В этом романе писатель, бывший военный летчик, Герой Советского Союза, возвращается, как и во многих других книгах, к неисчерпаемой теме Великой Отечественной войны, к теме борьбы советского народа с фашистскими захватчиками. Роман охватывает период от начала войны до наших дней, в нем показаны боевые действия патриотов в тылу врага, прослежена жизнь главного героя Юрия Байды, человека необычайной храбрости и стойкости.
Содержание:
СЛОВО ФРОНТОВОГО ЛЕТЧИКА 1
ПРЕДГРОЗЬЕ 2
ПРЕОБРАЖЕНИЕ ТЕМНЮКА 6
…ПО-НЕМЕЦКИ ОНИ - "ГОЛЬДФОРТТРАГЕН" 9
СВЕТЛОЕ ОКОШКО 12
ПАРТИЗАНЫ ПОНЕВОЛЕ 13
КТО ЖЕ ИНКВИЗИТОР? 15
"БЛИЦМЕЙДЛ" 17
ОТ ПОРОГА ДО КРЕСТА… 21
ИСПЫТАНИЕ 23
ЗАПАДНЯ 25
НЕПРЕДУСМОТРЕННЫЙ "ЯЗЫК" 26
ВЗЯТИЕ РАЧИХИНОЙ БУДЫ 28
УБЕЖДЕННЫЙ КОМИССАР 32
НЕВЕЗЕНИЕ 33
ПЕРВЫЙ БЛИН - КОМОМ… 35
РАЗВЕДЧИК-БРОДЯГА 38
НЕПРОШЕНЫЙ ГОСТЬ БУЛЬБАШЕЙ 40
ЗИМНИЙ "ПРОЧЕС" 43
МИРОЛЮБ ВАРУХИН И ВОИНСТВЕННЫЙ МЯСЕВИЧ 47
ОВЕЧИЙ РЕЙС 52
БОЛОТНЫЙ ГАРНИЗОН 54
ПРИЧЕТЬ 58
ВОСКРЕСШИЙ ВО СЛАВЕ 59
МАСКА ПРИПОДНИМАЕТСЯ 63
БЕРЕЗОВСКАЯ ДИАНА 66
КТО ЕСТЬ КТО 69
ТАЙНА ИСЧЕЗНОВЕНИЯ ОТРЯДА "ТРИ К" 71
"ВЕРВОЛЬФ" 74
РЕМИНИСЦЕНЦИИ… 76
ЖИЗНЬ НАЧИНАЕТСЯ СНАЧАЛА 77
Примечания 79
Три жизни Юрия Байды
СЛОВО ФРОНТОВОГО ЛЕТЧИКА
Бывает, люди в определенных условиях изнашиваются быстрее машин. Это я знаю по себе. Мои руки уже давно не держат штурвал, а транспортный "ЛИ", самолет, на котором я летал в молодости, и поныне можно встретить в самых отдаленных местах нашей земли. Удивительно живуч старик трудяга!
Заговорил я об этом ветеране воздуха потому, что на нем мне пришлось начинать войну. Правда, скоростенка у него маловата, но поскольку мы летали за линию фронта главным образом ночами, то он вполне нас устраивал.
Линия фронта!.. На оперативных картах в первые месяцы боев и отступлений она выглядела весьма условно, менялась каждый час, поэтому вместо слов "линия боевого соприкосновения" мы предпочитали говорить просто "направление".
Летчики и штурманы военно-транспортного отряда, в котором служил и я в качестве второго пилота, незадолго до войны на учениях несколько раз удачно сбрасывали грузы и парашютистов и умели точно приземляться на ограниченные площадки. С первых дней боев нас держали в готовности вблизи от фронта на случай, если понадобится срочная высадка массированного десанта.
