Из своего укрытия что-то кричал Кабаницын, но, оглушенный взрывом, Юрась ничего не слышал. Перевернулся на бок, посмотрел на товарищей, и проклятье вырвалось из его горла. Минометы клали мины точно по расположению болотного гарнизона, словно их кто-то нацеливал. Надо спасать людей, переправить их через болото в лес - другого выхода нет. Два заплыва на дощанике - и все будут вне опасности. Только бы не заметила Васса, что он ранен.
Серый дым путался в траве, в дыму смутно краснело лицо Кабаницына. Юра поманил его. Тот чуть помешкал: уж очень густо рвались мины - ивовые прутья, скошенные осколками, так и сыпались на голову. Кто-то кричал в бессилье, кто-то звал на помощь.
Кабаницын ловко, рывком метнулся из своего укрытия, прижался к земле возле Юрася. Тот крикнул ему:
- Забирай сколько влезет в лодку… раненых в первую очередь - и на ту сторону! - показал он рукой. - Вассу ко мне не подпускай, пусть переправляется со всеми первой. За мной и остальными возвращайся немедленно.
Кабаницын понимающе кивнул.
- Валяй живее, пока гады не обошли болото!
Кабаницын ушел. Он торопливо собрал боезапасы и пополз на противоположную сторону островка созывать людей. И вот уже здоровые потащили раненых к лодке, где Васса перевязывала их и размещала.
Кабаницын вернулся, доложил:
- Вассу я предупредил: мол, нельзя оставлять раненых одних, и она уходит с первой группой. Всего со мной - десять человек.
- Давай, одна нога здесь, другая - там…
- У тебя кровь на ногах, - показал Кабаницын. - Перевязать?
- Скорей возвращайся…
Кабаницын исчез.
"Выскользнем, - подумал Юрась с надеждой и, посмотрев на себя, скривился. - Так действительно истеку кровью…". Достал пакет, принялся бинтовать ноги.
Минометный огонь прекратился, островок был перепахан. Повсюду зияли мелкие воронки, над ними волокнился дымок. И тут Юрась увидел вдали надувные лодки. Десант?
Юрась прополз в блиндаж, вставил в гранаты запалы, положил их рядом с запасными обоймами автомата, прислушался. Над болотом повисла натужная тишина. Сквозь бойницы в стенах блиндажа взрывались солнечные струйки, размывая полумрак, освещали вещевой мешок Вассы, лежавший на топчане. Юрась дотянулся, взял, вытряхнул из него все содержимое на землю: нет ли каких-либо документов или бумаг? Нет. Значит, они при Вассе, а здесь ее немудреные вещички, случайно уцелевшие от бесконечно далекого мирного времени: зеркальце, гребенка, полотенце, какие-то ленточки, иголки и аккуратно завернутые в серую бумагу фильдеперсовые чулки. Добрый солнечный лучик ласкает их, и жалостливая улыбка тихо шевелит губы Юрася.
- Старшой! Где ты? - раздался приглушенный голос Кабаницына.
Юрась с помощью Кабаницына выбрался из блиндажа. Кабаницын, мокрый, пыхтит, тяжело дышит.
- Порядок! Группа на той стороне. Снимаем остальных?
- Да.
- Держись за мою шею.
- Я сам… на локтях…
Они поползли, и вдруг замолчавшие было минометы прицельно ударили по центру островка, где были вырыты землянки.
- С лодок корректируют, гады! - выругался Кабаницын и, чуть приподнявшись, вдруг побледнел, узкие, заплывшие глаза округлились. У самой воды, на том месте, где стоял дощаник, валялись обломки, рядом корчился раненый Макуха, поодаль еще трое лежали без движения.
- Все… пропали… - выдохнул Кабаницын и, выругавшись в отчаянье, забрался в свое укрытие за торфяной кучей.
