- Я выучилась у батюшки ничего не бояться, сударь мой.
- Жаль, сударыня. Признаюсь, мне очень хотелось бы, чтобы вы были как можно трусливей. Вы искали бы тогда руку, на которую можно опереться, и, быть может, вы избрали бы своим защитником меня.
- Любой, даже самой смелой женщине всегда нужна опора, сударь мой…
- И вы позволите мне быть вашим рыцарем? - живо вскричал колонист, перебив Адою.
- Благодарю вас, сударь, но у меня есть прямой защитник - достойный человек, на которого целиком полагался мой батюшка и могу положиться я.
- Я полагаю, это кто-нибудь из высших чинов колонии, - сказал Улток, притворяясь, будто не знает, о ком идет речь.
- Нет, сударь мой, тот, кому я могу всецело довериться, - это мой опекун, это… вот он, - закончила Адоя, указав на вошедшего в залу Белькоссима.
- Вот как? - сказал колонист, высокомерно взглянув на управляющего. - Какая досада, что я прежде не знал превосходных достоинств этого господина. Как говорят испанцы, имя на ошейнике защитило бы собаку.
Белькоссим не ответил ничего на эту грубую выходку и лишь переглянулся с молодой хозяйкой.
Слуга-негр распахнул обе створки двери из залы в столовую. Гость подал Адое руку - она не могла отказаться.
Стол был накрыт так же обильно, как и изысканно. Посуда была старинного тяжелого серебра, в фарфоровых ведерках со льдом стояли большие хрустальные графины, полные французских вин. Приборов на столе, почти квадратном, было четыре, и один из них, на почетном месте, отличался от остальных. Перед тарелкой стоял большой серебряный кубок с чеканкой, довольно хорошей работы. Его роскошь странно противоречила простым железным ножу и вилке с костяными ручками.
Заметив удивление Ултока, Адоя с неодолимой печалью сказала ему:
- Это батюшкино место, сударь мой.
Она села рядом и указала гостю место напротив себя. Белькоссим скромно уселся в конце стола.
Простые слова Адои "это батюшкино место" произвели на Ултока необыкновенное действие. Он взглянул на девушку помутившимся взором и воскликнул:
- Как, сударыня, здесь сидит ваш отец?
- Батюшку подло убили, - произнесла Адоя торжественно. - С того рокового дня его прибор всегда накрывают на том месте, где он сидел при жизни. - С горестной чувствительностью она продолжала: - Этот железный прибор был у батюшки еще тогда, когда он был беден и начинал создавать это поселение, и вы, друг мой, - она обернулась к Белькоссиму, - ему помогали. А этот богатый серебряный кубок поднесли ему негры с плантации в знак благодарности - это лучшее его сокровище. Он часто говорил, что этот скромный прибор и этот богатый кубок изображают, с чего он начал и к чему пришел. Бедный батюшка! - продолжала хозяйка. Забыв о присутствии гостя, она в слезах обратила взор на отцовское кресло. - Я как сейчас его вижу: какой он был добрый, почтенный…
- Довольно! Довольно, сударыня! - беспокойно воскликнул Улток и продолжал тихо и смущенно: - Простите меня, но это тяжелое для меня воспоминание. Я вашего батюшку знал, ценил его великие достоинства и не могу слышать о нем без тягостных ощущений.
Адоя, вся во власти горестных мыслей, сочла натуральным, что гость их разделяет. Ей даже был несколько приятен признак сочувствия в Ултоке.
Меж тем Белькоссим с самого начала разговора пристально глядел на колониста. Несколько раз под взглядом управляющего тот был вынужден даже опустить глаза. Из-за этого разговора ужин прошел еще печальнее, чем можно было ожидать.
Выйдя из-за стола, Адоя церемонно откланялась гостю и сказала, что Мами-За проводит его в спальню.
Мулатка взяла ночник и пошла впереди Ултока. Они прошли по длинному коридору. Мами-За открыла дверь комнаты, в которой ночевали спортерфигдтские гости, поставила свечу на стол и спросила Ултока, не нужно ли ему чего-нибудь.