Танковые лавы Гудериана, неся потери, упорно продвигались на восток, "юнкерсы" бомбили уже Гомель, Чернигов, мосты на Киев, а мы все сидели на Холявинском аэродроме и ждали своего "звездного часа"…
Собственно, мы не сидели, а день и ночь выполняли разные задания: перебрасывали людей, боеприпасы, танковые и авиационные двигатели, ампулы с горючей жидкостью "КС", медикаменты, отвозили в тыл раненых, ценности из банков. Да мало ли что приходилось делать, всего не упомнишь! Тянулись недели. И лишь в конце июля нас перебазировали на новый аэродром, где уже находился подобный нашему транспортный отряд. Отсюда, как нам сказали, будет переправляться в тыл врага авиадесантная бригада. Моему экипажу предстояло выбросить ударную группу специально обученных парашютистов для захвата плацдарма.
Кроме управления самолетом я выполнял обязанности грузового помощника командира экипажа, отвечал за правильное размещение людей на борту, центровку самолета, а на месте выброски обязан был выпускать парашютистов.
Ударной спецгруппой, как объяснили мне, командовал лейтенант Афанасьев Илья Иванович. Я отправился к нему договориться о порядке действий в воздухе и вообще посмотреть на тех, с кем придется направляться ночью во вражеский тыл.
Афанасьева нашел на бывшей футбольной площадке. Он проводил занятия. Десантники отрабатывали различные приемы нападения и защиты. На мягкой траве были расстелены брезенты, бойцы в одних шароварах и сапогах азартно боролись, падали, вскакивали, тормошили друг друга. Раздавались громкие возгласы, вскрики от боли, приглушенные ругательства, на которые никто не обращал внимания. Афанасьев, обнаженный до пояса, похаживал туда-сюда, похлестывая прутиком по голенищу хромового сапога, делал подчиненным замечания. Белокурый, сухощавый и жилистый, он не понравился мне с первого взгляда. В его движениях, во всех его жестах, резких командах мне виделась поначалу лишь чванливость дорвавшегося до власти человека, показная выправка. Я не признавал и не признаю муштры ни в каком ее виде, считаю: настоящий порядок зряч, показная муштра слепа. Он, словно на манеже, прохаживаясь, похлопывает хлыстом да покрикивает. Вот опять:
- Кабаницын, не так, черт возьми! Не так, вам говорят! Вы все время открываетесь противнику, надеетесь на свою медвежью силу. Идите сюда!
Высокий и плотный солдат, тяжело дыша и встряхивая расслабленно руками, приблизился к командиру взвода. Выглядел он прочно и основательно.
- Вот смотрите, я с винтовкой, - протянул Афанасьев вперед руки с зажатым в кулаках прутом. - Отнимайте!
Здоровенный Кабаницын мигом сделал обманное движение, схватил своей клешней руку командира и в тот же момент сам - я не заметил отчего - брякнулся гулко на брезент.
- О-ой! - простонал он под общий смех, вставая и потирая ушибленный бок. Командир похлопал Кабаницына по спине, сказал:
- Помните всегда: джиу-джитсу значит - слабый сильного…
"Однако ловкий черт, этот дрессировщик…" - подумал я об Афанасьеве уже без прежнего предубеждения и представился.
Потом мы, лейтенанты, сидели в тесном жилище Афанасьева на единственной койке и обсуждали проблемы и различные аспекты борьбы с германским фашизмом. То, за чем я пришел, и все остальное, касающееся десантной операции, Афанасьев уже тщательно продумал и даже предусмотрел варианты на случай изменения обстановки. Авторитет его как специалиста в глазах моих поднялся. Прошло еще несколько дней, и мы подружились. Этот "любитель муштры" оказался парнем что надо: решительным, умелым и гораздо более толковым, чем показался мне вначале. Это мнение о нем осталось у меня навсегда. Мое сердце сохранило и пронесло его в целости через многие годы, хотя истинную ценность этого человека я узнавал постепенно, когда нас позже сталкивала военная жизнь, полная опасностей, тревог и потерь, жизнь, сдружившая нас и разлучившая навеки…
Итак, авиадесант - на выброс! Но вдруг ночью, когда парашютисты находились возле самолетов, поступил приказ: "Отставить!". То ли нужда отпала, то ли еще почему-то - нам, исполнителям, не докладывали. Да и не все ли нам равно - почему?