Юрась, ничего не сказав, пополз обратно в блиндаж. Да, о жизни можно не думать. Жизнь - это прошлое. Двадцать один год - и уже прошлое… Он не думал и о спасении - все пути отрезаны, надежд нет, все осталось позади. А впереди - лодки… Они приближались осторожно, медленно, часто застревая на кочкарниках. В бинокль уже были видны злые лица карателей, острые скулы пулеметчика, припавшего к своему оружию. Дольше всего взгляд задержался на широкой фигуре в гражданской одежде с белой повязкой на рукаве. "Тихон Латка!" - узнал Юрась и старательно стал выцеливать заклятого своего врага. Но расстояние было большое, и руки мелко дрожали. Лишь когда дистанция для стрельбы сократилась до требуемой, он скомандовал себе: "Огонь!".
Вместе с ним застрочил из автомата Кабаницын. Лодки остановились, две из них зашипели, спуская воздух. Каратели, очевидно, не ожидали сопротивления после массированной обработки минометами, и теперь, хватаясь за кусты, за исправные лодки, сползали в болото.
- А-а, жабы, забулькали! Лупи их! - орал Юрась, нажимая на курок автомата.
Но враги уже заметили, откуда по ним бьют. Остроскулый солдат направил ствол пулемета в их сторону и резал длинными очередями, не давая поднять голову. И тут опять заработали пристрелявшиеся минометы.
Юрась еще отбивался, Кабаницын молчал, опрокинувшись на спину.
Из последних сил Юрась, тяжело волоча ноги, пополз к товарищу. Кабаницын, залитый кровью, открыл мутнеющие глаза, прошептал перекошенным болью ртом:
- Стрельни в меня…
- Стрелять надо в них!
- Все… руки…
И, припав к земле небритой щекой, Кабаницын затих. Юрась потянул из его рук автомат, и Кабаницын опять беспокойно зашевелился. В его добрых, полных страдания глазах еще теплилось сознание. Он пошевелил запекшимися губами, силясь что-то сказать, видимо, очень для него важное, последнее. Юрась с трудом разобрал:
- Трое… у меня… трое…
А чего трое, так и не сказал.
На взмученной поверхности воды произошло какое-то замешательство, лодки стали расползаться, окружать островок. Юрась с автоматом Кабаницына вернулся на свое место в блиндаж. Взял противотанковую гранату, вставил в нее взрыватель, сунул гранату себе за пояс. Свои действия повторил мысленно: не упустил ли чего? "Ага!.. - вспомнил он и потянулся к разбросанным вещицам Вассы. - Вот…" Скомкав никому теперь не нужные чулки, Юрась расправил обертку и карандашным огрызком нацарапал на ней:
"Нас кто-то предал, мы окружены карателями. Лодка разбита, все погибли. Прощай, моя любимая Васеночка, сделай нашего сына человеком. Прощайте, товарищи! Фашисты узнают, как умеют умирать партизаны! Байда Юрий Прокопович. 26 августа 1942 года".
Свернул записку в трубочку, всунул в пустую гильзу, заткнул сучком и выбросил наружу. Авось когда-нибудь найдут. Очень хотелось верить, что найдут обязательно, и люди узнают о его последних минутах.
"Вот оно и пришло, самое главное в жизни…" - со странной отрешенностью подумал он. Луч солнца замер на разбросанных вещицах Вассы… Сил не хватило удержать вдруг подступившие слезы, и вот они покатились… Юрась встряхнул головой. За порогом так и стоял брошенный по тревоге патефон с пластинкой на диске. Юрась оскалился. "Эх, умирать - так с музыкой!"
И, смахнув с пластинки крошки земли, поставил мембрану. Карателей не было видно, но они, чувствовал Юрась, где-то здесь. И тут в тишине басовито и грозно загремела песня про удалого козака, Юрасева однофамильца…
Прыйшов до нёго царь турецькый,
Ой, що ты бачыш, Байда молодэцькый?
