свадебные.
- Нет, Уров-Куров ни за что не согласится!
- Скажи вождю, что сам Мама-Юмбо велел, чтобы бледнолицый воевал вместе с нами, и он согласится. Тогда Ягуаретта будет совсем-совсем счастливой и никогда не расстанется с тобой, - молила мать маленькая индианка. - Ты видела дочку свою грустной и заплаканной - ты увидишь ее доброй и веселой. Матушка, матушка! Ты говоришь, будто я холодна к тебе, будто я тебя не люблю! Нет, не думай так! Тяготит мое сердце печаль, потому и не может проснуться моя нежность к тебе: не цветут караибские розы под тернием, матушка!
До глубины души смутилась Бабоюн-Книфи. С горестным смиреньем взглянула она на прекрасное лицо маленькой индианки - скорбь уже оставила на этом лице неизгладимый отпечаток.
Тогда всколыхнулись ненависть и гнев колдуньи против Геркулеса, злыми чарами испортившего ее дочь. С горячностью она воскликнула:
- Нет! Нет! Проклятый чародей отобрал разум у моей дочки. Так смерть же ему!
- Так прости, матушка! - воскликнула Ягуаретта и, рыдая, кинулась в объятья колдуньи.
Мать не могла никак утешить дочь в отчаянии. Она видела: Ягуаретта убьет себя, если умрет чужеземец. Она долго и мучительно колебалась - и все же решилась спасти Геркулеса. Колдунья направилась к вождю племени.
У двери Уров-Курова стоял на часах воин. Он разбудил вождя.
- Добро пожаловать, сестра моя, - сказал Уров-Куров, выйдя из карбета. - Да хранят нас твои слова ото всех несчастий! Что привело тебя посреди ночи? Не грозит ли нам большая беда?
- Не знаю, может быть. Со вчерашнего дня все знаки, которые дает мне Мама-Юмбо, темны. Я толкую тайный смысл узлов змеи Ваннакое - и не верю сама себе. Брат мой - мудрец и воин, возможно, с его помощью мой разум обретет ясность. Вчера я сказала брату моему: великие беды грозят, если бледнолицых не принесут в жертву на заходе солнца.
- Так говорила сестра моя, и я велел скорей готовить казнь.
- Этой ночью я решилась вновь испытать судьбу, и великий дух просветил меня.
- Он сказал что-то другое?
- Нет, то же самое.
- Значит, бледнолицые должны умереть.
- Нет, они не должны умереть.
- Я не понимаю тебя, сестра моя.
- Мама-Юмбо сказал и говорит по-прежнему: если бледнолицых не принести в жертву, грозят великие беды. Но он не сказал, что беды грозят нашему племени.
- Кому же?
Колдунья, немного помолчав, ответила:
- Помнит ли брат мой двух бледнолицых воинов, сражавшихся вместе с пяннакотавами?
- Они были преданны и отважны. Они пали на берегу озера Парима.
- Помнит ли брат мой, что я говорила, когда эти бледнолицые пришли просить пяннакотавов взять их в поход на арракоев?
Немного подумав, вождь отвечал:
- Сестра моя говорила, что пяннакотавы будут счастливы во всех своих делах, что Мама-Юмбо послал бледнолицых служить нашему племени, ибо они приехали из большой страны бледнолицых за соленым озером и знают тайны, неизвестные краснокожим.
- И было так: они научили нас обращаться с европейскими ружьями, ковать железо бледнолицых и закаливать его в источнике Ойяпок.
Бабоюн-Книфи еще помолчала и вновь заговорила с пророческим видом, указывая на четыре звезды Южного Креста, блестевшие, словно алмазы, на бездонном темно-синем небе:
- Ветер ночи утих. Он утих, чтобы говорила та, кому открывается великий дух. Каждый звездный луч для нее - слово, она понимает его; каждый лунный луч для нее - речь, она понимает ее. Другим все это лишь свет для глаз, для Бабоюн-Книфи это звуки, они достигают слуха ее и понятны ей. Она слышит те же слова, что передавала брату своему. Но одна и та же вещь по-иному выглядит в пламени пожара, по-иному - в солнечном свете, по-иному - в лунном сиянии, по-иному - в ночной тени. Вчера я говорила: если на заходе солнца бледнолицых не принесут в жертву, грозят великие беды. Поднимается завеса над тайной: появилась дочь Спортерфигдта, и я прозрела. Жертва не совершилась, и грозит беда, но не пяннакотавам, а бледнолицым.