- Нет-нет, - ответил он поспешно.
Прежде чем уйти, Мами-За с расстановкой произнесла пожелание, принятое в суринамских поселениях:
- Хозяин дает вам свою постель - дай же вам Бог мирных снов! - Она вышла и закрыла дверь.
- Постой! - крикнул Улток и шагнул к двери. - Так это комната… - Он не договорил.
Мулатка, решив, что гость зовет ее, вернулась и спросила, что ему угодно. Он потянул с ответом, чтобы не дать догадаться о своих прежних мыслях, и спросил:
- А где мои люди?
- В доме для проезжающих, массера.
- Пришли их ко мне, пусть помогут мне раздеться.
Мулатка поклонилась и вышла.
Оставшись один, Улток сумрачно поглядел вокруг и задыхаясь проговорил:
- Так это его комната - его комната! Он спал на этой постели… вот на этой! - И гость судорожно отпрянул от кровати.
Он подошел к столу и увидел часы на стене. Это были старинные часы из тех, что показывают также число и месяц. Машинально он посмотрел на них - и вскрикнул. Одиннадцатое сентября, пять часов… Он упал в кресло и спрятал лицо в ладонях.
Несколько мгновений он сидел, погруженный в раздумья, а после в бешенстве вскричал, обращаясь сам к себе:
- Нет, я безумец! Архибезумец! Сам себя не узнаю! Два раза я сегодня терял голову и вел себя как младенец. Хорошо еще, эта гордячка была до того сама взволнована, что не заметила моего смятения. Но вот этот мерзавец Белькоссим… что-то он несколько раз на меня странно поглядывал. Ничего! Надо скорей возвращаться с добычей в бухту Палиест. Дома я тверд по-прежнему, а в гостях - дрожу и трушу. Что же Тарпойн и Силиба медлят - уж не заподозрил ли чего этот управляющий? Нет, все в порядке: вот они, слышу, идут.
Дверь открылась, и в комнату к плантатору вошли два угрюмых мулата.
XI
Тарпойн и Силиба
У рабов - Улток окрестил их зловещими именами двух местных ядов - были такие же свирепые лица, как и у хозяина. Они были близнецы и совершенно похожи друг на друга. К Ултоку они были слепо и безрассудно привязаны - так иногда хищные звери в неволе привязываются к укротителю. Они были преданны и бесстрашны и часто служили покорным орудием зверств плантатора.
Улток не раздевался. Прежде чем заговорить с рабами, он вышел из комнаты убедиться, что их никто не подслушивает: перегородки в местных домах обыкновенно очень тонки.
Внимательно все осмотрев и удостоверившись в безопасности, колонист вернулся, но заговорил все-таки шепотом:
- Где вас поместили? - спросил он Тарпойна.
- В доме рядом с сушильней для кофе, массера, - ответил тот.
- Вас запрут на ключ, это ясно. А что окна?
- Мы подумали об этом, массера. Решеток нет. Если нужно, мы сможем спуститься во двор на поясах.
- Как только вас запрут, спускайтесь и ждите меня у моста.
- Слушаем, массера.
- Но здесь ли Уров-Куров? - сказал колонист себе под нос.
- Перед заходом солнца Уров-Куров с сыновьями были в лесу, массера.
- Откуда ты знаешь?
- Они с сыном спрятались в тростниках у бири-бири и хотели убить здешнего охотника.
- "Серебряную бляху", - пояснил другой мулат, - одного из самых храбрых людей в колонии.
Он имел в виду знак, которым Купидон был награжден за храбрость.
- А ты это откуда знаешь? - удивленно спросил Улток.
- Они не убили "Серебряную бляху", он сам одного индейца ранил, а другого, может быть, убил.
- Сейчас он рассказывал об этом на кухне, - добавил Силиба.