Юрась припал к бойнице, фашисты осторожно пробирались сквозь заросли. Выглянул в дверь, вдали затрепетала веточка ивы. Пустил туда очередь, и сразу загрохотало со всех сторон. На голову посыпалась труха. Он перебросил автомат, полоснул им через одну бойницу, через другую - немцы притихли, выжидая, будто вымерли и, только патефон продолжал петь громко, с ненавистью:
Ой, як стрельнув Байда з лука,
Та попав царю промиж сами вуха…
Юрась дал очередь, следом швырнул гранату. На!.. Еще полетела граната. Взрыв… Взрыв… Посвист пуль еще яростней. Вот уже немцы возле блиндажа. Вжик, вжик!.. Резкий удар опрокинул Юрася. Стало нечем дышать, казалось, его топят, и он захлебывается. Сцепив зубы, он с трудом, упираясь в землю руками, встал на колени, но подняться на ноги уже не было сил. Свалился в угол, где кучей лежали мины. Холодно горящие глаза не мигая всматривались в проем двери. Рука - на кольце засунутой за пояс противотанковой гранаты. Под животом - мины.
- Эй, ты! Сдавайся! - донеслось из кустов.
- Тихон! Латка! Иди сюда! Иди! - позвал Юрась, дрожа всем телом.
И точно: в светлом прямоугольнике выхода возникла фигура с белой нарукавной повязкой, позади виднелись серые мундиры немцев. Юрась сорвал с гранаты кольцо, припал к холодным коробкам мин. Фрицы по его движению догадались, что произойдет через секунду. Сила страха расшвыряла их, вдавила в землю. Только Латка столбенел черным призраком в проеме двери да из патефона неслось как пророчество:
Тоби, царю, в зэмли гныты,
Байди ж молодому - мэд-горилку пыты!
Промелькнула секунда… пять… десять!.. Юрась немел, мучительно ожидая главного, он уже не ощущал боли, горевшей в нем, яростно раздиравшей его тело, а главное не приходило. Граната не взорвалась. Юрась, подняв голову, увидел зеленый свет мира, и тут же тяжкий удар погрузил его в беспамятство.
Латка вытащил поверженного Байду из блиндажа, нагнулся над ним, послушал.
- Хе! Он еще дышит! Не сдох, проклятый! - Латка с остервенением плюнул в лицо Юрасю и поволок его к лодкам.
Через, несколько минут партизанское убежище взлетело на воздух и там ничего не осталось. Лишь никем не замеченный, в стороне, отброшенный взрывом на моховую кочку, приткнулся патефон со сморщенной, прикипевшей к диску пластинкой - недопетой песней про казака Байду.
…Кто допоет ее?
ПРИЧЕТЬ
Бывает особенно трудно, когда в сердце закрадывается необъяснимая безысходная тоска. Она мучительней страшной дороги в никуда, и невольно в такие периоды жизни хочется бежать от самого себя, от суеты повседневности, бежать на лоно природы, унестись в небо в смутной надежде забыться, обрести душевный покой.
Так я и делаю. И вот кругом меня зеленый мир. Он покачивается, шелестит о чем-то на солнце, журчит родничок, а я средь этих звуков слышу иное, по-прежнему мнится, будто кто-то скорбно вздыхает, зовет, напоминает о забытом. Что это? Эхо оттуда, из-под земли? Голоса людей, отдавших свою жизнь за потомков? Не знаю, но я всегда подчиняюсь их властно зовущей силе, уносящей меня в непостижимый и далекий мир воспоминаний. И тогда из-под земли, из мертвых батальонов, эскадрилий, отрядов являются образы людей, с которыми скрепили меня узы фронтовой дружбы, образы моих товарищей по оружию, по счастью и по несчастью, товарищей, давным-давно ушедших из жизни.
Все это былое, все мои друзья - в моем сердце, в моем воображении. Они - как живые. С телом, с горячей кровью. Но на самом деле живые - мы, а не они. Мы дышим, мы смеемся, сердимся, плачем, молчим. Над нами светит солнце, зеленеют деревья, наши дети в красных галстуках шагают по земле, стуча в барабаны, и в такт барабанам стучат их сердца, а под ними в земле лежат те, чьи сердца давно уже не стучат…
Я вижу их строгие глаза, спрашивающие меня без слов: "Почему ты оставил нас в темном тумане? Помнишь ли ты нас? Ты - живой! А что ты сделал за эти годы на земле? Не напрасны ли были наши жертвы?"