А на рассвете в комнате командиров взводов десанта мы с Афанасьевым сидели вдвоем и говорили о многом, обходя молчанием лишь главную нить, на которой держится жизнь солдата на войне.
Я всегда завидовал людям, которые как-то умудряются охватывать своим разумом большую массу событий в совокупности и умеют создавать стройную масштабную картину целой эпохи. Мне это не удается. Даже огромная война в моем восприятии как-то распадается на отдельные эпизоды, факты, лица, которые порой кажутся вовсе не связанными между собой.
В тот раз я и услышал от Ильи Афанасьева о его родине, друзьях, узнал разные истории, связанные с односельчанами. Одни казались интересными, другие - нет, и я слушал, как говорится, одним ухом, о чем до сих пор жалею.
Мог ли я знать тогда, что останусь жив и что мне представится возможность рассказать нынешним людям о тех, кто прошел через тысячи смертей? Да знать бы тогда, что так случится, запоминал бы все до мельчайших подробностей, собирал бы и откладывал не только в памяти, но и на бумаге… Впрочем, насчет бумаги я переборщил, вести записи нам строго запрещалось. Фронтовые дневники писали те, кто не был на фронте. Потому многое, самое сокровенное в судьбах людей, среди которых я находился в годы войны, до сих пор остается покрыто пологом неизвестности.
Жизнь на фронте - явление временное, но неотъемлемые от жизни дружба, любовь, стремление к счастью оставались и на войне большими ценностями. Все это сохранилось только в крепких сердцах, способных устоять среди гибели и опустошения.
С Афанасьевым я стал встречаться ежедневно после окончания служебных дел. О своей чрезвычайно опасной работе он говорил строго и трезво, я о своей с иронией, потому что наши профессии не подлежали сравнению. Я считал Илью смертником, но говорить ему о том, что думал, не имел права. Я даже не мог посочувствовать ему - на фронте такое не принято. Если бы все стали друг другу сочувствовать, то и воевать было бы некому…
В рассказах Афанасьева о друзьях, земляках, о родном селе Рачихина Буда часто упоминалось имя однокашника-соседа Юрия Байды. Детство и юность Ильи и Юрия прошли рядом, и только отъезд Афанасьева в военное училище разъединил их. Многое, о чем мы тогда говорили с Ильей, быстро забывалось, а эпизоды с участием неизвестного мне Юрия Байды почему-то отчетливо запоминались. Образы, боевые дела и судьбы Афанасьева и Байды, все, что случилось с ними позже и к чему я имел непосредственное отношение, все это, глубоко вошедшее в мое сердце, стало для меня столь близким, словно моим собственным.
…Через неделю в полночь десантирование бригады все же состоялось. Мы летели на боевое задание. Когда самолет снизился до высоты тысячи метров, я вышел из пилотской кабины к десантникам. Они сидели на откидных скамейках вдоль бортов. Лица их, освещенные слабым светом синей лампочки, казались серыми масками. Увидев, что я направился к выходной двери, они зашевелились. Афанасьев посмотрел на меня вопросительно. Я кивнул, показал на пальцах: "Еще три минуты". Он встал, поправил лямки парашюта. Штурман включил предупреждающий сигнал, десантники выстроились друг за другом, набросив карабины на трубу, протянутую вдоль фюзеляжа. Я открыл дверь, и прохладный воздух вихрем ворвался в самолет, поднял пыль. Внизу тьма - глаз выколи. Штурман замигал лампочкой, и мы стали выбрасывать грузовые парашюты, затем я махнул рукой: "Пошел!". И десантники посыпались в ночь. Афанасьев прыгал последним. Натянутая улыбка мелькнула на его лице. Я подбадривающе хлопнул его по плечу, и он исчез в черной пропасти.