- Проклятые растяпы! - воскликнул колонист и в бешенстве топнул ногой. - Так высунуться! Они все погубят, все! Уров-Куров старый воин, как он мог быть так неосторожен? Все пропало, здешние люди наверняка готовятся к обороне.
- Должно быть, так, массера, - ответил Тарпойн. - В доме неспокойно, и я видел, как через двор идут негры с оружием.
- Чума забери этих индейцев! - в новом приступе гнева повторил колонист. - Такой случай пропал!
- Если хочешь, массера, мы можем поджечь сушильню, - сказал Силиба.
- А в суматохе зарежем Белькоссима, - продолжил Тарпойн. - Без управляющего негры будут все равно, что куры без агарми.
- Индейцы прячутся теперь в кофейных деревьях и ждут сигнала, - продолжил Силиба. - Они увидят пламя и придут сюда, а мы выдвинем для них мост.
- Я узнал, где комната молодой хозяйки, - сказал Тарпойн. - Она заперта изнутри, но, - продолжал он таинственно, - на мой голос откроется. Пока тушат пожар, мы с братом похитим бледнолицую барышню. Завтра на рассвете она будет на твоей шхуне, и мы выйдем из бухты Палиест в море. Если за ней приедут к тебе на плантацию, ее там не найдут и подумают, что она в плену у пяннакотавов Уров-Курова.
Покуда рабы излагали этот гнусный план, впрочем, очень мало отличавшийся от того, что придумал сам плантатор, Улток сидел и размышлял.
- А если сушильня не загорится! - грубо ответил он. - А если ее потушат? А если вас поймают при попытке поджога, скоты?
- Ты не отвечаешь за своих рабов, массера, - возразил Силиба.
- Мы не справимся - мы и пострадаем, - продолжил Тарпойн.
- А под пыткой вы не заговорите, не признаетесь во всем? - грозно вопросил Улток.
Эти слова не столько возмутили, сколько огорчили близнецов. Они переглянулись, а Тарпойн, сдерживая волнение, с упреком сказал хозяину:
- Разве Силиба сказал хоть слово, разве дрогнул хоть раз, когда перед тобой, чтобы испытать его мужество, я жег его раскаленным железом?
Он засучил брату рукав куртки и показал глубокий шрам у того на руке.
- А разве Тарпойн, - сказал Силиба, - сказал хоть слово, разве дрогнул хоть раз, когда перед тобой, чтобы испытать его мужество, я сжимал ему голову железным обручем?
Он приподнял брату густые волосы и показал коричневато-красный шрам на лбу. Потом продолжал:
- Тогда, массера, ты тоже боялся, что мы можем заговорить под пыткой, а мы хотели успокоить тебя и доказать, что не выдадим тебя, если нас обвинят в убийстве…
- Тихо! - сказал колонист, грозно глядя на рабов.
- Так пусть массера не укоряет так своих рабов! Им эти упреки неприятны, они их не заслужили.
- Ладно, болваны, ладно. Не заговорите - выполните свой долг, только и всего, - сказал Улток.
Так же, как и укротитель хищных зверей, знающий, что будет растерзан при малейшем признаке слабости, плантатор не показал, что тронут оправданиями своих рабов.
- Что ж, - молвил он со свирепой ухмылкой, - давайте, поджигайте… Чего бояться жечь дрова тому, кто пролил кровь. А как вы это сделаете?
- Сушильня деревянная, - сказал Силиба.
- А наш гамак из хлопка, - сказал Тарпойн.
- А я принес серные фитили, - сказал Силиба.
- Хорошо. Но вы мне отвечаете головой, что ни с белой барышней, ни с индианкой ничего не случится.
- Будь покоен, массера, твои рабы сумеют заговорить огонь, - сказал Тарпойн.
- Молодая хозяйка Спортерфигдта доедет до бухты Палиест свежей, как караибская роза на кусте, - прибавил Силиба.
- Так идите, помогай вам сатана! - сказал Улток.
Оба мулата вышли. Плантатор закрыл дверь на засов и стал беспокойно ходить по комнате.