Меня угнетает, меня изводит чувство вины перед ними. Что ответить им? Что для них, мертвых, и для ныне живущих мне надо сделать? В чем он, мой долг перед ними?
Думая о долге, я не могу отрешиться от внутреннего побуждения, вынуждающего меня рыться в пепле обожженной земли, искать во тьме прошлого нить к настоящему, к тому, имя которому - радость, дружба, борьба, покой, равнодушие, себялюбие, добро, зло - все вперемежку, - тонкую нить, перехватившую глотку не одному из тех, кого пришлось мне встретить на войне.
Что воспоминания? Сухой песок, пересыпающийся в часах жизни. Ничего не остается иного, как собирать крупицу к крупице и пробовать лепить по памяти образы моих славных боевых друзей.
Видно, я отстаю по времени, как старые часы. Мне все кажется - от прошлого по-прежнему пахнет гарью пожарищ и сырой хмельной землей, тротилом и прогретым солнцем лесом, бензином и клевером аэродромов… И так, видимо, будет всегда.
А мир до неузнаваемости изменился.
Как же мне быть, мне, еще живущему в прошлом? Как жить всем другим людям, которые ничего и никого не забыли?
…Случайные обстоятельства привели меня в те места, где в дни далекой юности боролись с врагом и умирали мои друзья, где погиб мой экипаж при полете к партизанам, где я сам был продырявлен осколком зенитного снаряда.
У летчиков даже с годами не исчезает одно своеобразное качество: глаза памяти. Увиденное раз, остается в сознании навсегда.
В глухомани леса мне удалось разыскать не только место стоянки партизанского отряда "Три К", но и ту посадочную площадку, подготовленную Афанасьевым, на которую я приземлялся, раненый, в 1942-м. А вот найти кого-либо из тех, с кем тогда свела меня фронтовая судьба… Увы! Война лихо разметала по свету местный, да и не только местный люд…
Я направился к Маврину болоту. Долго ходил там, пока на поляне не увидел одинокую пирамидку над холмиком братской могилы, где похоронены участники страшных событий на "островке Ожидания", на котором закончил свое существование болотный гарнизон.
На табличке значились имена и фамилии погибших, среди них - Юрий Прокопович Байда. Кто похоронил его в те черные дни, кто поставил пирамидку? Неизвестно.
О событиях на островке я кое-что знал от Вассы, из ее рассказа осенью 1942 года. Это была наша последняя с ней встреча. Я ее вывез тогда из партизанского отряда имени Щорса, куда она попала после ухода с "островка Ожидания", на рязанский аэродром. До родов ей оставалось, как призналась она, полтора-два месяца. С тех пор я ее не видел, и не знал, где она.
И вот теперь, четверть века спустя, я стою на берегу Маврина болота и смотрю на его холодную гладь, остро пахнущую тлеющими ивовыми и осиновыми листьями. Над ним курится туман, робко крякают чирки, собираясь в отлет, печально-тихо вздыхает земля, высосанная за лето бесчисленной растительностью…
Проклятое болото! Я тебя знаю, но я не знаю, в каких краях то, другое проклятое место, где бесследно сгинул отряд "Три К". Ведь отряд - не иголка! Ведь должен же хоть какой-то след остаться! Хоть один человек! Хоть память о человеке!
В Рачихиной Буде во дворе школы - старый колодец, глубокий и узкий, словно прожженный сильным ударом молнии. Я набрал ведро ломящей зубы, холодной воды, выпил, хотя пить мне вовсе не хотелось. Я выпил потому, что из этого колодца пили ученики многих поколений, пили также Коржевский, Купчак, Афанасьев, Байда, Агния, Васса.