"Навсегда!.." - подумал я и почувствовал в сердце колющую тоску. Я будто потерял самого-самого дорогого человека.
Самолет опустел. Я прошел в кабину, сел в свое кресло, доложил командиру, что все нормально, а сам подумал: "Считать нормальным то, что происходит, может только сумасшедший…" Так вот на войне и бывает: встретились, подружились и расстались навсегда.
Мог ли тогда я думать, что встречу Афанасьева еще раз? Нет! Но мы все же встретились, встретились в сложной ситуации, когда на грани гибели оказался не он, а я. Но об этом позже. Сначала о Байде и Афанасьеве.
ПРЕДГРОЗЬЕ
Если б не Афанасьев, Байда, возможно, не стал бы подавать документы в авиадесантное училище, он боялся, что произойдет осечка. Однако друг, как умел, настраивал, убеждал: "Как же так? С седьмого класса, считай, договорились, а теперь в кусты! Десятилетку закруглили удачно, аттестат в кармане, чего раздумывать, чего колебаться! Или ты решил ишачить на дядю Куприяна до скончания света, зарабатывать ему кувалдой трудодни?"
Конечно, Байда этого не хотел. Он так же, как и Илья, любил военное дело, изучал военную историю, был "ворошиловским стрелком" и вообще спал и видел себя в гимнастерке с портупеей через плечо. Повседневная работа в кузне под руководством дяди Куприяна не представляла для него интереса, казалась мелочью на фоне тех дел, которые творятся в широком мире…
14 июня, когда германские войска заняли Париж, Юрий Байда и Илья Афанасьев поехали в райвоенкомат и подали рапорты о приеме в военное училище. Через месяц пришел вызов, но только одному Афанасьеву, Байде не повезло. Училище неожиданно объявило комсомольский набор с сокращенным сроком обучения, а Юрий, или, как его звали дома, Юрась, комсомольцем не был. Знать бы раньше, что в авиадесантном спецнабор, - не стал бы подавать рапорт, есть немало-других хороших училищ, а теперь, считай, год пропал. Досадно!
- Брось! - стукнул Илья кулаком по спине приунывшего друга, выходя из приземистого здания военкомата. - Не успеешь оглянуться, как снова лето, а за зиму подготовишься - на круглую "пятерку" сдашь вступительные! И в комсомол вступишь, верно?
- Ну тебя к черту, утешитель!.. - отвернулся Юрась, надувшись.
Не в пример худощавому, жилистому Илье, он был широк в плечах и в школе среди сверстников казался переростком. Темные непослушные волосы, скуластое лицо с красными девичьими губами, ровные белые зубы. По физическому развитию юный великан превосходил всех своих товарищей. Он с кем угодно мог помериться силой и ловкостью, но был застенчив и никогда в драки не лез, словно опасался нечаянно повредить кого-либо. Он приносил с собой в класс запахи дыма, окалины, конского пота, был самобытен и, казалось, рожден самой землей и окрестными лесами, которые знал наизусть. Бабка Килина - мать дяди Куприяна, у которых Юрась жил с детских лет, утверждала, что внук ее как две капли воды похож на своего покойного батю, такого же здорового, сильного… У того тоже плечи были - во! А руки… возьмет, бывало, вола за рога - и мордой в землю. Озоровал, кланяться заставлял скотину.
Заметный в селе дом Куприяна Темнюка и невзрачная хатенка Пелагеи Афанасьевой стояли в одном ряду. Усадьбы их, как и многие другие в Рачихиной Буде, уходили задами к речке, илистой, заросшей осокой. С весны до осени в ее зеленой гуще гоготала и крякала разная пернатая живность.