XII
Купидон
Пока мулаты идут в отведенное для них помещение, мы перенесем читателя в жилище Купидона.
В одних поселениях участь негров была жестока, в других же ей бы позавидовали самые благополучные наши крестьяне. Убедимся в этом, обозрев жилище Купидона.
Дом охотника был выстроен подле вала. Над крышей из листьев латании возвышались кроны апельсиновых деревьев - близ экватора они достигают неслыханной для других мест высоты. Они были покрыты цветами и множеством плодов. Нижние ветви, ломившиеся от тяжести, были подперты длинными шестами.
Вокруг дома был огород, а в огороде на грядках росли ямс, бататы, ананасы, мускусные дыни - превосходные овощи и фрукты, рождаемые этой плодородной землей почти без обработки.
На маленькой клумбе жена Купидона красавица Иезабель сажала еще цветы для букетов в дом. Сам дом был разгорожен надвое: в одной половине - кухня, в другой - спальня.
На кухне, освещенной пучком морского тростника, что дает больше света, чем тепла, сидели Купидон, Иезабель, сын их Квако, красивый негритенок лет десяти-одиннадцати, и веселый барабанщик Тукети-Тук. Купидон пригласил его отведать брафа - нечто вроде рагу из тушеных подорожника и ямса с солониной, копченой рыбой и кайенским перцем, - который мастерски готовила хозяйка дома.
Браф был подан на глиняном блюде собственной работы Купидона. На столе были также острый суп из макельфизи, великолепной рыбы, похожей на лосося, которую варят с нежными стручками ванили, дающей ей особый аромат; большая морская черепаха, запеченная в собственном панцире, политая лимонным соком, посоленная и поперченная; наконец, дагену - печенье из кукурузной муки, разведенной в молоке с медом. Рыбу и черепаху для главных блюд этого ужина поймал не кто иной, как негритенок Квако.
В доме не было ни пылинки. На буфете стояло множество кувшинов, блюд и мисок из тыкв со своего огорода. Тыквы были натурального цвета красного дерева, почти вся посуда была еще ярко расписана. Это собрание кухонной утвари тоже сделал сам Купидон, коротавший таким образом долгие вечера в сезон дождей.
Наконец, на чисто вымытых деревянных стенах висели плохо гравированные раскрашенные портреты принца и принцессы Оранских в золоченых рамках. Купидон долго копил деньги на эти гравюры; теперь они были предметом восхищения и зависти всех черных и цветных жителей Спортерфигдта.
Ужин стоял на столе красного дерева, покрытом тростниковой циновкой, сплетенной Иезабелью. Толстый музыкант готовился отдать ему должное. Купидон снял с плеча и повесил на стену оружие. Пес Крахмал и сучка Маниока лежали у его ног.
Сладко бывает человеку, который, избежав благодаря собственной ловкости и смекалке большой беды, сидеть теперь среди своих ближних! Такой радостью светилось и лицо нашего охотника.
- Надо подкрепиться, - сказал Купидон, накладывая Тукети-Туку вторую порцию брафа, - а то, может, ночь будет жаркая. Если Белькоссим просит у массеры ключ от оружейной - значит, что-то будет: так просто его не напугаешь.
- Точно, Купидон, надо подкрепиться, - согласился барабанщик, нисколько не устрашенный количеством дымящегося у него в тарелке брафа. С набитым ртом он продолжал: - Сейчас управляющий дал мне карабин и кортик, как в прошлом году. Не свистеть мне больше в кембатету, если я не постреляю вволю да не пощекочу пяннакотавских красных куликов!
- Беда одна не ходит, - сказал Купидон. - Там индейцы, а здесь у нас в поселении Улток-Одноглазый.
- Слушай, Купидон! - Тукети-Тук положил деревянную вилку на скатерть-циновку. - Лучше бы я увидел у себя в доме вампира на потолке или ворона на крыше, чем этого окаянного злодея здесь у нас! Ты знаешь, что он недавно сделал у себя в бухте Палиест?