В школе я рассказал все, что знал о них, бывших учениках, и следопыты - пионеры и комсомольцы, для которых названные мной имена были просто символами прошлых больших событий, отличенными знаками мужества и страданий, стали тщательно исследовать на болоте островок и обнаружили немало дорогих моей памяти реликвий: то были гранаты, патроны, стреляные гильзы, консервные банки, бутылки с маслом, истлевшая одежда, гребенка, женское зеркальце и самое ценное - предсмертное письмо Байды в гильзе, забитой деревянным сучком. Записка подтверждала слова Вассы о трагедии на болоте, но ничего нового не прибавила. Впрочем… Одна фраза заставила призадуматься. И было отчего. Байда писал: "Мы погибаем. Нас кто-то предал…"
Это самое "кто-то" растревожило сердце и с тех пор не дает мне покоя. Кто же оказался предателем? Возможно, он и сейчас живет среди нас, переменив фамилию и даже облик?
Изменить, предать может тот, кто слаб душой. И кто много знает. О расположении базы на болоте знали четверо: командир, комиссар, начальник штаба и писарь Варухин. Они вне подозрений. Они ушли в рейд и с тех пор словно в воду канули. Остается одна догадка: уйдя в райцентр на связь без разрешения Юрася, Васса, сама того не ведая, притащила за собой "хвост". Это близко к истине, но… такие истины требуют подтверждения свидетелей, а их нет. Свидетелей нет, но есть архивы! - и вот я копаюсь в грудах чужих мыслей и дел, далеких по времени и мне неизвестных. И вдруг попадает на глаза свидетельство убитого об… убитом.
В моих руках записная книжка политрука партизанского отряда "Смерть фашистам", действовавшего на северо-западе Украины. В ней я прочел:
"Наш дозор выловил в речке несколько трупов, плывших по течению, уже тронутых разложением. Среди них - мужчина, молодой, в гражданской одежде, на груди орден Отечественной войны II степени, в кармане портсигар с монограммой: "Игнатию Матвеевичу Варухину - в день поступления в МХИ 20 августа 1939 г.".
Очевидно, этот Варухин - партизан из какого-то отряда. У военнопленных, бежавших из лагерей, орденов не было. Мы похоронили его и другие выловленные нами трупы с почестями, как бойцов Красной Армии, на кладбище за селом Крячкивкой".
Итак, писарь Варухин, судя по всему, убит во время рейда "Три К", исчезнувшего где-то в лесах. И тут пришел мне на память тот полет, когда я доставил из Москвы в отряд Коржевского инспектора Косяченко. Он еще вручал партизанам ордена. Уж он-то наверняка должен что-то знать. Разыскать его трудностей не представляло: после войны он занимал в Москве разные хозяйственные должности, и я отправился к нему.
Он оказался все таким же чинным и важным, каким запомнился мне с тех далеких времен. Правда, немного полысел и раздался в плечах. Меня не узнал, а вернее сказать, сделал вид, что не узнал. Ведь я отлично разглядел, как живо загорелись его глаза, и понял, отчего они загорелись, но он тут же отвернулся. Ему вроде, а может быть и на самом деле, было не до меня: в кабинет то и дело входили сотрудники с разными делами. На мой вопрос, что он знает о судьбе партизанского отряда Коржевского, может ли он сказать что-то о нем, ответил официально, вяло:
- А почему я должен знать что-то именно об этом отряде? Мне приходилось инспектировать много различных групп, их была масса, а я, сами понимаете… Вручение партизанам наград? Много приходилось этим заниматься. История с овцами? Что за история? Не помню. Не-е… Все это не соответствует…
Я подумал: "Если что не соответствует, так это мое представление о тебе, как о человеке, с тем, кто ты есть в действительности…" Я ушел ни с чем, но тем не менее в моем сердце не угасла надежда найти кого-то в живых. С этой мыслью я написал и напечатал несколько очерков о том, что навсегда запечатлели мои глаза и засекла память. Авось кто-нибудь, встретив знакомые фамилии, прочитав эпизоды, с ними связанные, откликнется. Но увы! Не откликнулся никто.