- Бледнолицым! - воскликнул вождь, не веря своим ушам. - Гордый Лев - отважнейший из бледнолицых воинов. Как может его жизнь грозить бедой его народу?
- А если жизнь отважного вождя обратится против его народа? Если он станет нам верным и доблестным другом, как те двое бледнолицых, что погибли на берегу озера Парима? Тогда его смерть грозит бедой пяннакотавам - они лишатся отважного друга. Тогда его жизнь грозит бедой бледнолицым - они обретут грозного врага.
- Сестра моя говорит справедливо. Но кто поручится, что Гордый Лев станет нам таким же верным другом, как те бледнолицые?
- Кто поручится? - надменно воскликнула колдунья. - Кольца священной змеи! Если бы смерть Гордого Льва сулила добро нашему племени, разве сказал бы мне Мама-Юмбо трижды подряд, что я плохо его поняла?
Эти слова, похоже, убедили вождя. Он кивнул и задумался.
- И еще, - продолжала колдунья. - Брат мой знает, как я люблю свою дочь, как я по ней горевала и плакала.
- Я знаю: десять лет слезы сестры моей текли, не переставая. День, когда она нашла свою дочь, был праздником ее сердца. Но к чему сестра моя говорит о своей дочери?
- Ничего нет у меня дороже ее. Так пусть Гордый Лев женится на ней, если захочет стать нашим воином.
- Неужели дочь твоя выйдет замуж за бледнолицего! - воскликнул потрясенный Уров-Куров. - Подумай! Ты знаешь, что будет, если он нас предаст.
- Тогда он умрет, как предатель, и моя дочь умрет вместе с ним. Так посуди: я рыдала по ней десять лет - стала бы я играть ее жизнью, если бы не прочла в грядущем, что Гордый Лев будет храбрым и верным соратником пяннакотавов?
Этот довод развеял все сомнения вождя. Он лишь спросил:
- А что будет с Блестящей Косой и с хозяйкой Спортерфигдта?
- Если брат мой послушает моего совета, он покажет бледнолицым, что люди Синих Гор добры и великодушны. Он пошлет белую девушку и воина объявить, что Гордый Лев остался с нами.
- А если Гордый Лев не захочет остаться с нами?
- Тогда он умрет, и умрет хозяйка Спортерфигдта, и умрет Блестящая Коса, и слова Великого духа все равно сбудутся. Суди сам, брат мой: умрет Гордый Лев или останется с нами - все равно это будет беда для бледнолицых: они будут без него или он будет против них.
Вождь согласно кивнул и спросил:
- Кто же будет говорить с Гордым Львом?
- Ты, великий вождь. А я передам твои слова на его языке.
- Да будет с тобой воля Великого духа! - сказал Уров-Куров.
Через несколько минут Бабоюн-Книфи и Уров-Куров вместе вошли в темницу к Геркулесу.
XXXII
Испытание
Геркулес устал от дневных переживаний и, вернувшись в карбет, впал в некую лихорадочную нервную дремоту. Он не спал, но перед ним зыбко плавали диковинные лица. Когда Бабоюн-Книфи растолкала его, и Геркулес, открыв глаза, увидел вождя и колдунью, он решил, что кошмар его продолжается.
Говорил Уров-Куров. Бабоюн-Книфи переводила его слова, а Пиппер был свидетелем этого разговора.
Вождь громко и торжественно произнес:
- Пусть та, с кем тайно говорит Мама-Юмбо, передаст Гордому Льву мои слова, а мне его ответ.
Колдунья перевела эти слова Геркулесу. Тот в ответ лишь широко зевнул. Вождь продолжал:
- Гордый Лев бестрепетно встречал казнь. Сыновья Синих Гор восхищены его мужеством, они предлагают ему стать их братом. Но если бледнолицый хочет взять лук и палицу пяннакотавов, ему предстоят суровые испытания. Если он с честью их выдержит, то воссядет вместе с воинами и мудрецами и назовет сыновей Синих Гор "наши". Хочет ли знать Гордый Лев, что это за испытания?
- Говорите, я слушаю, - машинально ответил Геркулес.