- Опять какое-то зверство?
Барабанщик, подняв глаза к небу и в ужасе покачивая головой, отвечал:
- Один его негр убежал к маронам. За ним погнались два хозяйских мулата, такие же злые, как сам Улток. Они догнали негра и поймали, а он, защищаясь, ранил одного мулата. Когда его привезли обратно в бухту Палиест, Улток-Одноглазый велел отрубить ему голову. Череп он велел обтянуть его же кожей и сделать барабанчик-кероему, а из костей сделали палочки. Он дал этот жуткий барабан отцу того негра, старому барабанщику Тайбо, и негры плясали под него.
- Храни нас от этого, высший Массера! - воскликнула Иезабель, прижав к себе своего мальчика и в ужасе глядя на Купидона и толстого барабанщика. - Но как же наша барышня не боится принимать у себя такого изверга?
- Массера Спортерфигдт - да не изгладится его доброта в наших сердцах, - отвечал Купидон (все сотрапезники благоговейно повторили его слова), - так вот, массера Спортерфигдт однажды ночевал в бухте Палиест. Теперь его дочь не может не пустить хозяина бухты Палиест. Всякий колонист, какой бы он ни был злодей, вправе попросить ночлега у другого колониста - это закон.
На этом месте беседу невольников прервал управляющий: он вошел, сделал знак Купидону и вышел вместе с ним.
Было часов десять вечера. В поселке стояла совершенная тишина. На валу горели костры из веток латании, освещая все четыре будки над каналом вокруг поселка. У костров ходили часовые с ружьями и подбрасывали ветки в огонь: при свете костра можно было разглядеть любые передвижения врагов. Все люди, способные носить оружие, были собраны в большом амбаре и готовы выйти по тревоге.
- Двух мулатов Ултока поселили рядом с сушильней, - сказал Белькоссим Купидону, - они такие же злодеи, как и их хозяин. Боюсь я, как бы эти дьяволы чего-нибудь не устроили. Сейчас они долго о чем-то шептались с хозяином: я их видел, но не слышал. Он не ложится, ходит по комнате одетый. Все это подозрительно. И что в лесу индейцы, тоже подозрительно. Запрись вместе с этими негодяями и всю ночь от них не отходи. Если хочешь, можешь пойти с Тукети-Туком, да захватите оружие - они люди очень дерзкие и на все способны.
- Массера, - ответил Купидон, - послушайте меня: вы бы лучше взяли их в смирительный дом, приковали хорошенько за руки, за ноги и за шею, да и спали бы себе спокойно. Хоть бы раз с этими бандитами обошлись по заслугам!
- Никак нельзя, барышня не позволит. Выходит, мы по одному только подозрению нарушим законы гостеприимства. Оскорбить слугу - оскорбить хозяина. А может быть, ничего страшного и нет. Ты человек смелый, сообразительный, зоркий. Я поручаю тебе за ними следить. А я сам незаметно послежу за Ултоком-Одноглазым.
- А как же они нас с Тукети-Туком пустят, массера?
- Скажи, что вы зашли к ним по-братски - весело провести эту ночь за чертобоем. Возьми бутылку у моей жены. Они не смогут отказаться, это будет подозрительно. Но гляди, не напивайся.
- Массера! - сказал Купидон с упреком.
- Нет, за тебя-то я спокоен, - сказал Белькоссим, - а вот за этот старый бурдюк, за Тукети-Тука…
- Тукети-Тук, массера, любит тыкву, полную чертобоя, не меньше, чем тыкву, обтянутую бараньей кожей. Это правда. Но если речь о том, чтобы защитить Спортерфигдт и нашу барышню, я за него ручаюсь.
- Ну так идите скорей к этим окаянным близнецам - по душегубству они, право, такие же близнецы, как и на вид! Уже поздно, скоро наступит час, когда совершаются лихие дела.
- Будьте покойны, массера, Купидон сделает все, что в силах сделать верный слуга.