Проводив Илью в училище, Юрась затосковал в одиночестве. До этого ему и в голову не пришло бы, что разлука с другом школьных лет скажется на нем так тяжело. Он старался отвлечься, порой ругал себя за необщительность, за неумение приспособиться к обстоятельствам. В кузне ведь как на базаре - всегда людно, а ему кажется, что кругом пустота. Раньше Юрась ничего похожего не ощущал, теперь же еще острее стал понимать, сколь значительное место занимал в его жизни Илья и как недостает ему сейчас человека, с которым можно было бы откровенно поделиться своими мыслями, с кем можно спорить не уступая, в чем-то не соглашаться и вместе с тем верить ему.
Зима тянулась тяжело, нудно. Ранним утром, когда Рачихина Буда, окутанная серым морозным покрывалом, просыпалась, Юрась выходил во двор по хозяйству. Убирал в сарае, задавал корм свинье, таскал из колодца воду и наливал кадку, приносил в хату дров на весь день.
Бабка Килина, кряхтя от ревматизма, растапливала плиту, а дядя Куприян, умывшись, втыкал в розетку вилку радиорепродуктора и садился за стол слушать последние известия.
- Ишь вояки! Ну и немчура… Уже греков побили, - хмыкал он с ехидцей. - И сербов тех, как их, черногорцев, тоже тютю! Э! Куда им! У германцев танки бронированы, а грек с рушницей, ге-ге!
Глаза Куприяна поблескивали, он суетливо подергивался, и непонятно было, кому он сочувствует, а кого осуждает.
Позавтракав и управившись по хозяйству, Юрась отправлялся с дядей в кузню на работу, а вечером, прикрыв лампу абажуром, садился с книгой за стол. Бабка кашляла на лежанке, ворочался на печи дядя, а Юрась, ничего не слыша, что называется, с головой погружался в сочинение, случайно раздобытое недавно. Это редкая книга о войне историка Карла Клаузевица так и называлась "О войне". Серьезная вещь, такую надо читать медленно, вдумчиво. Ряд моментов и положений, которые казались Юрасю созвучными сегодняшнему дню, он записывал в специальную тетрадь - может, пригодится.
Изредка приходили вести от Ильи, писал, что занятия в училище напряженные, от темна до темна, проходят курс по ускоренной программе. Учится он успешно и еще занимается спортом. В конце каждого письма, тоном умудренного жизнью наставника, он советовал Юрасю не тратить времени зря на всякую чепуху, готовиться серьезно к поступлению в училище. Учебная нагрузка огромная, школьных знаний недостаточно.
Юрась учитывал это и, как будущий артиллерист, повторил весь курс математики, а материалы учебников по баллистике и фортификации законспектировал. Тоже пригодится.
Он часто заходил к матери Ильи, тетке Палажке. То дров наколет, то снег расчистит во дворе - в ту зиму Рачихину Буду завалило снегом по застреху, а весной, хотя и шипел дядя Куприян, вскопал тетке Палажке весь огород и подрезал яблони в саду.
В марте вдруг объявили дополнительный призыв в армию, и почти все Юрасевы однокашники ушли на действительную. Потом и запасников более старших возрастов стали забирать, а Юрасю по-прежнему повестку не присылали. Но теперь он не беспокоился: документы в артиллерийское училище отосланы - туда принимали и некомсомольцев, - значит, вызов придет.
8 марта в селе появился Петро Моршанский. Год по госпиталям да по санаториям лечился после ранения и вернулся на протезе. Вечером, подвыпив, долго рассказывал односельчанам о войне в Финляндии и, похлопывая по скрипящему протезу, ругался заковыристо, крыл во все лопатки "кукушек" и "линию Маннергейма", на которой споткнулся и ногу оставил…
Парней на посиделках почти не было, девчата танцевали друг с дружкой под патефон модный фокстрот "Любушку", но этот женский пол, как считал Юрась, был не тот, из-за которого стоило бы не спать ночей… Правда, две-три ничего, подходящие. Взять хотя бы дочку тетки Гашки Данилковой Агнию. Девка - есть на что посмотреть, однако вредная. Впрочем, и остальные сапоги на одну колодку… Ну их!